***
Отчего-то Минхо хочется закатить глаза, когда в столовой он натыкается на Терезу и Галли, сидящих за столом у окна. Тереза энергично машет ему в знак приветствия. Галли не сводит с него ледяного взгляда. — Ты чего такой потрёпанный? — невесело интересуется Тереза, поджав губы. Минхо лишь машет рукой в её сторону в немой просьбе отстать, на что Тереза, насупившись, переводит взгляд на неменяющегося в лице Галли. — Ну чего ты уставился? — не выдерживает Минхо, когда садится рядом. Умостив локти на стол, он прячет голову в руках, искоса глядя на Галли. — Ты проспал. — Вау, надо же. Я и не заметил, — без зазрения совести язвит Минхо, резко отрываясь от стола и выпрямляя спину. Тереза переводит взгляд с одного парня на другого, а затем с досадой качает головой, а Галли и бровью не ведёт. Молчание продолжается. И затягивается. Тереза открывает рот, намереваясь что-то сказать, но тут же закрывает его, передумав. Пока Тереза мается и не может придумать, какую тему завести, Минхо размышляет о том, почему он ведёт себя как дерьмо, и причём тут вообще Тереза. А на Галли он продолжает злиться, и ни капли не жалеет, что сорвался на нём. Вот обязательно быть такой душной задницей всё время? — Кстати! — выкрикивает Тереза, обрадованная тем, что тема для общего разговора объявилась в её голове, — На следующих выходных Тони устраивает вечеринку в честь наступления весны, — она смотрит то на Минхо, то на Галли, но те реагируют лишь недоумёнными взглядами. Тереза закатывает глаза, — Ну Тони. Четвёртый курс, — своим протяжным тоном она подчёркивает конец фразы, будто таким образом даёт им важнейшую подсказку к узнаванию. — Не понимаю, — ровным голосом отвечает Галли, нахмурив свои и без того хмурые брови. — Да господи, — голос Терезы, до этого бодрый, вдруг сменяется удручённым, — Ну тот парень, что в прошлом году на вечеринке всем свой зад показал! — Аааа, этот! — Минхо тут же включается в игру, повеселев, — Так бы сразу и сказала. — Отлично, Минхо, — с ноткой цинизма в голосе упрекает Галли, — замечательно. Минхо лишь довольно кривит губы в ухмылке, празднуя недовольство душного типа, которого вообще-то зовут Галли. И который его друг детства. Тереза, растянув губы в насмешливой улыбке, вытягивает руки вдоль стола. — Ну так вот. Вечеринка! Весенний отрыв и всё такое. Будет весело, — энтузиазм Терезы немного спадает, когда она не улавливает нужной реакции на эту новость, — Вы очень весело и счастливо восприняли это оповещение, — с сарказмом начинает Винтер, — но хотя бы сделайте вид, что вам интересно! — Я даже пытаться не буду, — кисло сознаётся Галли, своим лицом не выразив ни единого намёка на интерес. — Вечеринка это круто, конечно, — начинает Минхо, — просто сейчас у меня похмелье, и о пьянствах даже слышать не хочется, — азиат виновато морщится. — Ну да, а завтра уже будешь готов вновь во всю кутить, — Тереза хмыкает, явно издеваясь над Минхо, но тот лишь пожимает плечами, — Короче, в любом случае идут все. И даже не обговаривается, — она тычет пальцем в сторону Галли, который попытался возмутиться, — Минхо, а ты Томаса приводи. Кстати, слышала, вы вчера неплохо провели время. Минхо вдруг ощущает, как его глаза начинают лезть ему на лоб. Да откуда Тереза могла такое слышать? Неужели Томас проболтался? Внешне оставаясь спокойным, Минхо лишь ухмыляется. Выходит по-дурацки. — Обязательно захвачу мальца. Не сидеть же ему все выходные одному в комнате и читать грустные книжки. Тереза тихо хихикает, едва не умудрившись выдать своих подлинных эмоций, что связаны с печалью и волнением. За Томаса, конечно. Она и Минхо переглядываются пару мгновений, а затем разрывают контакт. — Ну, тогда решено! — подытожив, Тереза улыбается обоим, — Теперь нужно подумать, что надеть… — она кусает нижнюю губу, погружаясь в свои размышления. Минхо, оставшись возмущённым и выходкой Томаса, и длинным языком Терезы, теребит пальцами лямку рюкзака, стараясь одёрнуть себя от мысли, что ему не хочется смотреть в лицо Галли. Наверняка там раздражение и недоумение. Но его ли это дело? Спустя тихих десять минут Тереза поднимается из-за стола с желанием вновь взять себе чашку кофе. Галли