***
— На сегодня можешь закончить, дальше я тут сам. — Ладно, — Галли бросает последнее слово куда-то себе за спину, отвечая старшему рабочему и протирая побелевшие от гипса руки тряпкой. Он в последний раз окидывает взором свою работу и удаляется подальше, утерев лоб тыльной стороной ладони и едва не запачкав кожу. Смена закончилась раньше на сорок минут. Значит, у него есть лишние сорок минут на побродить, прежде чем ехать в другое место и привести себя в порядок. Ну, более или менее. Галли не отзывается на своё отражение, проходя мимо настенного зеркала, каким-то образом оказавшегося висеть вне дома. Он и без всяких оглядок знает, что выглядит неопрятно и… бело. Все его пальцы, и кожа между пальцами, и переносица, и рабочая одежда — кругом гипс. Он ещё не скульптор, это только подработка, да и не совсем радостная — сплошь фасады да непонятные горельефы. Но уже что-то. Он неспешно умывается, монотонными движениями чуть ли не сдирает со своих ладоней мокрый материал, что так и останется под ногтями до самой ночи, пока он не доберётся до щётки, хранящейся в общежитии. Когда Галли выглядит чуть меньше как сбежавший из-под завалов беглец и чуть больше как презентабельный человек, он шагает вдоль дороги, разморённый закатным солнцем и запахами глины и гипса. От всего этого кружится голова, но Галли продолжает делать шаг за шагом, изредка вздрагивая, когда мимо него проносятся автомобили и грузовики, обдавая его дорожной пылью. Очень медленно к нему доплывает осознание, что пообедать он сегодня забыл. Галли ступает по земле с непривычной осторожностью, носками кроссовок цепляя жухлую траву, осевшую у него под ногами. Он идёт десять минут, затем двадцать, и проходит практически полчаса, когда он наконец оказывается в точке назначения. Ветер неожиданно холодит ему лицо, заставляя его щуриться, пока он всё смотрит и смотрит вниз, на асфальт, прожигая взглядом свою обувь, ощущая, как при каждом моргании веки слипаются между собой. Тишина выбранной им детской площадки пронизывает позвоночник, оседает песком на плечах. В такое время здесь уже никого не бывает, лишь изредка проходят матери с детьми, но почему-то идут мимо. Возможно, кто-то их просто пугает. Галли не раз задавался вопросом, смахивает ли он на наркомана, потому что его синим океанам под глазами позавидует любой торчащий, потому что бредёт он чаще всего шатко и замедленно; потому что гуляет только один и в далеке от живых улиц, забираясь в мрак и углы так глубоко, словно ищет что-то очень необходимое. Но Галли ничего нигде не ищет, всё давным давно нашло его само. И ушло, не сказав ни слова, а он даже и не обернулся. Он кутается в вечерней прохладе, в зябости единения, в том, чтобы больше миру не показываться. Так проще проживать пережитое и прятаться от того, что у всех на виду. Все последующие дни после случившегося у бара он собирал свои мысли по крупицам, выбирал из разбитых осколков самое болючее, с изощрённой точностью выуживал из лужи крови наиболее ценное. Порицая себя за сделанное, жалея о том, что прибегнул к неизвестной ему раннее стратегии, Галли никак не может понять, как теперь ему показаться в комнате без желания бегства, просто сесть и сидеть, словно ничего не случилось. А случилось ли? Была буря, летели молнии, и сердца взрывались с болью и криком, и обернулось это всё схлопыванием, замалчиванием, разбиванием правды о стенку. Бесполезно и не нужно. Вот какими словами Галли мог бы описать свои чувства, поселившиеся в нём несколько месяцев назад и о которых он услужливо зачем-то растрепал. «Почему сейчас?» — израненный голос в голове не даёт Галли покоя, постоянно напоминая о содеянном. «Почему ты узнал об этом только сейчас?» Галли засыпал с этим вопросом в тот день даже не переодевшись; так и уснул в мокрой одежде, и вовсе не в комнате — он пришёл в одно из мест, где