Fight if you can, trust if you dare

      Тяжёлое небо, выкрашенное в землистый цвет, становится сопроводителем этого утра, подъёма с кровати, каждого движения до кофеварки и обратно. Томас честно пытался не вливать в себя никакого кофеина, потому что его употребление перед тренировкой — зло, вот только заторможенность и нежелание открывать глаза вынуждают пресекать все спортсменские правила, иначе просто не выжить. К тому же вчера в раздевалке он слышал ужас в голосе одного из своих сокомандников, когда тот сообщил другому игроку, что завтра, то есть уже сегодня, их ждёт круговая тренировка. Это когда на поле обозначают шесть-семь станций с разными упражнениями, команду делят на небольшие группы и разбрасывают по этим самым станциям. На каждое упражнение отводится по три минуты, когда время истекает, каждая группа переходит на следующую станцию. После такого скрытого заявления, что сегодня будет тяжелее обычного, Томас чётко решил, что сонное состояние ему не будет другом. Станет ли им кофеин, он узнает спустя час или два.       Томас заранее устаёт от вынужденного бега между станциями, хотя обычно все такие «вызовы» своей же выносливости ему в радость. Он любит испытывать себя на прочность, вот только за последние полгода так влился в эту игру, что не заметил, как перегрелся и сгорел. И сейчас упахиваться вусмерть ему хочется меньше всего. Но разве его кто-нибудь спрашивал?       — Я долго буду уговаривать тебя поставить свою задницу прямо?! — бурлящий тон тренера пугает Томаса, даже если тот обращается совсем не к нему.       Покрепче стиснув шафт стика громоздкими перчатками, Томас изо всех сил старается сосредоточить своё внимание на фишках, расположенных зигзагом. Он полон желания выбросить из головы надоевшие волнения касательно Ньюта, всё-таки сегодня ему пришлось оставить его одного. Томас подумывал пропустить сегодняшнюю тренировку, только вот Минхо так сильно капал на мозг, уговаривал перестать параноить и заняться делом, что выбора у него не осталось. Наверное, это и хорошо, что у Томаса есть такой настырный человек рядом, сам бы он в жизнь не решился на такой шаг. По сути мелочь, но не для Томаса. Томаса, который вечно тревожный и бесконечно подчерпнутый родившейся вместе с ним меланхолией, не всегда обоснованный в своих действиях, и кишащий различными паразитами, готовыми съесть его мозги, как только он расслабится.       Перемещая вес с одной ноги на другую, двигаясь к фишкам, расположенным по правую и левую стороны от него, Томас не может не цепляться взглядом за Минхо, который сегодня привычно сосредоточенный и непривычно тучный. И не может не замечать, как же сильно он выделяется на фоне остальных, кряхтящих от усталости и нудности упражнений: целится в верхние углы ворот, не бросив ни единого взгляда в сторону шума или свистков тренера, предназначенных, конечно же, не ему.       Минхо всё делает идеально, кажется, совсем не напрягаясь. Этому способствуют годы тяжёлых тренировок, дисциплины и регулярности. Томас знает, что Минхо метит в национальную сборную. Они как-то обсуждали его планы после выпуска, где Минхо, будто не особо веря в свой успех, довольно зажато высказался, что хотел бы попасть в американскую сборную. Томас, удивлённый, не стал интересоваться, почему у него такой неуверенный вид, и позже выяснилось, что не зря смолчал. Потому что намного позже, совершенно вскользь, Тереза печально сообщила, что у Минхо есть все шансы упустить возможность стать чемпионом страны. И дело оказалось вовсе не в его неуверенности, которой в принципе не может существовать, когда речь идёт о Минхо. Оно лишь в том, что без Галли он никуда ехать не хочет, ведь это будет означать, что им придётся поддерживать связь на расстоянии.       Томас тут же посчитал это глупостью, но как только представил, что сам оставляет Минхо здесь, двигаясь дальше на юг, что с горечью прощается с Ньютом… может, это не так уж и глупо. Но всё-таки упускать такой шанс, когда есть великая вероятность попасть в сборную, точно будет опрометчивым решением. К тому же, с сожалением думается Томасу, может, сейчас отличное время, чтобы задуматься о движении вперёд. Ведь, судя по всему, ни с кем больше поддерживать связь Минхо и не придётся.       Томас всё смотрит и смотрит в сторону робота Минхо, мысленно восхищаясь и дивясь. Он привык видеть его таким: делает всё до конца, остаётся до последнего, никогда не сворачивает. Для Минхо привычка — бежать, отрабатывать упражнения пока мышцы на ногах не загудят от напряжения, пока пот не зальёт глаза так, что ничего вокруг не будет видно. Томас поражённо моргает, и за веками его остаётся незнание о том, что если сам он сегодняшним утром боролся с тем, чтобы не вливать в себя кофеин, то вчера вечером Минхо даже не стал сопротивляться тому, чтобы алкоголь безупречными дозами поместился внутри его организма, оглашая, что утро для него осыпится жгучим похмельем и преждевременной усталостью. Но разве это когда-нибудь останавливало?       Далёкий раскат грома приводит Томаса в чувства, и он едва ли не сносит покоящуюся под ногой фишку. Бросив испуганный взгляд в сторону тренера, и облегчённо вздыхая, когда тот оказывается повёрнутым в другую сторону, Томас возвращает своё внимание обратно на упражнение. От него не укрывается того, как Минхо в последнюю секунду перед тем, как он отвернулся, взглянул на него.       С усмешкой, спрятанной за шлемом, Минхо отводит взгляд от Томаса, подмечая, как плечи того дрогнули в испуге. Это кажется чем-то забавным и тёплым, но в мгновение оборачивается ледяной водой в спину, и улыбка за шлемом грубеет, срастается с низкими тучами над головой. Тёплый ветер закручивается, проникает меж решёток, остужая едва ли часть лица, но это уже лучше, чем вообще ничего. Минхо жадно хватает ртом воздух, и только сейчас до него доходит, что за все полтора часа тренировки он не сделал ни одной передышки. Он злобно зажмуривается, давая каплям пота щекотать веки. Минхо никогда не страшно, когда он ощущает серое ничего внутри в ответ на требование организма остановиться. Он слышит эти просьбы сколько себя помнит. Но он никогда не умел останавливаться.       