***
Когда Галли возвращается из сна в сознание, боль надоедливо даёт о себе знать, внезапно просыпаясь вместе с телом и выражая протест. Нет, она не будет прятаться. И нет, она не будет делать вид, будто не существует. Просто включилась. Галли болезненно зажмуривается, хмуря испещрённые ссадинами брови. Сколько прошло времени, и где он вообще? Похлопав много раз своими невесомыми ресницами, Галли наконец доходит до осознания, что проснулся он на больничной койке, в окружении капельниц и запаха лекарств и хлорки. Жутко и не по себе, в особенности от того, что палата выглядит совсем не той, что даётся за гроши, точнее за бесплатно. Он медленно выпрямляет спину и с горем пополам принимает сидячее положение, поднимая подушку позади себя до основания шеи, чтобы было удобнее размышлять, прислонившись к изголовью кровати. Галли практически не удивляется, когда боковым зрением замечает около себя врача, что уселся на стуле и на него не обращает внимания, занятый больше своими бумагами и списками. На подкорке сознания закрадываются подозрения и опасения, не санитара ли приставили, но одежда на сидящем рядом совсем другая. Это немного обнадёживает. А ещё вызывает внутреннюю улыбку. Галли с претензией вскидывает бровь, не обрадованный тем, что придётся открывать рот, чтобы задать вопрос, да и думать обычно приятнее, когда рядом никого нет. — Рад, что ты очнулся, Адамс, — врач его опережает, одновременно и облегчая, и осложняя задачу коммуникации. — Что с Минхо? — один конкретный вопрос, по делу, и не о себе. Врач выглядит удивлённым, а затем смотрит на него как-то по-глупому, с долбанной улыбкой, и Галли хочется злостно скалиться в ответ, и напоследок плюнуть в лицо. Но приходится сдерживаться, потому что ему не нужны проблемы, а нужен ответ. Один конкретный. И желательно «всё хорошо». — Он будет в порядке. Ничего серьёзного, конечности целы. Всего лишь небольшое сотрясение, — с задумчивостью учёного врач растягивает последние слова, всматриваясь в свой несчастный непонятный список, — Ты сам-то как себя чувствуешь? — с любопытством вскинув бровь, он с глубоко залёгшей меж бровями неохотой поднимает взгляд на искажённое недовольством лицо Галли. — Замечательно, — Галли язвит как только может, мечтая вцепиться в простыни грубыми пальцами и разорвать их от душащей ярости, обхватившей его глотку так неожиданно и грубо, что тот чуть не закашливается. — У тебя тоже сотрясение, сломаны нос и рёбра, — врач поясняет без особого энтузиазма, и Галли реагирует так же — без особого энтузиазма, — Придётся оставить тебя здесь на пару недель. — Что?! — удивлённый возглас врывается в тишину светлой палаты, удивляя врача, — Нет, — Галли тут же отступает, выражает несогласие с неизбежным, — Нет, нет, нет, — активно закачав головой в отрицании, Галли сжимает губы в тонкую линию. На него тут же бросаются навязчивые мысли об оплате лечения, о работе и тренировках. Он не может позволить себе пропустить так много, — Настолько я здесь не останусь. Не могу. — Хорошо, хорошо, — врач выражает понимание и согласие самым добродушным тоном на свете, лишь бы не спугнуть, — Есть ли кто-то дома, кто может за тобой присматривать, пока ты на больничном? Галли тут же хочется пустить издевательскую шутку о том, что о больничном позаботился его отец, но он заставляет себя похоронить эту идею за мгновение до того, как о ней услышит свет. Он нагло кивает, воображая, что его вообще кто-то дома может ждать, без денег и наркотиков в руках. Иначе зачем вообще порог переступал. — Ладно, тогда я посмотрю, что можно сделать, — с этими неясными, размытыми словами врач поднимается со скрипящего стула, — Я вернусь чуть позже, проверить твоё состояние, давление и пульс. Из палаты не выходи. Тебе нужен отдых и лежащее положение. Галли соглашается с наставлениями