подрабатывает, открыл гараж запасными ключами. И теперь продолжает там ночевать. Голова от мыслей за эти дни только пухнет, мешая работать, не давая соображать во время очередной тренировки или учёбы. Путаясь пальцами в своих попытках разобраться, ответить себе на вопрос, Галли выдыхается и перестаёт видеть перед собой мир. Может, ответа никакого и нет. Но он привык к монотонной, скрупулёзной работе, привык к ясности и отточенным движениям. Он не может проиграть. Тревожный мозг сотни часов подкидывает разнообразные сценарии будущего; окунает всё глубже и глубже, моря́ мыслями о том, что вздумалось отчего-то поставить под удар дружбу, выбросить всё с трудом выстроенное в мусор, рискнуть и потерпеть поражение. Галли понятия не имеет, чем он думал. В его планы не входило быть предельно честным. Он никогда не мечтал получить по лицу взамен. Бестолковые действия, гулкая правда, которая на самом деле в том, что лучше было молчать и дальше. А теперь всё разрушено в один миг, безвозвратно. Слова назад не возьмёшь, не претворишься, что не было ничего, не сбежишь никуда, и тоску с собой не утащишь. Всё покоится здесь, прямо под носом. Багаж слишком громоздкий, чтобы спрятать под сидение подальше. Галли месяцами ходит по кругу своих мыслей, что распахнули ад, и в который он так удачно влетел, даже особо не сообразив, что вообще случилось. Поиски отправной точки его чувств замыты следами сопротивления и отрицания, игнорирование прорывалось так часто и так понятно, что Галли порой забывал о своём сердце, забывал, что тоже человек. Он не понял, как это случилось. Неужели всё, что нужно было для запуска счётчика — другой рядом с Минхо человек? Почему же он не понял этого раньше? И как это происходит у остальных, понятных, не таких, как он? Ломая голову снова и снова, в один день Галли настолько отчаялся, что начал проигрывать безоговорочный сценарий в своей голове, где он просит Терезу помочь ему с определениями, потому что сам вообще ни в чём не разбирается, кроме всем известного. Галли размышлял о том, давно размышляет о том, что может быть с ним не так, что в нём иначе, чем в других. Но чтобы распутать этот клубок, ему нужна помощь. Но нутро противится знаниям, потому что правда может всплыть такая, что покажешься диким, а не просто другим. И довериться страшно, пускай это даже Тереза, которая понимает абсолютно всех. Галли знает, что ему действительно никто никогда не нравился, и никогда он в своей жизни не испытывал тех желаний, которые отчего-то присущи всем окружающим его людям. Когда одноклассники болтали о девчонках и их формах, Галли уже подрабатывал и в выходные брал дополнительные смены — тут можно свалить на то, что ему просто было не до этого. Когда одногруппники на первом курсе хвастались своими бурными ночами, он лишь скучающе закатывал глаза и просил их завалиться, и злился, когда к нему с подколами приставали остальные. Это казалось для всех упущением, отречением от студенческой жизни — пропустить полёты бессонных ночей, разделённых с кем-то чужим. Но никогда Галли не чувствовал себя искажённым и не думал, что он что-то упускает лишь потому, что сексуальная жизнь его не интересует. Кидаться в разные понятия гораздо проще, но на перекрёстке мыслей встаёт понимание, а от того испуг, что он всегда слабо понимал свои чувства, потому что ещё в детстве ему приходилось зарывать их в холодную землю, хоронить под плинтусом, иначе накажут, и будет больно. Галли научили не выражать своим сердцем абсолютно ничего, и теперь он не может заставить себя повернуться под другим углом и действовать иначе, воображать, что всегда что-то хотел чувствовать и тянуться к кому-то. Он не уверен, хочется ли. Страх сближения, избегание, или же что-то другое? Вариантов может быть тысячи. Раньше было проще. Когда Галли никем не интересовался, он считал, что это его и