Минхо нагружает своё тело так, чтобы в голове не уместилось ни единой отвлекающей мысли, чтобы в глазах взрывались искры, чтобы все чувства вытеснялись физической болью и обезвоживанием. Ведь тренировки заглушают всё мешающее иногда получше алкоголя. Вероятно, по этой причине Минхо так полюбил спорт ещё когда был ребёнком.       — Ну всё, на сегодня закончили!       Одновременно с Минхо, но совершенно этого не заметив, Томас стягивает шлем со своей мокрой головы, сладостно прикрывая веки, когда очередной порыв ветра обхватывает его лицо, отчаянно нуждающееся в охлаждении. Вокруг себя он слышит такие же радостно-уставшие возгласы сокомандников. Когда весь состав неспешными шагами двигается в сторону раздевалки, небо в мгновение ока темнеет. Первую каплю дождя Томас получает прямо в макушку.       Всё последующее время и в душе, и в раздевалке Томас проводит отрешённо, отбившись от стаи радушных сокомандников, которые то ли из-за дождя, то ли просто потому, что тренировка наконец закончилась, внезапно раздобрели и теперь безостановочно трещат. Ему лишь хочется поскорее вернуться к Ньюту. Томас принимается судорожно запихивать форму и бутсы в спортивную сумку, и пока он возится с этим раздражающим занятием, до него вдруг внезапно доходит, что на самом деле… на самом деле не хочется ему никуда. Что на самом деле он устал от тишины и тьмы, поглотивших их комнату, потому что Ньют, если может говорить, просит не включать по возможности никакого освещения. Томасу зябко и тесно от одиночества, в котором его оставила болезнь Ньюта. Он никого, конечно, не винит. И в этом нет ничего серьёзного. Просто ему постепенно становится страшно, что он вот-вот потеряется в этой бесконечной холодной темноте, а никто его искать и не подорвётся.       — Тебя подвезти?       Вздрогнув, но лишь от своих размышлений, Томас резко бросает неясный взгляд на Минхо, нависшего над скамейкой и смотрящего на него спокойными глазами. И опять улыбается. Ну зачем?       — Если не трудно, — отчего-то зажато соглашается Томас, заставляя этим Минхо удариться в смех.       — А нам разве не в одну сторону? — с беззлобной насмешкой интересуется Минхо, скорее риторически.       Растерявшись, но показав лишь закатанные глаза и уставшее лицо, Томас закидывает сумку на плечо и движется за Минхо, безмерно благодарный за то, что его выдернули из собственного болота под названием «мысли».       За три минуты, что они добираются до автомобиля Минхо, их обоих заливает с ног до головы. Это вынуждает одного из них тихо возмущаться, а другого удивлённо смеяться над первым. Оказавшись на пассажирском сидении, Томас не сразу замечает, что в салоне сегодня что-то не совсем привычно, и лишь когда он тянется к передней панели в попытке умостить там свой телефон, он осознаёт, что раньше ему приходилось регулировать сидение, потому что оно всегда было отодвинуто назад чуть ли не до самого конца. Чтобы кому-то очень высокому было удобно. Это отзывается тоской и неловкостью. Томас на выдохе закрывает глаза, пытаясь прогнать переживания, которые никоим образом его не касаются. Внезапно он громко вздыхает, одурев и от ощущения мокрых насквозь носков, что неприятно липнут к пяткам, и от горячего воздуха прямо в лицо.       — Минхо, разве на улице минус сто? — резко спрашивает Томас, устремив на Минхо суровый взгляд из-под тёмных бровей.       — Из-за тебя здесь плюс двести, так что, пожалуй, ты прав в своём недовольстве, — Минхо тянется к панели управления, пресекая поток горячего воздуха, игнорируя кипящий взгляд Томаса, что умудрился перекрыть его же смущение, — Чего? — издевательским тоном интересуется Минхо, намеренно не поворачиваясь в сторону Томаса, делая вид, что чем-то занят.       Молчаливый, Томас вжимается позвоночником в спинку кресла, упрямо скрестив руки на груди. Из головы его никак не вылетает рой комментариев в сторону шутки Минхо, вроде бы очередной и неудивительной, а вроде бы всё такой же раздражающей, как и раньше.       — Тут на выходных вечеринка. Большой дом, бассейн, вся тема. Придёшь? — Минхо бросает на Томаса один взгляд, выжидающий, внимательный. Очевидно не вопрос, а просьба.       Бросив на Минхо пару настороженных взглядов (почему вопросы такие сухие? Что с ним сегодня такое?), Томас продолжает хмуриться, словно до него до сих пор не дошло, что Минхо только что сказал.       — Какая вечеринка? — прежде чем развернуться в сторону Минхо, Томас тянется за ремнём безопасности, заметив, как подозрительно быстро автомобиль начал набирать скорость, — Там будут все курсы? Чей это дом?       К удивлению Томаса, Минхо вместо ответов громко рассмеялся. Рассерженный, он принимается ждать окончания приступа водителя, упрямо уставившись перед собой. Спустя, кажется, вечность, Минхо качает головой, всё ещё держа руль одной рукой (он всегда ведёт машину так, словно руля еле касается, и это каждый раз заставляет Томаса нервничать). Со странным выражением лица он косится в сторону Томаса, что так и не двинулся с той самой минуты, когда Минхо не сдержал своего смеха.       — Что за допрос с пристрастием? Чего ты такой подозрительный? — всё с той же весёлостью, которую убрать из голоса не удалось, Минхо наконец переводит взгляд на дорогу, — Что, не доверяешь мне?       — Да нет же, — почувствовав вину, Томас принимается оправдываться, прожигая испуганным взглядом лобовое стекло, — я просто… интересуюсь, — сам не поверив в своё утверждение, Томас морщит нос.       От нервов, что всплыли на самую поверхность, он зацикливает своё внимание на дорожках дождя, судорожно бегущих куда-то вниз без разбора. Томас едва ли не подскакивает, когда тяжёлая рука ложится ему на запястье.       — Да чего ты? — Минхо удивляется мягко, практически без жалости, — Я же шучу. Просто раньше никто столько вопросов подряд не задавал, тем более друзья.       — Ну да, все лишь хором кричат «бухло? ура!», даже если место сбора — задний двор, — скептично подмечает Томас, подперев ладонью лицо, плюнув на то, что неудобно — рука дрожит от движения автомобиля.       Минхо снова смеётся, и снова будто бы очень долго.       — Ну в общем-то да, — без единого сопротивления соглашается Минхо, продолжая смотреть вперёд, — Вообще-то дом съёмный. То есть там никто не живёт, — на какое-то время он затихает, явно что-то утаивая. Этим своим сокрытием он удостаивается вопросительного взгляда Томаса. Он, отчего-то неловкий, продолжает: — Ну, организатор я.       