доктора, едва не закатывая глаза, а потом, отсчитав семь минут, поднимается с постели, с громким в жестах раздражением сбрасывая с себя иглы и трубки. Потому что вразумительного ответа о состоянии Минхо он не услышал, а его позвоночник и зад затекли от однообразного положения. В притупленном сознании он осматривает больницу, где одежда пёстро-белая и стены совсем тонкие; где люди чаще всего несчастные, и заключения их диагнозов грустные и зловещие, а порой невозможные. От этого Галли не делается ни холодно, ни жарко, и от здешней атмосферы ощущений никаких абсолютно, потому что так он себя чувствует с самого детства: когда выхода не видишь, в уши льются совсем не обнадёживающие слова, и хочется изрубить себе вены, лишь бы это закончить. Галли со странным ему интересом шагает дальше, ныряя в разные коридоры, словно никогда больничного крыла в своей жизни не видел. На самом деле раньше заглядывал лишь пару раз, на час-два, когда было совсем невмоготу справиться с кровотечением самому, либо когда кость по-странному и нервно торчала не в ту сторону. За остальным Галли в больницы не забредал — слишком муторно, а порой и дорого. А соваться в старые государственные Галли старается не делать, потому что детских воспоминаний оттуда ему хватит на всю жизнь. Тогда он решил, что лучше уж сдохнуть в муках, чем сидеть в окружении бомжей и психически нездоровых, когда с одной стороны тебе предлагают три пакета соли (да ещё и неизвестно, какой именно), чтобы в очереди несчастного пропустил. А с другого бока мать что-то невнятное бормочет, потому что часом раннее решила «снять стресс» и пригубить немного на парковке этой самой больницы. Галли тогда совершенно не обрадовался гипсу на своей ноге, учитывая то, через какие мучения тот был наложен. Скользкое ощущение прибывания в остром психиатрическом заставляет Галли вздрогнуть, но лишь на мгновение, потому что здесь, он уверен, намного приятнее, чем там, что ему кажется. Хочется нагло ворваться в приёмную и спросить, во сколько тысяч ему обходится прибывание здесь, но Галли не горит желанием слышать ответ. Потому что он прекрасно понимает, что услышит не «пятьсот долларов», а «ваши счета уже были оплачены». От этого невыносимо и унизительно, как будто беспомощный и ничего не можешь, и хочется извиваться, лишь бы от этого ощущения ускользнуть, но вместе с тем — что Галли усиленно отрицает и отвергает, — почему-то непривычно спокойно и безопасно. И это заставляет хотеть выть ещё громче и яростнее. Галли не видит Минхо практически весь день, и душа его кричит и просит, чтобы он отыскал и наконец его увидел, но сам Галли ничего не может поделать, потому что если начнёт разыскивать, то наткнётся на проблемы и вопросы, а с какого чёрта он вообще шастает по корпусу. Приходится допытывать бедного, уставшего врача, которому явно насточертело повторять одно и то же, но с разной интонацией, чтоб ответы одинаковыми не казались. Галли хочется пробить стены кулаками, разбить кому-нибудь нос лбом и выскочить в окно, лишь бы Минхо увидеть. До самой ночи он будет интересоваться, может ли он с ним встретиться, а если да, то в какое время. Сейчас Галли вразумительного ответа не получает, а потому злится, и даже чувствует себя как-то глупо, потому что скопированные с самогó себя вопросы каждый час задаются разным людям. И он не подозревает, что где-то за дверью находится такой же суетливый пациент, монотонно повторяющий его имя и не желающий слышать отрицательных ответов. Галли скитается как умалишённый до самого заката, не зная, чем себя занять. Потому что еле удерживается от того, чтобы на передовую мыслей не выпустить осознание, что с ними случилось. Только бы не думать о произошедшем, не думать о том, что могло произойти; чего случилось и не случилось. Что Галли мог сделать и не