не коснётся. Когда его сердце с болью расширилось, чтобы впустить туда Минхо, стало сложнее. Он совершенно перестал себя понимать. Усевшись на качелю, Галли с удивлением усмехается, ведь его зад каким-то образом туда поместился. Он тихо закуривает, вспоминая, как в один из зимних вечеров всё-таки решился сходить к Терезе и попросить помощи, но уже перед самым входом в её комнату что-то в его груди щёлкнуло, в мыслях затуманилось, и он свернул в сторону лестничных пролётов, возвращаясь на свой этаж. Струсил, соскочил со своего плана, упустил шансы наконец-то разобраться с тем, кто он такой. Возможно, случись всё иначе, сейчас бы Галли так не мучился и давно бы всё понял. Но прошлого не вернёшь, сожаления ничем не помогут. Остаётся либо сделать это снова, либо разобраться самому. Галли усмехается себе под нос, едва ли не подавившись едким густым дымом, представляя, как он ищет в интернете всё о различной сексуальности. И как вообще что-то найти, если даже само слово «сексуальность» не интересует совсем? Когда в его жизни ничего не происходило, было проще. Когда заканчивался проклятый первый курс и они переспали, стало так сильно сложно, что Галли вытащил все мысли о Минхо и о себе и выбросил с крыши двадцатипятиэтажного здания. И как же часто ему хотелось кинуться вслед за ними. После той ночи послаблений не дали, только новую иглу, чтобы ковырять всё и без того непонятное, паршивое. Галли ничего толком и объяснить не может. Просто был пьян, и он практически ничего не помнит. Злостно-страшно подозревать, что собственное тело его предало. Ещё страшнее доходить до мысли, что все знания о себе в одно мгновение пустеют, отрываются от реальности, словно ненужный слой кожи. Галли не привык хотеть кого-то. Он не думал, что сможет. Он и не хочет до сих пор. Всё детство и всю юность он только и слышал о начале того самого периода, по которому понимаешь, что что-то чувствуешь: бабочки в животе, перехватывает дыхание, и охота держаться за руки, а там уже и лечь в одну постель. Но что делать Галли, который абсолютно бессилен в проявлении чувств, а заявлять об иных желаниях он даже и не думает, потому что их нет? То самое случилось лишь раз, перевёрнутое, что поделило отрезки времени на два, когда Галли отчего-то сдался, и всё случилось — и теперь он не знает, как говорить со своим телом, словно они существуют отдельно друг от друга, будто в ту самую ночь стали врагами. Галли намеревался как можно скорее забыть об этом, потому что страшно запутался, и не предал никакого значения произошедшему, не думал даже цепляться за что-либо. Что отчего-то не сказал Минхо «нет». Что ни через год, ни через два не жалел об этом, а если и жалел, то только потому, что своим «да» сделал больно им обоим. Относительно недавно Галли по-настоящему что-то почувствовал к Минхо, и когда понял это, то понял непривычно — так, будто словил передоз. И все эти месяцы ему приходилось заставлять себя думать о своих чувствах больше положенного, иначе — Галли знает, — он просто сдует всё это одним движением, посчитает это ненужным самому себе. Ведь всю жизнь фокус держался на выживании, на болезненных воспоминаниях. Когда помладше Галли подолгу не мог уснуть из-за бьющей изнутри тревоги, из-за чётких картинок цвета сепии, являвшихся в его голове непрошено и избито. И они печатались на его глазах, мешали думать и говорить, вселяя лишь ужас и бесконечную агонию от того, что это невозможно остановить. Галли никак не мог это остановить. С тех пор его фокус на любви больше не задерживался, потому что когда Галли позволил себе задержаться на этом дольше привычного, его мать словно по щелчку начала медленно погибать, предпочитая белых порошковых детей-помощников своему сыну. Но теперь всё иначе. Теперь Галли делает всё, чтобы фокус на этой самой любви сместить. Ведь путного ничего не выйдет. Всё