отчего-то не хочется, чтобы она их покидала. Минхо чувствует это ещё острее. — Почему ты не рассказал мне? Минхо весь съёживается на своём несчастном стуле, моля и надеясь, чтобы этот разговор вдруг вспорхнул и унёсся далеко в небо. Но этого не случится, всё-таки Минхо не в стране чудес. Стараясь не выдать своих настоящих тревог, своих безрадостных эмоций, Минхо разворачивает лицо в сторону Галли и натянуто улыбается. Своей доброй, простой улыбкой разрубает себе половину лица. — Меньше знаешь, крепче спишь. Галли хочется скинуть Минхо со стула. И пару раз ударить. Но он только делает глубокий вдох носом и отворачивается от Минхо. Уставившись перед собой, он пытается предотвратить все атаки своего мозга, что разносят черепную коробку изнутри. Как металл, мысли врезаются, не щадя и обжигая. Носятся туда-сюда, будто подначивают владельца на какие-то действия. Галли пытается успокоиться. А его ли это дело? Он отвечает молчанием, скупым и серым. Всё внутри скручивается в тугой узел, и он точно не знает причины: то ли от того, что неожиданная правда врезалась в уши и порезала, то ли от понимания, что ему совершенно не наплевать. Внутри Галли взрываются планеты, падают обломки. Он весь воспламеняется. Тереза возвращается обратно, успокоенная чашкой кофе, и никак не замечает, не подмечает того, что оба парня молчат. Минхо сидит расслабленно, закинув руки за голову; видимость того, что спит. Но, прикрывая веки сильнее обычного, он выдаёт себя: подрагивающими в нервозности ресницами, непривычным его лицу изломом бровей. В лицо же Галли внезапно врезается усталость, очерчивая синяки под замученными жизнью глазами. Он перестаёт подавать признаки жизни — всегда так делает, когда что-то садится ему на плечи, неожиданно, с силой стараясь вжать в землю. Успокаивает мысль, что пока этого ни у кого не получалось. Он сцепляет руки в замок, пряча их под столом; впивается пальцами в светлую кожу костяшек, до боли сдавливает. Галли не хочет не чувствовать себя живым. Ему нужно что-то заземляющее. Сейчас этим ответом является боль. Галли кладёт руки на стол и прячет лицо, прислушиваясь к раскату грома в своей голове, что рычит и предупреждает: скоро буря. И что будет опасно, может, смертельно. Галли уже не страшно. Совсем недавно он переступил порог своей совести и своих суждений касательно того, чем он будет заниматься, а чем нет. Раз — считал, что никогда не попадёт в передрягу, связанную с ненавистным ему миром своих родителей. Два — бросился на помощь парню, который в том мире также повяз. Раньше он пытался делить миры на грязные и относительно не смердящие. Теперь они слились воедино, начали испускать вонь одинаково, и Галли не совсем в курсе, то ли он ошибался, то ли время летит с такой скоростью, что всё меняет под себя, одним щелчком и ни у кого не спрашивая. По правде сказать, гадкие не только миры, но и люди. И испускают зловонные запахи абсолютно все, будь они наркоманами, спортсменами, матерями или детьми. Галли лишь осталось окончательно смириться с тем фактом, что он смешался с миром грязным и разрушенным, что уже никогда не отделается от своего положения. К счастью, о своём зловонии он был осведомлён всегда.***
Ньют начал здороваться с Фрайпаном первым; перестал искать глазами лица, которые когда-то были ему знакомы. Пытается стать человечнее, не игнорировать и не пугать. Уже четвёртый день он просыпается в своей комнате, видит знакомый потолок, слышит привычное похрапывание Фрая, чувствует запах масляных красок. За эти недели кровать привыкает вмещать у себя только одного человека. С Томасом они ведут себя так, будто знакомы никогда не были. Ньют не знает, что происходит. Вещи Томаса создают хаос, он перестал заправлять свою постель. К чёрту пошло домашнее задание и ещё много чего, о чём Томас раннее отзывался как о хобби. С его лица вдруг сползла печаль, сначала мешаясь с безразличием, а после полностью его заменяя. Ньюту тяжело, и хочется спросить как можно больше, узнать о состоянии, о делах. Но Ньют в таком положении, когда нужно с таким же безразличием — что на лице Томаса застыло, — обходить, идти мимо и делать вид, что вообще не интересует. Ньюту это