сделал. Это вспарывает запрятавшееся чувство вины, вынуждая того выходить из кокона и вновь работать, работать и работать. Ощущение бесполезности и злости на себя врывается слишком неосознанно и резко, и Галли, дойдя до туалета, склоняется над белоснежной раковиной, уцепившись за края так, будто те являются спасательной шлюпкой. Вспоротая собственноручно рана прошлого не думает кровоточить, но ужасно саднит и ноет. И хочется потеряться, спрятаться от своего отражения, что так настойчиво и дерзко парит напротив, смотрит в упор и улыбается, наслаждаясь безумием отчаяния и вины человека по ту сторону. Как он мог позволить этому случиться? Как он мог не предвидеть, что отец достанет пистолет, и все его построенные из отваги и бесстрашия заборы попадают, завалятся и потонут? Как он мог допустить, что Минхо останется замерзать на заснеженной земле, покалеченный, опустевший и испуганный? Почему он ничего не сделал… Бесчувственные слёзы холодят истерзанные чужими пальцами щёки, и Галли с особым усилием закрывает онемевшие веки, не желая разглядывать в себе человека. Ему стала незнакома своя же печаль. Он давно научился отделяться от неё как от ненужного слоя кожи, что висит маской на лице. И даже та кажется бесполезной и глупой, когда он смотрится в зеркало. Его личность теперь представляется ему неправдоподобной и лживой, заклеенной безразличием и несуществующей в его душе чёрствостью. Всю эту ложь пришлось выращивать Галли самому, по-тихоньку, пока он поднимался на ноги, взрослел и осознавал. И сейчас, без возможности куда-либо двинуться, все эти черты остались на месте, замурованные в ядре личности, которая разительно от них отличается. Кажется, знает об этом только Минхо. Кажется, Галли только сейчас начал понимать. Нечего делать, кроме как успокаиваться и брать себя в руки, потому что рядом никого нет, да и никогда не было, точнее Галли не подпускал. С чего он разрешил себе испытывать чувства, и эмоции выставлять напоказ? С диким рёвом из крана бьётся ледяная вода, чтобы заглушить все самые тёмные, исцарапанные жестокостью мысли, и Галли с огромными усилиями заставляет себя расслабить застывшие от холода пальцы, иначе кран напрочь оторвёт. Делая глубокие вдохи и выдохи, сводя себя с ума, Галли сходится с самим собой во мнении, что бесполезно прятаться и делать вид, что тебе наплевать, когда сам себя в руках держать уже не можешь. Осточертело. Больше не может. Галли опускается на пол, придерживаясь за мокрую, кафельную стену, чтобы не отбить себе ко всему прочему ещё и тазовые кости. Ему удаётся закрыть глаза, чудом не задохнувшись собственными всхлипами, и на душе опять спокойно от того, что никто и ничто его не слышит. И от этого почему-то становится ещё хуже. Врач не стал говорить ему, что он провалялся без сознания все двадцать четыре часа и сейчас идёт его второй день прибывания в больнице. Он не сказал, что все счета оплатил хорошо знакомый ему Минхо, и что вчера в эту самую больницу поступил пациент с такой же фамилией и глазами, как у самого Галли.46
16 марта 2023 г. в 19:22
Примечания:
Спасибо за ожидание ♡
Когда Томас замечает Ньюта, то в своих мыслях совершенно теряется и даже не осознаёт, как со стороны выглядит, и что вообще ночью творил. Его словно бензином окатили, а после подожгли. «Что ж, наверное, Ньют вернулся после очередного отходняка от дозы, либо же напал депрессивный эпизод», — с горечью думает про себя Томас и падает на вроде бы свою кровать.
Может, все вещества в крови смешались в одну жижу, может, Томас не проспался до трезвости, но нечеловеческое желание взять в руки это острое лицо и обсыпать поцелуями даёт три большие пощёчины, и Томас зажмуривается, лишь бы желание не превратилось в настоящее действие. Он так не может. Это будет совсем унизительно.
— Томас… мы можем поговорить?