давно утеряно. Растерялось, рассыпалось, убежало вместе с его открытостью и доверием, которых он никогда и не знал. Все здоровые проявления умчались за скалы, а взамен лишь обдали морозным ветром и испортили лицо. Галли считал, что большой мир, в котором он родился, настолько сложный и запутанный, что бесполезно что-то вообще понимать. Но оказалось, что узнать его гораздо проще, чем самого себя. «Почему ты узнал об этом только сейчас?» Галли не знал, что он знал. Галли издаёт измученный вздох, понурив голову и уставившись на землю, уходящую из-под ног при каждом отталкивании кроссовками. Очередной тупик, очередная яма, в которую он проваливается снова и снова, когда пытается разобраться в себе. Он не был к этому готов. Он никогда не будет к этому готов. Взглянув на наручные часы выцвевшим взглядом, Галли рассчитывает, сколько времени осталось до следующей смены на другой работе. И беззубая мрачность на бледном лице ступает вслед за высокой тенью, что направляется на очередную подработку. И сегодня, и остальные дни после — Галли знает, что не вернётся домой.***
Хлопающие с болью дверцы шкафчиков бьют и бьют по ушам, заставляя мозг цепенеть. Разговоры на различные темы в коридорах сбивают пыльный разум, но помогают не думать о самом паршивом дне в жизни, когда кто-то наверху решил, что можно молнией попасть помимо асфальта и в чужое сердце. Минхо места себе не находит, и Алби продолжает его игнорировать, и всё вообще идёт не так, как должно. С Томасом встречи всё ещё редкие, а переписки и того хуже. Минхо знает, он занят, ведь с Ньютом снова что-то не так. И ему даже практически не стыдно говорить о его болезни вот так дерзко и жестоко, потому что устал он от этого, и от Ньюта, который отчего-то не развоплотился и остался маячить рядом с Томасом. В любом случае, времени на разговоры у Томаса сейчас нет. Громоздкая паника висит на шее словно непоседливый крикливый ребёнок, никак не отстающий и не берущий в толк, что вообще-то неудобно и свои дела есть. Минхо считает дни, в которых Галли не приходит ночевать, и просто надеется, что он нашёл себе временное прибежище. И даже будучи неуверенным в том, что сам он остался бы здесь, если бы Галли вернулся, Минхо всё равно хочет, чтобы этот одинокий зверь по своим следам горячим нашёл путь обратно. Минхо не привык отмалчиваться, не привык носиться со своей болью от угла до угла, усердно пряча под курткой, оставляя слова невысказанными, а сердце утонувшим. И следующий день после празднования победы он провёл в муках и тошноте, облитый злостью на Галли и обидой на собою же сказанное. Потому что на самом деле не хотелось прогонять. Потому что на самом деле слова, сказанные Галли испуганно, но так отважно, являлись Минхо отчасти во снах, отчасти — рыли яму и зашвыривали его в могилу. Это не может не сводить с ума. Минхо брыкался в сомнениях целый день, переваривал свои слова с крайним возмущением, пугался и бранился. Он действительно пытался всё решить самостоятельно, бросить свои мысли в блендер и взболтать, чтобы наконец все заткнулись и прекратили мешать спать. Он трудился и трудился, но на следующий день, такой пасмурный и бурый, не выдержал и после окончания учебного дня стоял в дверях комнаты Терезы. И всё ей рассказал. — Что?! — Тереза вскрикивает ожидаемо и подстать ситуации, — Так, постой, постой, чего?! — запутавшись в конспектах, которые она перебирала в своих руках минуту назад, Винтер роняет все бумаги на стол — в одно мгновение они перестают быть интересными, — А ну-ка заходи и рассказывай всё в подробностях. Под неугомонный взгляд Терезы Минхо проходит в комнату и падает на её кровать, словно его кто-то подстрелил. — Да чего тут рассказывать? — вяло отзывается Минхо, примкнув взглядом к потолку, — Пиздец. — Это и без всякого понятно, — осторожно вскинув бровь, ворчит Тереза, — Ты