Выпучив в сторону Минхо свои большие глаза, Томас не слышит, как его телефон начал гудеть на весь салон. Очевидно, звонок. Томас его пропускает.       — Ого, неожиданно, — сознаётся Томас, усмехнувшись с явным облегчением, — А в честь чего? Или просто так? — добавляет последний вопрос, боясь показаться нудным.       — В честь моего дня рождения, — сдержанно сознаётся Минхо, всё ещё сражаясь со своей скованностью, которая вообще-то въелась ему в плечи только на эти минуты.       — У тебя скоро день рождения? — Томас так и продолжает таращиться на водителя, пытаясь в голове уместить совершенно неожиданную для него информацию. А учитывая последние бессонно-безумные недели, переваривать хотя бы одну новость ему и без того стало непросто.       — Он… — Минхо внезапно умолкает, вцепившись в руль так, будто хочет его вырвать с корнем, — ну, он уже прошёл, — со стыдом в голосе заканчивает Минхо, отчаянно всматриваясь в линию горизонта.       — Что? Когда?! — восклицает Томас, едва ли не оглушив Минхо своим громким голосом, — А почему ты… почему не сказал? — всё происходящее до Томаса наконец доходит. Он явно принялся обижаться и расстраиваться.       — Прости, — тут же спохватившись, Минхо рассыпается в извинениях и сожалениях, — Знаю, что должен был, просто… я не очень люблю этот праздник, да и, если честно, не было желания как-то это всё обозначать, — он скованно пожимает плечами. За одно мгновение вид у него делается такой, будто вся тоска мира взвалилась ему прямо на голову, — Понимаешь, со всем тем, что происходит, я даже как-то… — видно, посчитав, что окончание своей мысли не является важной составляющей, Минхо затихает.       Они едут в молчании какое-то время; долгие, растянутые минуты, схожие с часами, днями, а потом и неделями. Минхо становится совсем неуютно, и он ёрзает на месте, и только сейчас замечает, что так и сидит: впившись ладонями в грубую обшивку руля, надеясь, что его туда втянет, и таким образом он избавится от вынужденных, бесконечных оправданий и объяснений.       — Томас, ну прости, — жалобно просит Минхо, не решаясь взглянуть в сторону немого приведения по правую руку от него, — знаю, что должен был сказать и просто попросить не поздравлять, если всё вот так…       — Всё в порядке, — вполголоса отзывается Томас, еле шевеля губами. По его тону становится очевидно, что ему стоит огромных усилий гасить внутреннюю обиду, — Знаю, это касается только тебя. Так твой день рождения… когда он был? — он наконец обращает своё лицо в сторону Минхо: меланхоличное, бледное выражение, неулыбчивые пряди мокрых волос, позади — замытое искромётными каплями дождя стекло.       — В середине… середине прошлого месяца, — бубнит Минхо, никак не в состоянии перебороть себя и взглянуть Томасу в глаза.       — О, — только и удаётся вымолвить Томасу. Бессмысленное, ничего не значащее слово, которое даже за слово вообще-то считать тяжело, — Почему всё-таки решил отметить? — Томас жалеет, что сейчас за окном не февраль. Тогда можно было прятать свою грустную линию рта за громоздким шарфом.       — Не знаю, — идиотский ответ сопровождается кислым выражением лица Минхо, — то есть знаю, — он поправляет сам себя, — Тереза никак не отставала от меня с этой идеей. Она вообще расстроилась, что я ничего никому не сообщал. В итоге я просто сдался на её милость, — Минхо выдаёт всё это так, словно без его напоминаний никто другой, даже если осведомлён, не поздравил бы его. Томас бросает пару обеспокоенных взглядов влево. Минхо делает вид, что не заметил, — В итоге я сам пришёл к выводу, что вечеринки — моя любимая тема, а если в жизни одна жопа, то почему бы и не отвлечься.       Он старается улыбнуться, а сам в свои слова не верит. Потому что знает, и Томас это тоже понимает, что ничего его уже отвлекать не может, что он давно сдался на милость смирению, и теперь просто пытается жить так, как привык. Это создаёт видимость, что есть стабильность.       — Думаю, это верное решение, — задумчиво отвечает Томас, пережёвывая каждое слово, — очень грустно не делать что-то, потакая обстоятельствам. Будет просто нечестно, если ты откажешься сам от себя.       Минхо, застыв с пустым выражением лица, не сводит глаз с дороги впереди, и по напряжению в его плечах становится ясно, что его застали врасплох. Томас стыдится и свой проницательности, и того, что вот так просто сказал это вслух.       — Спасибо, я приду. Обязательно, — Томас бегло улыбается, очень искренне и вообще без всякой обиды.       Все минуты их странного, одинокого диалога из его мыслей никак не хотели выбрасываться подозрения, что Минхо, наверное, никто кроме Терезы и не поздравил. С Алби они не общаются больше месяца (Томас, кстати, до сих пор задаётся вопросом почему), а о Галли ему даже думать страшно. Есть, конечно, сокомандники, но вряд ли Минхо это так важно. Ему делается совсем горько.       — Здорово, — Минхо не обращает своего лица к Томасу, но даже с профиля можно увидеть, как губы его зацвели слабой улыбкой, — Отлично. Я очень рад, что ты придёшь.       Приободрившись, Томас вновь дарит эту свою искреннюю улыбку, за одно мгновение почувствовав себя на своём месте. Ему больше не хочется покинуть салон автомобиля на полной скорости. Он просто рад тому, что напряжение смыло вместе с каплями на лобовом стекле.       За оставшиеся пятнадцать минут Томас неловко интересуется у Минхо, будут ли они вообще собираться все вместе, как он недавно обещал, и Минхо утвердительно кивает, довольно бодро отзываясь о положительной реакции Терезы на это предложение, когда на самом деле об этом мероприятии никому даже и не заикался.       Когда он предложил Томасу отвлечься путём просмотра фильмов всей компанией, то как-то не учёл того факта, что из всех их он общается только с Терезой, которая вообще-то даже не на их этаже. С этим прозрением пришёл и больной звук где-то в груди, схожий со скрежетом ножа по дверце автомобиля. Минхо не смотрит в сторону своих чувств, и закрывается от двух самых колючих: болезненной никчёмности и брошенности, идующих одновременно.       