Томасу кажется, что он оглох. Какой редкий звук этого часто маячащего в его снах голоса. Это просто невозможно. Невыносимо. Томас с мучением каторжника отлепляет лицо от покрывала и поворачивается в сторону Ньюта.
— А? — потому что на большее он просто не способен.
— Можем поговорить? — без любой претензии и намёка на усталость повторяет Ньют, потому что находится в недоумении от того, что Томас вообще на него своё нерасточительное внимание обратил.
— О чём? — спрашивает Томас, заранее разочарованно. Он не знает, что делать в подобной ситуации. Особенно когда не трезв, и очень сильно влюблён.
Ньют молчит. Недолго, всего каких-то несколько секунд, но Томасу кажется это мучительнее пыток. Ему кажется, что тот сам не знает. Ньют думает, что готов испариться и стать пеплом, лишь бы не сознаваться во всём. Он чувствует себя самым осуждаемым преступником на свете.
— О нас, — еле проговаривает Липман, и не потому что стыдно, а потому что очень страшно. Вдруг Томас тоже не поверит, как и сам Ньют когда-то.
Томас что-то невразумительное в ответ мычит, и у Ньюта закрадываются подозрения, что он не совсем уж и чист, но на линии фронта чувств Томаса всё совсем наоборот: он чист, трезв и навсегда избавлен от тумана в голове, потому что всё это время считал, что Ньют знать не знает, кто такие эти «мы», и что такое вообще «о нас».
— А о чём здесь говорить? — Томас внезапно для всех идёт на попятную, боясь услышать оглушающее «давай больше никогда не разговаривать» или «ты мне не нужен».
Ньют еле скрывает изумление за непониманием, слегка приподняв тёмные брови. Он почему-то такого не ожидал. Неужели Томас действительно посчитал, что всё кончено? Что у них там в конце отношений было? Ньют не помнит.
С губительным вздохом Ньют принимается грызть и без того истерзанные тревогой губы, смотря себе под ноги. Он боится сделать что-то не так, что-то упустить и не заметить. И никогда не посмеет отпустить Томаса, даже если сам дурак.
— Я знаю, что сделал… в последний наш разговор, — врёт, потому что не помнит практически ни черта, — Знаю, кто я такой, и что я сделал. Точнее, чего не сделал, — досада в сердце сменяется смирением, — Просто… я подумал, что…
Томасу охота залепить барабанные перепонки скотчем, накрыться подушкой и уснуть, желательно навеки, потому что он не ждал длинных монологов, тем более диалогов, и совсем не с этим человеком, который так усредно искалывал жгучими, ядовитыми иглами его душу и сердце столько времени.
— Есть ли шанс того, что я могу всё исправить? — как бы невзначай интересуется Ньют. И, по привычке своей потерзанной привязанности и чувства вины, на жертву своих издевательств он не смотрит.
Томас хмурит усталые брови, мечтая прикрыть наконец тяжёлые от недосыпа веки, закрыться ото всех и спокойно затихнуть где-нибудь на дне своего сознания, что давно потерпело сбой и поражение.
— Ты у меня спрашиваешь? — легко бросает Томас, с насмешкой, но беззлобно, заставляя Ньюта опускать взволнованные глаза и теряться в чувстве стыда.
— Нет. Я просто… — Ньют бесится с того, что не сразу находится с ответом, что постоянно запинается и не решается сказать то, что сразу в его уме выпрыгивает. Потому что боится, что то окажется слишком громким, предельно честным и наглым. Как будто он не имеет права на озвучивание своих чувств, будто погряз в притворстве и льдах, выложенных им самим, — Я хочу начать всё с начала.
Томасу хочется заплакать. От бессилия и грусти, одиночества и опасности. Потому что такие слова простыми не кажутся, и Томас боится утонуть в этих пожеланиях снова. Один раз ведь уже поверил.
— Зачем? — Томас упрямо садится в собственной постели, устремляя на Ньюта ясный взгляд, какой только может показать сейчас.