что, серьёзно… — Да, я сказал ему это, — Минхо не сопротивляется правде, продолжая сверлить потолок своими грузными тёмными глазами. — А он что, серьёзно… — Да, он ответил! — не выдержав, Минхо подрывается с постели, обеими руками зачерпнув аккуратно расстеленное одеяло, превращая постель в гнездо, — Я не верю. Не верю… — ладони встречаются с лицом, и Минхо зарывается в свои волосы пальцами, подтянув колени к груди и скруглив спину. Тереза безоружно молчит, пытаясь совладать с собой и не дать собственным эмоциям выйти наружу. Ведь она говорила, ещё давно говорила, что такой вариант развития событий окажется самым бездушным, самым разрушающим. И что теперь? Тихо поднявшись со стула, она быстрыми шагами идёт навстречу Минхо. — Мне так жаль, — Тереза усаживается рядом с ним, обнимая за плечи бережно, стараясь не ранить и без того разбитое. Минхо никак на слова и жест Терезы не реагирует, положив руки на колени, уперев лоб в предплечья. Тёплый свет от напольной лампы окутывает всё пространство, заливаясь на стены и потолок, но не трогая углы и место под кроватью. Вероятно, не хочет тревожить грустно смотрящих демонов. — Не понимаю, — сиплым голосом сознаётся Минхо, — Я не понимаю, как это вообще случилось? Тереза в нерешительности смотрит на профиль напротив, когда Минхо наконец поднимает голову и смотрит в пространство перед собой. В её голове пульсируют мысли, бьются вопросы, но все они кусачие, болезненные. Нужен особый поворот, чтобы не сбить всё об углы. — Ты о чём? — Тереза оставляет Минхо место у штурвала. — Этот разговор, — с жаром выдаёт Минхо, вцепившись пальцами в кожу рук, — Как это могло произойти? Почему он думает, что может говорить мне такое после всего этого дерьма, что между нами произошло? Тереза отпугивает свои мысли в стороны, чтобы не туманили и не сбивали с намеченной цели. Потому что она здесь не ради того, чтобы объяснять положение Галли, а за тем, чтобы поддержать Минхо. Она продолжает молчать, окутанная тоскливостью. — Все эти годы я мучился и получал мордой об стол, а сейчас он решил, что пора раскрыть все карты?! — от негодования и злости Минхо ступнёй отбрасывает склубившееся у ног одеяло в сторону, — Да пошёл он! Тереза всё продолжает молча обнимать Минхо за плечи, не зная и не понимая, как выразить ей всю боль за него, то, как сильно ей жаль. Ведь это она была с ним во все те разы, когда он приходил пьяным или в слезах после их очередной ссоры; это она первая узнала о его чувствах к Галли, тогда в ресторане, во время их свидания. Это она слушала все признания Минхо, которые он не мог адресовать никому другому, потому что и некому было. Как бы там ни было, она не может вот так. Она может принять боль обоих, но не может просить Минхо принять боль Галли. — Ты сказал, что послал его, да? — резко интересуется Тереза, словно внезапно разозлившись на Галли вместе с Минхо. — Да! — повернувшись к Терезе, Минхо всплескивает руками, вынуждая девушку отпрянуть от него со своими объятиями, — Я не знал, что ещё делать. Это всё было так внезапно, и я так сильно испугался… — Минхо, ты чего? — Тереза округляет глаза, полные синего, сожжённого сожаления, — Я не виню тебя, ни в коем случае. Твоя реакция вполне… понятна, — грустно заканчивает Тереза, бросив взгляд на окно, за которым поднимается ветер и сдувает прилипшие к стёклам весенние листья. Вновь уткнувшись носом в колени, Минхо тяжело закрывает глаза, не в силах переварить сказанное Галли. Может, это какая-то шутка? Маловероятно, практически глупо. Галли шутить вообще не умеет. Минхо слабо бьётся лбом о предплечья, цепляясь пальцами за свои локти. — Он что, серьёзно…? — Минхо беспомощно качает головой, — Но что… когда? Я не понимаю. — Да за ним фиг поймёшь, — недовольно бормочет Тереза, стараясь задумчивостью скрасить своё кислое лицо. — Вот-вот, — бубнит Минхо куда-то себе в