Он старается оставить в центре лишь Томаса, которому действительно нужна помощь, а потому на следующее же утро просит Терезу спросить Алби, не против ли он, если сегодня они всей толпой соберутся у них, акцентируя внимание на том, что всё это делается для уставшего и оцепеневшего Томаса. Терезе хочется повести бровью и задать довольно конкретный вопрос, вот только Минхо таращится так умоляюще и уставше, тем самым наседая на то, что нет у него сил и желания ни в чём объяснятся, что она просто кивает, никогда не против помочь никому из своих друзей, но уже немного выжатая тем, что стала в этой цепочке вечных ссор говорящей совой.       Спустя час ей приходится всматриваться в сложное лицо Алби, который не высказался ни «за» ни «против», но явно недоволен этой просьбой, в частности от того, что исходит она от Минхо.       — Ну Алби, пожалуйста, — взмолившись, Тереза хватает его за предплечье. Ей до безумия не хочется приносить отказ Минхо и после выносить его потухшее выражение лица, — ради Томаса. Ему действительно паршиво, — уверяет Тереза, на самом деле не совсем в курсе, а что там у Томаса такого происходит и почему ему опять хуже некуда, — Ты правда очень поможешь.       Не сводя с Терезы тяжёлых глаз, Алби какое-то время молчит, видимо, ведя тихую борьбу между своими чувствами и совестью. И когда он глубоко вздыхает, тем самым сдаваясь, Тереза тут же принимается благодарить его, зацеловывая ему всё лицо, даже не дождавшись словесного согласия.       — Ты правда сделаешь это? Пожалуйста, — тут уже идёт не просьба, а благодарное утверждение.       — Ладно, ладно. Я просто напьюсь, — сокрушённо заключает Алби, провожая действия Терезы кислым лицом, — Раз уж Томасу нужна помощь…       — И всё-таки, почему вы с ним до сих пор не разговариваете? — Тереза, как обычно, очень неожиданно двигает дискуссию в неприятную для других сторону, — Я имею ввиду Минхо.       Остолбенев за одно мгновение, Алби делается необычайно грузным. Таким Тереза видела его лишь несколько раз: когда Галли не сообщил никому о предстоящем матче, когда ему звонит кто-то из родственников. Последние несколько недель это состояние довольно часто приходит вместе с ним в новый день. Всё это касается Минхо, в этом Тереза уверена безоговорочно.       — Я не хочу это обсуждать, — сообщает Алби, довольно сухо и отрешённо.       Усевшись в кресло напротив друга, Тереза сочувствующе сжимает губы в тонкую линию. Алби никогда не был болтуном, но тревогами своими мог поделиться с ней довольно просто. Такая реакция обычно обрамляет тот факт, что ему очень больно.       — Хорошо, извини, — понимающе отвечает Тереза, — Спасибо, что… ну, сделаешь это, — она морщит лоб, пытаясь обойти формулировку «потерпишь Минхо», потому что это будет означать, что дружба закончена. Тереза полна уверенности в том, что этого не случится. Может, только для себя. Чтобы лишний раз не переживать, — с меня пицца.       С уст Алби вырывается громкий смешок, который очень удачно вливается в раскат грома.       — С тебя-то зачем? Будем требовать с нашего мажора, — Алби, низко хмыкнув, ловит добродушную улыбку Терезы, укрываясь от её грустных глаз как от нежеланной правды.       Тереза интересуется, может ли она остаться в их комнате, раз им всё равно скоро здесь собираться, заранее зная, что ответ будет утвердительным, потому что Алби ни разу не был против её компании. Она покидает его лишь на двадцать минут, чтобы сообщить Минхо, что всё в силе, получить щедрую порцию объятий и благодарностей, и передать едва ли радостную, но облегчающую новость, что Галли работает до поздна, поэтому их будет только четверо. Это успокаивает их обоих, потому что они понимают, что Томас вряд ли был бы рад обществу тучных и колючих.       Через четыре часа Минхо заходит за Томасом, которые последние пару часов бездумно пялился на шторм за окном. Погода сделалась дурной ещё утром, оповестив всех, что сегодня будет хуже, чем вчера. Когда очередная молния пролетела над городом, Томас отсел немного поодаль, ведясь на тревогу матери, что она прицелится непременно в него.       Ему слабо представлялось, как этот вечер может пройти хорошо, если между Минхо и Алби есть какой-то конфликт, но на удивление Алби встретил их весьма радушно и спокойно. Томасу делалось неловко первые сорок минут, потому что чувствовал себя он так, будто вынудил всех собраться здесь и делать вид, что всё хорошо. Он считает, он знает, что такого не заслуживает, что не должен никто ради него таких вещей делать, и осознание того, что все трое пошли на это для него и только для него, отзывается резями в сердце, но не так, как это бывает, когда делается больно. Просто Томас не думал, что может быть важен так сильно.       Для просмотра единогласно выбирают боевик с примесью фэнтези, точнее трое из них дружно кивают, в то время как Минхо просто машет одной рукой, второй держа огромную кружку с алкоголем. Томас решает, что Минхо не фанат таких жанров, просто спорить посчитал бесполезным. Тереза же тревожно для себя подмечает, что с таким количеством первой порции выпивки ему тут же стало всё равно.       Спустя эти тревожные для Томаса сорок минут все успевают изрядно выпить, потом Тереза начинает возмущённо кричать на экран, критикуя действия главных персонажей. Алби, не привыкший обходить интеллектуальный спор, влезает в сердцевину ядерного взрыва, принимаясь спорить с самой непробиваемой девушкой в мире, когда дело касается её мнения. Минхо пьяно бормочет что-то об идиотизме спора, за что получает грозный взгляд Алби и размашистый удар по щиколотке от Терезы. Томас, наблюдающий и никак не выражающий желания в этом концерте участвовать, сонно улыбается, довольный просто слушать и не верить, что такие простые сцены могут умещаться в скачковом потоке багровых дней.       За какой-то необозримый час шторм успевает свернуть с ближайших улиц, оставляя за собой лишь игривые порывы тёплого ветра и стену дождя, громко тарабанящего в закрытые окна и распахнутые форточки. Четвёрка заканчивает смотреть фильм, успевает победить три бутылки вина и одну виски (практически со всеми пятиста миллилитрами управляется один Минхо). Пьяная, Тереза включает музыку погромче и кружится по свободному пространству комнаты, поглощённая темнотой грозового вечера, не обращая внимания на завороженные взгляды Томаса и неразборчивый бубнёж Минхо. Алби же поселяется на подоконнике, то и дело оглашая свои впечатления касательно взрывов ветра, кричащих каждые пять минут прямо в стекло.       — Ну пойдём гулять! — Минхо оглушает всех присутствующих своим неожиданным всплеском.       Встрепенувшись, Томас бросает на Минхо удивлённый взгляд. Так вот о чём он ворчал все эти пятнадцать минут. Оказывается, просто предлагал выбраться на улицу. Все его пьяные попытки пресекались его же заплетающимся языком, и теперь он, надувшись, не прекращает причитаний о том, что его никто просто слушать не хотел.       — В такую погоду? Ты ебанулся? — не стесняется в выражениях Алби, похоже, опьянев настолько, что совершенно забывает о том, что последние его слова в адрес Минхо были едва ли не прощанием.       — А я за! — завалившись на ближайшую кровать, Тереза тихо хихикает, — Чего ты там боишься, Алби? Что злобный дождик намочит твои бедные волосы? — с явной насмешкой она косится на бритую голову Алби.       Смех троих проносится по комнате эхом, вспышками незнакомых звуков, раскрашивая серую до этого момента комнату в пастельные тона. Алби недовольно сопит, нахмурив брови, и ни в какую не соглашается вестись на уловки друзей втянуть его в очередное неизвестное и сомнительное. Тереза просит всё настырнее, Минхо ноет всё громче. Томас не моргая пялится на разноцветный потолок, сделавшийся таковым благодаря светодиодной лампе, которую Тереза не поленилась притащить с собой. Может, в другой день он бы и задумался о том, что идея Минхо немного непривлекательна, но сейчас, расплющенный размеренностью вечера и как минимум пятью бокалами вина, он ощущает интерес и любопытство ко всему непривычному.       — Ладно, пошли, — после, наверное, пятнадцатой просьбы всех троих, Алби наконец сдаётся, — а то будут мне тут гундеть под ухом до самого рассвета.       — И как ты догадался, — довольная своим сарказмом, Тереза собирает волосы в высокий хвост, не желая быть отхлёстанной по щекам своей же копной.       За один вдох комната внезапно наполняется движением: все четверо, засуетившись, принимаются искать кофты и лёгкие куртки, хотя, возможно, они и не нужны вовсе, просто никому из них не приходит в голову проверить температуру на улице. Алби терпит поражение в попытке влезть в кроссовки: зашатавшись подобно болванчику, он едва ли не приземляется пятой точкой на паркет, и только подлетевший вовремя Томас спасает его от болезненного ушиба. Из удачных попыток можно выделить только Терезу и Томаса, потому что Минхо, сонно моргая, выходит в коридор совершенно босоногий, всем своим видом давая понять, что он давно готов рваться в бой с ливнем.       — Может, дополнишь свой образ кроссовками? — с еле сдерживаемым смехом интересуется Томас, оглядев шатающегося Минхо с ног до головы.       Рассеянно улыбнувшись, Минхо пьяно двигается обратно к порогу комнаты, чуть не оттоптав Терезе и Алби пальцы ног. Ему удаётся на какое-то время оторвать свой взгляд от стоящего в дверях Томаса, расслабленно привалившегося к косяку, и то только потому, что Тереза пинает его в бок.       — Больно, — сердито жалуется Минхо, тут же потянувшись к месту ушиба.       — А не надо отвлекаться, — подарив ему одну загадочную улыбку, Тереза проходит вперёд и через каких-то пять шагов скрывается за углом.       Вся прогулка проходит бурно, с вскрикиваниями и смехом, потому что ветер, ополчившись на бесстрашных студентов, мешающих его размеренному пребыванию, принимается трястись и раздуваться, раздавая свои порывы в спины и лица. В какой-то момент погода позволяет себе разбушеваться до того, что за стеной воды ребята не могут разглядеть лиц друг друга. Алби признаётся, что оказывается этому рад, и ему тут же прилетает возмущённый толчок в плечо, правда, он не понимает, от кого именно, но уже через секунду это становится неважным, потому что он напрочь забывает об этом незначительном действии.       Томас решает немного потеряться от бурлящей радости и смешков, заходя по дороге дальше, словно проваливаясь в тихое измерение, где стены — сплошное размытое и мокрое, где над головой листья и свежесть. Он не хочет, чтобы его искали, но и не будет против, если наткнётся на знакомое лицо. Ему просто хорошо. Без тесноты и квадрата его унылой комнаты, без неразборчивых чертежей пред его усталыми глазами; ему хорошо с осознанием полной отстранённости от того, что ждёт его по ту сторону двери. Томас хочет, жаждет быть здесь и сейчас. Шагать вдоль влажной дороги, даже если запачкает свои единственные любимые кроссовки, на которые копил нещадное количество времени. Потому что впечатление для него гораздо важнее материи. Потому что больше ничего такого землистого и хвойного для него не будет. Такое может только лес, который тихий и шумный одновременно, который рад впустить и который расстроится, если покинешь его. Этот лес… как далеко они ушли от общежития?       Оказывается, ушли они действительно далеко, и, чтобы добраться обратно до комнаты, у них уходит чуть ли не полтора часа. К тому моменту, как они возвращаются в комнату парней (конечно же, вход доступен теперь только через окно), ног не чувствуют все, кроме Минхо, который перестал их ощущать ещё когда напился. Всё происходит как в замедленной съёмке: затупленные движения, попытки пробраться через подоконник, не зацепив ни одного учебника и прочего барахла (заканчивается всё оступившимся Алби и звонким грохотом). Остальные нетрезво хмыкают, возмущаются и торопят друг друга, потому что насквозь промокшие и уставшие. Томас цепляется лодыжкой за занавеску и, стараясь выцепиться из злобной хватки сетчатой ткани, уносит за собой миниатюрный макет Минхо. Оба обрушиваются на пол, только один очень громко, другой — издав тихое, короткое шипение. Минхо это веселит, но лишь пока он под действием алкоголя. На утро будет скорбно, но сейчас кому какое дело.       — Нам надо всё это снять к чёртовой матери, — Тереза, внезапно взбушевавшись, пытается стянуть с себя мокрую кеду, повалившись на кровать и решив сражаться с обувью лёжа на спине.       Алби, пропустив наставления Терезы, заваливается на соседнюю кровать невзирая на насквозь промокшие вещи. Эта постель, несомненно, принадлежит Галли, и если вдруг тот с возвращением застанет это всё в таком виде, какое оно есть, плохо будет всем. Но пока Алби понятия не имеет, что они вообще добрались до комнаты, потому что вино ему так сильно ударило в голову, что всё у него забывается через мгновение. Моргнув пару раз, он проваливается в дрёму, не видя того, как Томас, словно зомби, проходит дальше и скрывается за дверью комнаты.       