Это застаёт Ньюта врасплох, потому что Томас сам на себя не похож, и выглядит потрёпанным и невыспавшимся, а потому полностью беззащитным. Ньюту хочется кинуться вперёд и истерзать своими объятиями и словами, которые обычно говорят, чтобы излечить.
— Потому что я жалею о том, что потерял тебя, — и Ньют не врёт, только всё больше стыдится. Как будто слова признания делают слабее и уничижительнее. Нет. Просто Ньют не привык говорить о том, что является правдой, — Я хочу всё вернуть. Мне тебя не хватает.
Возможно, нагло. Возможно, не к месту и не стоит вообще пытаться. Но Ньют всё детство рос упрямым и неисправимым, а потому как-то странно отступать сейчас, когда очень хочется, чтобы было по-твоему. Тем более когда готов сражаться и меняться. Действительно готов. Потому что терять уже попросту нечего.
— Знаю, что звучу идиотом, абсолютно самоуверенным идиотом, — Ньют не хотел начинать сразу оправдываться, но недоверчивый и оснащённый горечью взгляд Томаса впился слишком сильно, — Но я готов всё исправить. И готов перестать… избавиться от зависимости, — эти слова извергаются практически с мучениями, потому что Ньют понятия не имеет, как избавиться от того, что заставляет тебя плыть, — Просто, пожалуйста, дай мне ещё один шанс. И я всё исправлю.
Томас смотрит недоверчиво, зловеще и черно, потому что ни во что хорошее и искреннее ему уже не верится, даже если очень хочется. Возможно, Ньют его доверие потерял в конце их общего пути, когда Томас давал ему шанс, и даже не один. Но оковы молчания срываются сами, потому что отчего-то Томасу хочется верить в искренность напротив.
— Как? Каким образом ты это исправишь? — интересуется Томас голосом самого усталого человека на планете.
Ньют вновь теряется с ответом, потому что сам понятия не имеет, что ему сделать и как извертеться, лишь бы угодить и сделать так, чтобы ему и в него поверили. Но это очень нужно. И очень хочется.
— Пока не знаю. Но точно знаю, что ты мне нужен, — сконфуженно, еле сделано. Но Ньют сказал это. На сухом от тревоги языке вертятся ещё три злосчастных слова, которые, бывает, так часто боятся произносить. Ньют и не произносит. Потому что слишком громко. А ещё обширно и важно для таких, как он, — Что… я могу? Как всё исправить?
Томас неожиданно, но вполне понятно злится, потому что снова этот вопрос «что мне делать?». Почему Томас должен отвечать? Почему должен знать? Залеплённое веществами, ещё не совсем проснувшееся сознание терпит внезапное озарение, и Томас осознаёт, что вопросы Ньюта бегут не к тому, чтобы Томас всё решил за него, а просто потому, что ему важно, что именно может быть нужно Томасу для прощения. Это разрисовывает ситуацию в иные цвета. Сердце Томаса, обледеневшее и серое, немного отмирает.
— Не знаю, — тихо сознаётся Томас, уперев некрепкие ладони в кровать и болтая ногами, медленно, — Я пока не понял, что делать. Не знаю, как вернуть доверие к тебе и тому, что ты говоришь, — Томас не хочет быть жестоким, но не знает, как сказать об этом иначе, без вранья и умалчивания.
Ньют пытается не пораниться об это признание, потому что оно логичное и совершенно справедливое. Наверное, просто обидно от понимания того, что тебе не могут доверять. Тем более тот, кто значит больше всех зависимостей. Ньют сглатывает ком вязкой слюны, стараясь не вспылить и не принимать всё близко к сердцу. Впервые.
— Хорошо, я понимаю, — не хочется медлить с ответом, и все слова будто вычитанная из очередной психологической книги хрень, но Ньют сам не понимает, почему не ведёт себя как обычно, и не отвечает как идиот. Наверное, просто устал взрывать всё на своём пути. Перестал испытывать судьбу на прочность тем, что сам разрушает всё, что ему так дорого, — Мы могли бы…
— Понять это в процессе? — за Ньюта его мысль заканчивает Томас, будто словив его частоту и узнав ход его мыслей. По крайней мере надеется, что попал в точку. И когда Ньют неуверенно кивает, Томас оттаивает дальше, — Что мы будем делать с твоей зависимостью? — интересуется Томас, причём довольно строго, потому как понимает, что просто захотеть тут не получится.