колени, словно обидевшись на весь мир. Возможно, так оно и есть, — Ну почему сейчас? Почему вот так? Минхо внезапно выпрямляется и приземляется головой на подушку, раскинув руки в стороны, едва ли не зацепив сидящую рядом Терезу. — Так вы сцепились из-за Томаса, а затем… произошло это? — неуверенно заканчивает свой вопрос Тереза, принимаясь накручивать прядь волос себе на палец. — Ага! — недовольством в голосе Минхо можно бить по лицу, — Оказывается, он всё это время просто… ревновал? Не понимаю! — Минхо бьёт кулаком по постели, — Что за бред… Тереза кусает нижнюю губу, пробежавшись взглядом по потолку. Ведь все её подозрения и опасения оказались явью, и бредом это она давно не считает. Всё так понятно и очевидно. Ну, конечно, только для неё. — «Да мне вообще насрать на Томаса» и всё такое… — исказившим голосом Минхо не сдерживается на передразнивания, — Ну конечно! Теперь всё понятно, — он заводит руки за голову, согнув их в локтях. — Да уж, — Тереза поджимает подкрашенные бордово-коричневым губы, — Пиздец… — протягивает неспеша, зато честно. Минхо сокрушённо усмехается, будто намеревается продлить свои страдания. Вся гниль вываливается наружу, через гнев, через слова. Необратимая злость выплёскивается очень охотно, заслоняя собой ту обиду, печаль и боль, что успели разъесть больше половины сердца, и которые Минхо не успел сплюнуть, прежде чем они ворвались в его голову. Он ощущает, что должен чувствовать очень много. На самом деле он не чувствует ничего. Все краски смыло вместе с ливнем, все сокровенные эмоции взорвались вместе с грозой. И теперь на щеках Минхо осели лишь болючие слова и невыплаканные слёзы. И сердце сжалось так, будто внутрь напихали ваты, и всё это теперь прессуют и прессуют, вынуждая издавать рыки, при каждой возможности делать вдох. Безуспешная радость от сказанного Галли морочит голову, бросает в амбивалентность. Всё должно быть совершенно не так. Минхо, словно завороженный, всё буравит и буравит слабо освещённый потолок своим взглядом, пустым, окаменелым. Ощущение, что время застыло, что он превратился в деревянного человека, что его выбросило из пространства, сделало чужим, отречённым и жёстким. Минхо не замечает Терезы и её взгляда, находящегося на грани слёз, а даже если бы и заметил, то не понял бы, почему она смотрит на него вот так. Он не знает, каким поломанным выглядит со стороны. Он делает глубокий вдох, выдыхает. И здесь уже знает, что больше не может. Терезе приходится взять его за руки и заставить принять сидячее положение. Она обнимает его так сильно, буквально стискивает своими руками, дыша теперь в такт со своим внутренним штормом. Как часто ей хотелось забрать его боль. Как часто она готовилась к тому, чтобы самую большую рану закрыть собою. И не может сейчас смириться с тем, что бессильна и слишком маленькая, чтобы хоть как-то заслонить кровотечение. Когда дверь со скрипом приоткрывается, Тереза жестами велит своей соседке выйти из комнаты — она не может позволить, чтобы кто-то видел их такими, чтобы кто-либо заметил слёзы Минхо. Никто из них никому этого не простит. Она прячет своё лицо в волосах Минхо, ощущая, с какой скоростью мокнет ткань её кофты — там, где он прижимается к ней, — и очень сильно просит себя не мочить собственными слезами чужие волосы, умоляет себя быть сильнее. Но вряд ли она сможет — слишком много чувств. Переполняющая чашу боль, которую сложно вместить в квадратные метры этой комнаты, хлюпает и мешает. Тереза не может удержать её своими руками. — Мне очень-очень жаль… мне так жаль… Тереза повторяет это снова и снова, словно говоря со стенами, растениями на подоконнике. Не с тем, кто рядом с ней, весь в синяках, что образовались в тот момент, когда сердце его отчего-то выбрало самый тернистый путь, самого глубоко раненного человека. Почему-то оно выбрало пожирать себя самого.