Но это замечает Минхо, и за этим наблюдает Тереза, с вопросом в глазах сверля пустое пространство ровно в том месте, где секунду назад вырисовывалась фигура Томаса.       — Куда он поплёлся? — отчего-то обеспокоенно интересуется Тереза, уже успев стянуть с себя футболку и оставшись в одном бра.       Минхо в недоумении только пожимает плечами, не разделяя тревоги Терезы, но уж очень задумчиво пялясь туда же, куда и она.       — Я пойду… я найду его, — едва ли не запутавшись в своих умозаключениях и чужой обуви под ногами, Минхо вываливается в безмолвный тёмный коридор.       Время давно заполночь, все студенты разместились по своим комнатам, даже если не спят. Выходить сюда ночью равно опасности, потому что, с наступлением весны, обезумевшая от холодов вахтёрша вновь принялась расхаживать ночами по выбранным ею же этажам в надежде ухватить какого-нибудь наглого студента за штанину и отчитать. Минхо, вопреки опасениям, без раздумий спускается на кухню, отчего-то ожидая, что застанет Томаса там. Ему не нужно разбирать тусклой дороги, потому что за три года движения выработались сами.       Всё так и оказывается: застыв посреди помещения, спиной к выходу, Томас совсем не двигается, словно его ступни к полу кто-то приковал. Растерявшись, Минхо тянет с действиями, потому что не совсем уверен в том, что стоит Томаса сейчас беспокоить. Может, он ушёл, потому что хочет побыть один? А может, просто устал, или таким образом невербально просит поговорить? Решая не гадать, а спросить наконец прямо, Минхо тихо погружается в заблудшую во мраке кухню.       — Ты чего здесь? — в тишине, в которой кутается Томас, хриплый голос Минхо выходит через чур резким, — сбежал, — утверждение с вопросительной интонацией.       — Я не… — Томас наконец разворачивается к выходу, и вниманием его тут же завладевает силуэт Минхо, очерченный бурей ночи, — я просто пришёл сюда… подумать, — он не уверен в своём заключении, а от того лицо его не принимает никакого выражения.       В воцарившейся пурпурного цвета прохладе лицо Минхо, раннее втянутое в беззвучное существование кухни, наконец даёт себе жить, и он широко усмехается, давно привыкнув к такого рода ответам Томаса.       — Тебе дум мало в дневное время? — каждое слово выходит нарочито выразительным, потому что говорить внятно у Минхо выходит с трудом.       Он наблюдает за тем, как Томас, не найдясь с ответом, с досадой на лице усаживается на стол, потеряв всякий интерес к его персоне. Это немного отрезвляет, потому что становится горячо в груди. Возмущение проскальзывает на лице Минхо. В грудь врезается желание завладеть вниманием вновь, и хочется разозлиться, потому что оказывается ему неинтересен, но это всё граничит с чем-то не совсем правильным, а может, даже нездоровым, и Минхо давит в себе все намерения проявить свой характер. Глубоко вздохнув, он проходит дальше, заставляя пространство пошевелиться.       — Эй, — он зовёт Томаса ненавязчиво, совсем уж слабым тоном, потому что хочется отвлечь его, такого пьяного и вновь погружённого в себя. И разочарование врезается меж бровей, потому что сегодняшней задачей было убрать с этого красивого лица хмурость и тревогу, — Чем я могу помочь? — Минхо подходит к Томасу совсем близко, тихо становится рядом, наблюдая за тем, как тот не сводит глаз со своих ладоней.       Очнувшись словно ото сна, Томас поднимает размытый взгляд на Минхо, стоящего напротив. Он не знает, что сказать, потому что ему не нужна помощь. Вообще-то с ним всё в порядке, просто он немного подвис; так бывает, когда ты слишком пьян, чтобы что-то понимать. Но Томасу не хочется сознаваться в этом Минхо, поэтому он всё продолжает беззлобно смотреть ему в лицо, своими оленьими глазами затмевая самые якрие раскаты грома.       — Ты насквозь мокрый, — Минхо никак не отступает, внезапно принявшись играть в строгую мать, — так можно и простыть. Пойдём обратно.       — Да не хочу я… — заявляет Томас, но очень неуверенно, и не от того, что сомневается в своих желаниях. Просто всё ещё очень пьян, — Ты тоже весь промок, футболка твоя… стала чёрной, — оповестив Минхо о всем известном факте не зная зачем, Томас глупо хмурится.       Минхо тихо гогочет, согласно кивая, ведь Томаса обидеть ему совсем не хочется. Просто вот он, сидящий немного потерянно, и тело его наконец расслаблено: нет напряжения в осанке и плечах, пальцы не прыгают от вечных подёргиваний. Безумно непривычно видеть его таким спокойным, мало о чём думающим. Конечно, всё таким же хмурым и сонным, как это бывает всегда, когда время переваливает за двенадцать. Карета вновь отчалила, перевоплотившись обратно в тыкву. И Томас каждый раз теряет свою туфельку, и позволяет себе превращаться в растрёпанную, усталую, но всё ту же принцессу. Невероятно красивую принцессу.       Минхо не отдаёт себе отчёта в том, что он делает ещё несколько шагов по направлению к Томасу. Молчаливый и грузный, Томас неожиданно дубеет, и губы его плотно сжимаются между собой, будто до этого мгновения никакого Минхо, близко к нему стоящего, он не замечал.       — Ты вечно хмурый, — тихо высказывает своё мнение Минхо, — хочется меж твоих бровей поставить деревяшку.       Неожиданно Томас опускает голову, и плечи его содрогаются в призрачном смехе.       — Это очень умно, — не стесняясь высмеять Минхо, отвечает Томас, наконец подняв голову и устремив дымчатый взгляд на лицо напротив, — Откуда такой бред в твоей голове берётся?       Минхо быстро пожимает плечами, продолжая улыбаться и светить своими ямочками на щеках. Попытки Томаса держаться трезво, когда на деле он давно перестал сидеть с прямой осанкой, говорить, как обычно, настороженно, когда лицо его немного насмешливо и залатано каким-то смущением и открытостью… сердце Минхо пропускает несколько ударов. От этого становится больше, чем дурно.       — С твоей футболки капает мне на носки, — недовольный, Томас слегка сдвигает брови, будто до этого его одежда была сухой.       — Ой, ну извини, — через чур виновато кается Минхо, и в следующее же мгновение губы его украшает подозрительно хищная ухмылка.       Томас безмолвно наблюдает за тем, как Минхо стягивает с себя футболку через голову всего за каких-то, Томас клянётся, пару секунд. Он не находится со словами, в голове по щелчку становится пусто, не остаётся вообще ничего.       — Так лучше? — безо всяких намёков, неоправданно заинтересованно спрашивает Минхо, устремляя на Томаса упрямый взгляд.       Томасу становится необъяснимо страшно на четыре секунды. На пятой Минхо впивается в его губы слишком жадно, чтобы это было мгновенным решением. Он ощущает, как сердце подпрыгивает, оказываясь где-то в глотке, и скулы его (так кажется Томасу) покрываются пунцовыми пятнами от прилива крови, выброса адреналина, которым Минхо готов кормить его снова и снова, когда оказывается поблизости. Когда позволяет себе быть наглее, чем должен. Когда делает лишь один шаг, а Томаса уже накрывает с головой.       Губы Минхо кажутся слишком горячими для замёршего, промокшего насквозь Томаса. Он чувствует, что задыхается. И Минхо, — Томас не знает —, задыхается вместе с ним. Потому что его сердце устало качать кровь всё быстрее и быстрее, когда тот оказывается поблизости. Потому что с каждым месяцем, Минхо это уже высчитал, ему нужно его больше и больше. Потому что он стал для Минхо каким-то неназванным наркотиком. Минхо никогда не боялся зависимостей, и всегда любил вооружённую борьбу. Томас встретил его таким, когда не побоялся показать свои недовольство и возмущение на любое его действие. Минхо не могло это не привлечь.       Время вновь изображает сплошную иллюзию, чем и является на самом деле. Томас слышит, как стены вокруг них трещат, стекают вниз, вливаясь в половицы. В голове остаётся только ненавязчивый шум, не дающий разуму двигаться ни в одну из сторон. Всё внутреннее залило алкоголем и безумием, потому что так страстно целоваться, как Минхо, не умеет никто.       — Давай… остановимся, — Томас просит совершенно неохотно, потому что такую глупость мог сказать только самый трезвый из них. Таких сейчас попросту нет.       — Да какая разница? — на выдохе интересуется Минхо, резко отстраняясь от лица Томаса, заглядывая ему точно в глаза, — Я устал останавливаться.       Фраза брошена, чтобы смутить, напомнить, что это не впервые, что уже давно должно было вынести все берега и оборвать все шлюпки. Потому что спасаться уже не от чего, всё могло случиться тысячи, тысячи раз. Томас раздражённо сжимает челюсти. У него получается сделать один-единственный вдох, и он снова чувствует горечь алкоголя на своих губах. Он устаёт думать, пытаться обойти наглое враждебное желание. Он слишком долго пытался, даже когда был очень сильно пьян. Когда-нибудь ему нужно сдаться.       Минхо тянется вперёд, стоит на своём, и Томасу приходится раздвинуть колени в стороны, чтобы он смог вжаться в его тело своим. За окном снова какой-то погром, ветви деревьев принимаются хлестать оконные рамы, пытаются вломиться внутрь, достучаться. Очередной раскат грома топит в себе тихий стон Томаса, когда Минхо впивается зубами ему в шею, заставляя его от неожиданности вцепиться в свои чёрные волосы. Минхо действует осторожно, стараясь не навредить, не оставлять своих следов. Это вовсе не значит, что он любит нежность.       Потолок закручивается в узкую спираль, принимается вертеться в разные стороны, полыхая всеми цветами одновременно, утягивая за собой, как это делает Минхо, не давая Томасу отдышаться. Где-то совсем в глубине, на задворках совесть отчаянно пытается позвать кого-нибудь, кто ещё в зоне досягаемости, вот только никого там не находит, потому что Томас давно отключён.       Минхо удаётся стянуть мокрую футболку и с Томаса тоже, и тот этому совсем не противится. Всё идёт всплесками, непривычно и странно. Такого он никогда не ощущал раннее, не чувствовал обратного огня, того самого пожара, что может вспыхнуть лишь вознаграждением, когда слишком долго ждал. Когда больше не можешь игнорировать, не можешь продолжать лгать.       Одно мерцание под веками, и разум вспыхивает, непрошенно просыпается. Сыплет воспоминаниями, неуступчиво возражая, что вообще-то было, и уже чувствовал. Просто давно, и практически всё позабыл, но должен вспомнить. Потому что познакомился с пожаром в глазах десять лет назад, который внезапно позволил затронуть и душу, и только раз — своё тело; что после оставил разводы бензина и непростительное количество льда. Но дорога за ним тлела месяцами, потому что взрыв, который оба оставили после себя, был слишком велик.       Дёрнувшись назад, словно от удара по лицу, Минхо грубо обрывает поцелуй, оставив Томаса испуганным и удивлённым. Ему тошно-стыдно смотреть в лицо напротив, но он не может ничего с собой поделать. Потому что осознание, прилетевшее в голову толстыми осколками, огревает сильнее любого удара током.       — Прости меня, — запыханно произносит Минхо, испугавшись, что может сделать Томасу очень больно. Что он уже делает это с ними обоими, — Прости, я… я не могу. Просто не могу.       Уперевшись ладонями в край стола, замыкая в своей хватке тяжело дышащего Томаса, Минхо старается отдышаться, и не понимает, почему ему так сильно не хватает воздуха. Красная жидкость, заполняющая его сердце и лёгкие до краёв, внезапно сменяется ледяной водой, жидкой и противной. Отчего-то становится ужасно больно. И очень неправильно.       — Я не должен, мы не должны… — Минхо никак не удаётся закончить ни одну из своих мыслей, потому что их одновременно и миллион, и ровно ноль.       — Всё нормально, — едва усмирив дыхание, Томас понимающе моргает, кивнув головой, — ты прав, я… — он умолкает, похоже, наконец сообразив, что только что произошло с ним, с ними обоими.       На шатких ногах Минхо отстраняется от раскрасневшегося Томаса, нелепо моргающий, с волосами, растрёпанными чужими руками. Благодаря ливню его укладке пришёл конец несколько часов назад, но если бы Минхо видел себя в зеркале, он бы всё равно расстроился.       Оба позволяют себе прийти в сознание, находясь без движения некоторое время. Томас неустанно моргает, то и дело сглатывая, потому что, похоже, стыд постепенно начал стучаться в дверь. Минхо же бесконечно сжимает челюсти, задумавшись и разозлившись на что-то неявное так сильно, что на какой-то миг пугает этим Томаса.       — Мы должны одеться… как-то, — с сомнением в голосе и на лице предлагает Томас, слабо представляя, как им обоим удастся натянуть на себя мокрую одежду.       — Точно, — Минхо будто только сейчас осеняет, что он тоже лишён верхней части одежды.       Тихо посмеиваясь и едва ли не падая, он подбирает с пола обе футболки и одну из них протягивает Томасу.       — Это не моя, — скептично выгнув бровь, Томас усмехается.       Минхо не может сдержаться на сиплый смех, и едва ли позже им заражается и Томас. Всё вышло слишком дурно. Так не должно быть.       — Нас, наверное, обыскались, — отлепившись наконец от столешницы, Томас озабоченно поджимает губы.       — Они-то? — насмешливо удивляется Минхо, — даю сто баксов, что оба забыли о нас, а может, кто-то вообще вырубился.       — Не стану спорить, — Томас машет рукой в сторону, — у меня нет столько денег, — он толкает Минхо в плечо, когда заместо ответа получает очередной удивлённый смешок.       Алби действительно умудряется уснуть на десять минут, пока его не будит заскучавшая Тереза, а минутой позже — подозрительный скрип двери.       — Вы чего тут? — в темноте совершенно неожиданно раздаётся грузный голос третьего жильца этой комнаты.       И Алби, и Тереза, подскочив со своих мест, удивлённо пялятся на Галли, застывшего в проходе.       — Вы что, набухались? — кривит лицо Галли, совсем не оценив запаха спирта, что уже успел породниться с помещением.       — Да ладно тебе, завтра выходной, — радушно отзывается Тереза, очевидно, никак не смущённая тем, что это вообще не её комната.       Галли совершает ошибку, когда включает свет, потому что вместе с этим действием Алби принимается хрипло шипеть на яркую вспышку света прямо в глаза, а Тереза, к ошеломлению Галли, глядит на него во все глаза в одном нижнем белье.       — Сдурели, что ли? — безоружным тоном спрашивает Галли, удержав взгляд на лежащем в его кровати Алби, полностью промокшим, и в обуви.       — Да мы просто смотрели фильм, не парься, — неторопливо проговаривает свой ответ Алби, сонно потягиваясь.       — На улице, в своей голове? — очень возмущённо вскинув бровь, Галли сжимает кулаки на какое-то время, пытаясь унять свой гнев от увиденного.       Тереза после вопроса Галли издаёт громкий смешок и тут же утыкается носом в подушку, когда ловит на себе строгий взгляд; словно ребёнок, нашкодивший и прячущийся от взора недовольного родителя.       Рассеянно простояв какое-то время в дверях, уставший и сердитый, Галли приходит к выводу, что ничего он уже не исправит, а потому проходит в комнату, скинув рюкзак прямо на мокрые вещи Терезы. Тяжёлым мешком он заваливается на единственную пустую кровать, оказывающейся постелью Алби. На самом деле Галли не знает, злится он на ребят за беспорядок и алкоголь, или за то, что они всё это провернули без него.       — А Минхо где? — хмурит брови Галли, получив за свой вопрос изумлённый взгляд Терезы в свою сторону. С этими словами на языке ощущается тяжесть. Как же давно он не произносил это имя, чтобы без потери и злости в голосе.       — Они с Томасом где-то застряли, — без всякого мямлит Алби, раскинув руки и изнемождённо пялясь в потолок. Ему очень хочется спать, — Томас ушёл куда-то в коридор, Минхо, походу, за ним пошёл. Мы их потеряли, — выдаёт удивлённый Алби, сам осознав эту потерю только что.       Никто из них не замечает, как Тереза, быстро приняв сидячее положение, пытаясь прикрыть голый торс и бёдра подушкой, бросает предупреждающий взгляд на Алби. Когда никакого контакта не выходит, глаза её тревожно мечутся по комнате. Упорно игнорируя напряжённое молчание подруги, Галли принимает решение никак не реагировать, потому что а какая ему вообще разница.       Сегодняшняя смена была тяжелее многих, потому что всех работников поджидал новый заказ, а это означало, что нужно перетащить тонны гипса, чтобы что-то начать. И сейчас Галли чувствует болезненное жжение в позвоночнике, знает, что все его ладони — сплошная мозоль, но он слишком утомлён, чтобы придавать этому значение, чтобы позаботиться о себе. Поэтому он бесконечно пялится в безрадостный потолок, взяв пример с Алби, что вообще-то уже успел уснуть.       Втроём они, каждый на своём месте, молчат до самого рассвета, и не только потому, что кто-то уснул. Приняв неудобные положения тел, выглядящие со стороны странными куклами, Галли и Тереза решают не резать в наглую эту тишину. Потому что оба понимают, что бесполезно. Галли хватило нескольких слов Алби, чтобы захотеть замолчать. Терезе хватило пары взмахов ресниц напротив, чтобы понять, что безразличие стало очевидно напускным, и, что самое тяжёлое, начало перемещаться в смирение.       Под утро дождь остаётся лишь моросью на опавших от ночной бури листьях, на траве и крышах домов. Солнце не проявляет настойчивости пробраться сквозь тучи, чтобы разбудить. Спят абсолютно все, кроме Галли, грузно ввалившегося в ванную, чтобы прийти в себя после сна. Ему нужно нести себя на работу снова.       Минхо так и не появляется. Галли удаётся умыться, подержать зудящие ладони под холодной водой, принять попытки соскрести застывшую глину с ногтей и потерпеть неудачу. Он заваливается обратно в кровать, не замечая, как вновь проваливается в неглубокий сон, словно его мозг впервые за все эти годы отключился и забыл напомнить, дать знать, что его смена начнётся через тридцать две минуты.       Галли тяжёло разлепляет веки, хлопая светлыми ресницами, когда его будит ненавистный скрип двери. Он не выдаёт себя, прикрываясь полным погружением в царство сна, из-под полуприкрытых век наблюдая за тем, как безликий, едва ли не оголённый силуэт рассеянно маячит по комнате. Пытается двигаться бесшумно, ничего на пути своём не задев.       Он плотно закрывает колючие веки, абсолютно не желая видеть полураздетого Минхо, появляющегося в комнате под утро, взъерошенного, помятого алкоголем и бессонной ночью. Галли продолжает лежать с закрытыми глазами, не давая себе уснуть своими же глупыми, сухими слезами, которые наружу снова не выходят. Его лицо давно покрыто паутиной безнадёги и пустотой там, где должны быть глаза.       Разум шипит, что пора выходить. Галли умоляет его замолчать. Он не хочет сегодня просыпаться.