— Я больше не буду, — честно отвечает Ньют, и немного ёрзает на месте, и хочется отстраниться, когда он ловит такое выражение лица Томаса.
Ньюту кажется, что Томас в него не верит, будто знает, что у него ничего не получится собственными силами, но тот на самом деле думает лишь о том, что такие вещи как зависимость штука серьёзная и чаще всего абсолютно неистребимая. Поэтому нужно бороться, и не только по отдельности, а вместе. И всё. Секрет довольно прост.
— Так не получится, — снова жестоко, но это нужно, потому что по-другому Ньют не понимает, — Здесь нужна помощь, что-то покруче, чем просто захотеть… — Томас замедляется в словах, боясь, что Ньюта ранил. А он и ранил, — Я имею ввиду, что понимаю серьёзность всего этого.
После монолога в качестве довершения хочется вякнуть «я хочу помочь», но Томас отказывается от этих слов, боясь стать заложником синдрома спасателя и созависимого вновь. Он сонно вздыхает, прилагая усилия для того, чтобы сознание не уползало влево, намереваясь столкнуться с пустотой.
— Чёрт, Ньют, ты мне дорог, — начинает Томас, и неожиданно для себя подскакивает с кровати, — Но что мне делать, если я снова найду тебя обдолбанным? А что, если… — разум кричит злобное, опасное слово «ПЕРЕДОЗ», но у Томаса духу не хватает на то, чтобы произнести его вслух. Слишком страшно. И если скажет, значит, это станет возможным по-настоящему.
— Знаю, — Ньют едва ли избавляется от раздражения в своём тоне, но понимает, почему Томас нервничает.
Он сам столько раз боялся проснуться в палате, в клинике, где все смотрят на тебя как на слабого, тупого подростка, который сам херит свою жизнь и ни черта не понимает. Ньют каждый раз боялся услышать слово «спид» или «тебе осталось недолго». Столько раз боялся проснуться в каких-то трущобах, узнать, что изнасиловали, хотя все скажут, что «стал обдолбанной шлюхой». По этой причине Ньюту много раз не хотелось просыпаться.
Но он всё равно шёл этой дорогой, где лишь помехи, изрисованные маркерами губительные слова, вещества круглой формы и не только, потому что те могут превращаться в жидкость, вливаться в шприц и лететь прямо в вену, глубоко под кожу. Фейерверком, ошеломительно, круглыми днями. Это и облегчение, и погибель. И Ньют знает — от этого отказаться будет очень непросто.
Он переводит расстроенный взгляд на поникшего Томаса, в глазах которого отражаются его собственные эмоции и страхи. А потом Томас садится рядом, поднимает взгляд и смотрит в его сторону, затем — глаза в глаза, и Ньюту в грудь врывается что-то горячее. Тоже фейерверком, и тоже ошеломительно, только в два раза жёстче и быстрее. И Ньют чувствует, как задыхается.
— Я обещаю исправиться.
Странно. Ньют никогда в жизни не давал обещаний, потому что они грозились остаться пустыми и бессмысленными. И он не хочет врать Томасу, потому что на самом деле болен, и мозг его искажён. Ньют совершенно не такой, как остальные, и от этого хочется плакать, и сбежать, и навсегда отойти в сторону. Но Ньют правды не знает. О том, что именно за это Томас его и полюбил. Потому что не такой, как все. Потому что искажён. Ведь Томас сам является другим. Да, он не болен. И вроде бы обычный, а вроде бы и не совсем. Это пугает и успокаивает. Может, поэтому их тянет друг к другу. Потому что разные, иногда находящиеся на совершенно разных частотах одного голоса. Но если пересекаются, то заставляют всё вокруг кричать и взрываться.