не нравится. Это злит, опускает на землю, даёт оплеуху. Ньют пытался тушить о себя сигареты — получается лишь беспричинная боль. Ньют хотел накидаться в хлам, забыться, улететь — каждый раз при касании пальцев пакета с порошком пред взором предстают глаза Томаса, бледные, разочарованные и мокрые. Омут, чьи солёные реки вышли из берегов. Собственно, Ньют больше и не пытался. Он знает, что может добыть то, что ему нужно за половину вечера. И только недавно начал осознавать, что добыть таких, как Томас, больше не получится. Когда солнце уже как несколько часов потонуло в горизонте, когда ночное небо открылось человеческим глазам, Ньют садится за одинокий стол, не зная, куда себя деть. Столовую скоро закроют, ну и пусть. Может, ему повезёт и его запрут вместе с ней. Неожиданная нужда в людском общении приводит в ужас, омерзение и заурядность. Ньюту это неприятно, он ничего такого не хотел. Но это случилось, и, даже отрицая, приходится бороться с чем-то, что отзывается в груди синяками и ссадинами. Будто барабанят по ранам, громко и методично. Что-то похожее на боль. Но Ньют действительно перестал цепляться глазами за людей, с которыми жаждал поговорить, чего он, кстати, никогда не признает. Поэтому он действительно не замечает идущего мимо Галли, что вдруг остановился и задубел. Стоит пройти мимо, не обращать на Ньюта внимания, но Галли уже слышал о том, что тот больше с Томасом не общается, и теперь поздно стараться не думать об этом. Потому что Галли понимает, что Ньют одинок. Одинок как никто другой. Сам он никогда не чувствовал себя частью чего-то важного, всегда был один, даже если нет. Но у него хотя бы есть кто-то рядом; люди, которым не плевать и которые готовы помочь в трудную минуту, даже если сам Галли об этом не просит. И всегда есть возможность поговорить, поворчать или пошутить. У Ньюта же нет никого. У него нет ничего и никого. Галли эти чувства отлично знакомы ещё с младенчества. Все разумные доводы испепеляются в одно мгновение, и Галли с тяжелейшим вздохом шагает в сторону маленького вялого Ньюта, что упёрся взглядом в серый стол. — Они больше не звонили тебе? Ньют только бровью ведёт, похоже, быстро рассудив, что у него галлюцинации. Галли в недовольстве раздувает ноздри, посчитав, что его игнорируют. — Эй, оглох? — Галли приходится толкнуть собеседника в плечо. Ньют тут же ощетинивается, бросает в сторону Галли враждебный взгляд. Под глазами считываются усталость и безнадёга, в орехового цвета реках вытоптанное отчуждение от мира и никому ненужность. Галли прячет руки в карманах кофты, по-птичьи склонив голову набок. — Ты спишь с открытыми глазами? Ньюту приходится дать себе время обдумать этот бессмысленный на первый взгляд вопрос. Когда же до него наконец доходит смысл сказанного Галли, он сухо усмехается. — Только в самые тяжёлые дни. Галли сводит брови к переносице, не в силах скрыть замешательства на своём лице. Он не понимает, каким образом ему стоит расценивать ответ Ньюта, и не издевается ли он над ним. Скорее второе. И тут же вспыхивает в груди желание уйти отсюда и бросить Ньюта одного гнить дальше, но Галли нарочно подавляет в себе эти чувства. Помнит, как сильно ему хотелось, чтобы Минхо ушёл, чтобы ему не приходилось скрывать от него свои потрёпанность и уязвимость. Помнит, как сильно злился тогда. Это было одиннадцать лет назад. — Ну так что? — А? — Ньют вяло отзывается, уже забыв о вопросе, заданным Галли с самого начала. — Те мудаки… звонили? — Галли вдруг становится некомфортно из-за самого себя. Он ведь игнорировал Ньюта больше недели, а теперь что, сам решил вдруг поинтересоваться, как дела? От внезапного прилива стыда он опускает глаза в пол. — Нет, — отвечает Ньют, просто и без обиняков. Он не смотрит на Галли, даже в его сторону и головы не поворачивает. Вместо этого почему-то выбирает пялиться в пространство, уставившись перед собой. Галли устаёт думать над тем, что сказать и спросить, поэтому с еле скрываемым раздражением садится рядом с Ньютом, с диким звуком отодвинув стул. Липман морщится, бросив в сторону Галли один простой, но очень недовольный взгляд. — Почему вы не общаетесь? — решив не ходить вокруг да около, выпаливает Галли. Ему хочется пожалеть об этом вопросе, потому что говорить о Томасе у него нет никакого желания, но он решил попытать удачу. Может, Ньют скажет правду. Может, перестанет вести себя как приведение. — Кто? — Ньют недоумённо смотрит на Галли, вынуждая того закатить глаза. — Ты. И Томас. Кто ж ещё. Ньют тут же замирает, и глаза его на мгновение округляются. Услышанное имя бьёт под дых, рубит с плеча, выдаёт в руки нож, чтобы ты сам вспорол себе зашитые раны. Он до боли сжимает челюсти, буквально выдавливая из себя ответ: — Не сошлись во мнениях. Галли на это утверждение вскидывает бровь, не поверив ни единому слову: — Ну да, конечно. — Я серьёзно, — Ньют внезапно возмущается, будто всерьёз сказал правду. — Это я понял, — Галли не сопротивляется услышанному, — Думаю, этот ответ настолько обобщён, что мне даже грустно. — Это от чего? — резким тоном интересуется Ньют, не сдерживаясь. — От того, что ты думаешь, что так умело можешь скрывать свою боль. Свирепый взгляд Ньюта врезается в профиль Галли, но тот никак не реагирует, сумев удержать свой взор на рюшчатых занавесках. — Скажешь, я не прав? — Отвали, — Ньют огрызается, принимая на себя тот облик, что слился с ним за десятилетие носки. — Я не хочу копаться в ваших взаимоотношениях, или твоём грязном белье, — Галли говорит честно, потому что ему и своего белья хватает с лихвой, — Я просто подумал… — тут слова застревают в глотке, ведь прежде, кажется, никому не говорились, — ты мог бы поделиться со мной. — Чем? — через силу спрашивает Ньют. Напуганный откровением о своей же личности, он вновь стал похож на зверя, совершенно не вписывающегося в ту личность, которую он успел открыть непонятному третьекурснику с тремя подработками. — Тем, что у вас произошло, — утверждение звучит как вопрос, потому что Галли в самом деле понятия не имеет, что там такого у них случилось, — Ты извини за прямоту, но я знаю, что поговорить тебе об этом не с кем. Ньют снова вспыхивает, реагирует как бык на красную тряпку, но тут же заставляет себя потушить огонь. Потому что понимает, что злится на правду; на то, что кто-то его разгадал, хотя он никогда особо загадкой и не был. Как оказалось. Он подолгу молчит, принимаясь то подумать о том, чтобы попросить у Галли совета, то вырубить всё под корень, не желая открывать свои проблемы другому. Потому что не привык разделять свою боль хоть с кем-нибудь, он привык рыть и хоронить. Но Ньют действительно не знает, что может сделать в ситуации с Томасом. Приходится наконец пытаться. — Я просто… я не… — попытка выходит несуразной с первого слова. Ньют раздражённо цокает. Просто попытайся снова, — Я его спугнул, думаю. Ньют не знает, какие слова подобрать для описания ситуации. Как вообще это стоит описывать? «Я разочаровал его»? «Зависимость оказалась сильнее моих чувств»? «Я эгоистичный кусок говна»? Ньют не знает, какое из предложенных вариантов вернее. — Поконкретнее, если можно, — нарочито вежливо просит Галли, явно чтобы Ньюта позлить. Тот ведётся, а потому косится в сторону Адамса со злобой. Галли ухмыляется, — Чем спугнул? — Собой, — без раздумий отвечает Ньют, и это признание даёт пощёчину. Потому что Ньют понял, что своим «я» заставил Томаса сбежать. Неприятное осознание, — Я сказал, что брошу принимать. Сказал, что исправлю себя, но соврал ему. Наверное, так, если прям конкретно, — неохотно заканчивает Ньют. Голос его совсем потускнел. Галли тут же хочется задать вопрос: «С чего ты взял, что у тебя получится бросить без посторонней помощи?», но это звучит даже в его голове очень жестоко, не говоря уже о произнесении вслух, поэтому он лишь поджимает губы. — Зачем ты ему всего этого наобещал? — Просто хотел остаться с ним, — Ньют понимает, что допустил оплошность прямо сейчас, но слишком поздно. Он умолкает, принимаясь ковырять пальцем край стола. Галли не реагирует бурно, не реагирует вообще никак, потому что на самом деле в его мимолётных планах имелся расклад рискнуть и поставить на то, что Томас не просто сосед Ньюту, но, оказывается, и рисковать не придётся, потому что Ньют сам всё рассказал. Что ж. Мило. — Ну, а чего ты не поговоришь с ним? — Галли