То, как Ньют посмотрел на него, когда они встретились впервые… Томас этого никогда не забудет.
— Томас.
— Да? — пустое реагирование, потому что уже давно потерялся в себе.
— Я болен, — эта правда кажется Ньюту самой болючей и горькой, — Я знаю, что не могу обещать всего нормального, — хочется изрезать себя изнутри, — Но я буду стараться. Правда, — его голос практически не дрожит, когда он произносит последнее слово, хоть и хочется разрыдаться. Потому что боится, что не поймут. Потому что чувствует себя прокажённым.
Томасу слова и не нужны вовсе, потому что он понимает Ньюта с их самого первого разговора. На его глазах выросла Кейтлин, которая старше, и которую болезнь не пощадила. Под веками Томаса иногда до сих пор мелькает картина спуска по лестнице. Когда белые халаты, слепящие глаза светлые простыни, красные пятна, и сам Томас, стоящий неподвижно и совершенно потерянно.
Томас не просматривал статистику самоубийств по причине такой болезни, как «маниакально-депрессивный психоз», но привычное, тревожное ему чувство подсказывает, что таких людей безумно много. И ему страшно не хочется, чтобы Ньют или Кейтлин стали одними из них. Он этого просто не переживёт.
— Я знаю, — Томас отважно кивает. Потому что очень хочется показать, что действительно понимает, и совсем не против. И очень сильно сочувствует, — Я знаю, Ньют, правда знаю. И я не прошу тебя быть «нормальным», или как там это сейчас называется, — своими словами Томас заставляет Ньюта прыснуть от смеха, — Я просто хочу… быть с тобой. Просто хочу помочь, — говорит это, потому что с его болезнью действительно хочет помочь, — Только, пожалуйста, не отталкивай меня, — слова на грани отчаяния. Просто уже устал, — Не отталкивай, и я покажу, что могу хоть что-то. Что я могу любить.
Ньюту становится совсем дурно, потому что со словами Томаса приходит и осознание, что тот считает, что не умеет показывать, что любит. В этом и проблема, что да, умеет. Всегда показывал, от того Ньют и сбежал. Он бегал, прятался, огрызался, отталкивал и оскорблял. Ведь раньше никто подобного не делал, никогда любви не проявлял, и Ньют так и остался озлобленным, бедным и сухим. А чтобы залатать раненного, нужны не просто бинты, а шины, игла и нитки. Этим сейчас довольно непросто вооружиться, когда все вокруг больные и истерзанные. Но Ньют не может зашивать себя сам. Не достанет.
— Ты никогда и не доказывал обратного, — тихо шепчет Ньют, своим тоном извиняясь, потому что сам доказать этого Томасу так и не смог.
Одинокая слеза не желает цепляться за ресницы и предательски скатывается по сухой щеке, обнажаясь и выпрыгивая на первый план. Ньюту хочется утопиться.
Томас желает расплыться по паркету и затечь под кровать, только бы не видеть — о боже — слёз Ньюта. Он никогда такого не разглядывал, никогда Ньют и намёка не давал, что что-то такое вообще выдавать умеет, и сейчас паника и боль упорхнули в окно, а вместо них в комнату врываются растерянность, а ещё боль, но уже не своя, а чужая.
Обессиленный собственной никчёмностью, Ньют не может остановить эти слёзы, что с ним совсем не вяжутся; они кажутся чем-то отдельным, чужеродным и позорным. Ведь не может плакать тот, кто сам всё и испортил. Но тут тёплая ладонь обжигает кожу на щеке, и Ньют не отстраняется, потому что ощущает вместе с этим ожогом и дом; то, что стало привычным за недолгий период времени.
Томас сидит тихо, не говоря ни слова, даже длинного выдоха старается не сделать. Потому что момент настолько неожиданный, но тугой и сакральный, что портить его совсем не хочется, иначе — боится, — Ньют остановится, перестанет быть честным. И сбежит. Пугать раненного зверя всегда страшно. Потому что спугнёшь, а потом поймать не успеешь, а уж тем более помочь, утешить и заглушить его боль.
Ньют привык к ожогу прикосновения Томаса, что растёкся по щеке, но никак не ожидал, что под огонь попадут и губы, мокрые и солёные от собственных слёз. Он не открывает глаза, не двигается, боится даже лишнего вздоха сделать. Потому что Томас, как обычно, целует бережно и любя, без намёка на агрессию или нежность. Просто искренне и ярко. Ньюту всегда это нравилось.
— Я не хочу терять тебя, — Томас говорит очень тихо, — И я сейчас не о том, что люди обычно имеют ввиду. Я говорю о том, что не хочу терять того тебя, которым ты являешься, — непонимание на лице Ньюта отражается в жестах Томаса, — Не хочу, чтобы ты менял себя. Свои привычки — да, своё поведение — возможно. Но себя… не надо.
Ньют продолжает исступлённо смаргивать крупные слёзы с длинных ресниц, постепенно осознавая, о чём Томас пытается ему сказать. Он сильно хмурится, как обычно, очень задумчиво и смело, и склоняет голову, потому что слёзы и не думают уходить, превращаясь в один сплошной дождь. Ньюта принимать слова о нужности не учили; ему не говорили, что любят его. Не его достижения или успехи, глаза или волосы. А любят просто его, за то, какой он, за то, что говорит и думает. От этого должно стать тепло и радостно, но в ответ почему-то высекаются лишь боль и ранения.
Сладкая честность слишком нагая и идеальная. Её непросто принять сразу такой, чтобы била не наотмашь. Ньют старается переварить это. И не развалиться окончательно. Когда он в последний раз плакал? Он и не вспомнит. Слишком много лет покрыто кайфом, безумием и безразличием. Много штор на глазах, пыли и стрельбы, чтобы восстановить картину чистой и правильной.
— Я не смогу спасти тебя, — Томасу приходится признавать правду, от которой его корёжит, — Но могу помочь. Если ты не будешь отталкивать, и делать больно, — очередная нужная боль для человека напротив. Уже даже не очень-то и стыдно, — Просто давай… — Томас поднимает свои светящиеся смирением и невысказанной болью глаза и смотрит на Ньюта, — Давай просто будем.
И всё. Три слова, после которых Томас как-то слишком расслабленно и наивно улыбается, наверное, чтобы самому не расплакаться. Ведь одного плакальщика более чем достаточно. Немая тоска в глазах напротив — не отражение непрощения, а понимание, что не больно не будет никогда. В том месте, где они находятся, где у Ньюта — болезнь и зависимость, а у Томаса — жестокая мать и больная сестра, не больно не бывает. Только сложно, тягостно и разрушаемо. Но именно поэтому они и здесь. Потому что привыкли выживать. Умеют, готовы, давно научились. А вместе можно и вселенную покорять, когда оба из разных слоёв, но примерно похожего содержания.
Ньют устало кивает в ответ на дурные с первого взгляда слова Томаса, утыкаясь ему в шею, ощущая тепло носом и губами, телом и сердцем. Внезапно хочется растопиться, уснуть и никогда не выплывать. Ощущения слишком спокойные и непривычные вновь. Надо же, Ньют так сильно отвык от тепла чужого тела. Чужого, но желанного, тоска по которому складывалась из агонии и злости, направленной на себя. Ньют прорывался через горы и пещеры, чтобы это тело вновь ощутить в своих руках, чтобы не убегало и не бросало. Но не потому что оно такое противное. Просто Ньют невесть что творил. И чуть не оказался ни с чем.
«Пожалуйста, не бросай меня», — крутится в голове у Ньюта, как ненасытная, надоевшая мантра. Жалобно, несправедливо и эгоистично, но Ньют просто устал. А ещё боится остаться один, точнее наедине с собой. С собой, своими демонами и ужасом, погрузивший его мозг в вечную темноту и смолу, такую же густую и чёрную, как земля под его никчёмными ногами.