всерьёз недоумевает. — О чём? — озадаченный тон Ньюта сбивает с толку. Галли косится в его сторону: — Будто вам не о чем. — Вообще-то нет, — через силу признаётся Ньют. Он молчит долгие полминуты, но затем чешет в затылке и наконец открывает рот: — Мы… сильно поссорились. Я, кажется, ударил его. Галли сжимает губы в тонкую линию, не сводя серьёзных глаз с поверхности стола. В голове борются между собой две крайности, полные противоположности, и Галли плавает от «это ужасно, так нельзя» до «так бывает, в этом нет ничего страшного». Но он понимает, что никогда не бывает прав, когда думает о последнем. Потому что был воспитан в таких дерьмовых условиях, что каким-то образом слился с насилием, и удары для него стали нормой. Галли тут же задумывается о том, что если речь идёт о людях, которых любишь не дружественной любовью, то картина принимает совершенно иные обороты. Разумеется, он никогда не думал и не сравнивал дружбу, любовь и насилие. Он никогда и не считал, что друзей можно бить. Редко, но у него это происходит; на автомате, когда сильно зол, когда нет сил на слова. Галли так и не понял, как с этим справиться и куда деть всю свою агрессию, что давно завяла внутри и вспыхивает в слишком неподходящее время. Но сейчас речь не о друзьях или приятелях. Ньют говорит, что ударил человека, который ему небезразличен. Кто не друг и не приятель. Галли задумывается и о том, смог бы он ударить Минхо, будь они вместе. Конечно, нет. Никогда бы не смог, да и не захотел бы. И когда Галли ловит себя на этой мысли, тут же хватает её за хвост и выбрасывает из головы, старается забыть об этом, будто того никогда и не было. Закусив губу, он растерянно переводит взгляд в пространство, ощущая себя неуютно и непривычно. — Я слишком больной и порченный для всего этого, — продолжает Ньют, не замечая, в какие глубокие ямы провалился Галли. — Кто тебе такое сказал? — глухим тоном задаёт вопрос Галли, не переставая сверлить задумчивым взглядом картинку перед собой. — Все, — Ньют думает дальше и продолжает, совершенно неохотно: — Я сам. Галли одобрительно фыркает, словно таких выводов и жаждал, и этим Ньюта злит вновь. Липман поднимает глаза к потолку, а затем сильно зажмуривается. — Ну и чего ты там насмехаешься? — Я? — Галли удивлённо вскидывает брови. Впечатавшись позвоночником в спинку стула и закинув руки за голову, он наконец обращает своё внимание в сторону Ньюта. — А кто? — устало спрашивает Ньют, незаинтересованный в ответе на свой скорее риторический вопрос. — Я просто надеюсь, что ты слышишь то, что говоришь мне, — спокойно оповещает Галли. Ньют фыркает, подобно Галли, и отворачивается. Его злит нежелание Галли понять его ситуацию и ощущения. Ньют злится на то, что Галли не знает даже половины из того, что он прожил, и не знает его самого, его проблем и испытаний. И пытается анализировать. — Чего ты доебался до меня? — внезапно интересуется Ньют, в озлобленной манере, — Психолог, что ли? Галли едва давит в себе желание рассмеяться во всю глотку. — Я точно не психолог, поверь мне, — едва ли не с горечью произносит Галли. В голосе объявляется насмешка, обращённая в свою сторону, — Я же сказал, что знаю… — Что мне не с кем поговорить, да, я понял, — огрызается Ньют, совершенно по-дерзки перебивая Галли, — Но я не просил ёбаного анализа. Галли становится в один момент и очень смешно, и довольно напряжённо. Он понимает, что начинает злиться на такую реакцию Ньюта, даже если это будет означать, что он ведётся у него на поводу и злится в ответ. — Я тебя и не анализирую. Ты сам отвечаешь на свои вопросы, — вскинув бровь, подмечает Галли, — Ты говоришь мне, что для тебя это всё слишком, что ты не готов; что поломанный и не такой, как все, — неясный гнев вспыхивает в нём так же быстро, как и мысль о том, что пора остановиться, — Я же думаю, что ты просто привык бегать от своих проблем и чувств, а потому делаешь одолжение своему мозгу, когда игнорируешь другие части себя, — невысказанными остаются опасения, что сказаны эти слова не только в адрес Ньюта. Ньют на это ничего отвечать не стал. Он упрямо упирается взглядом себе куда-то в колени, задышав часто и через нос. Галли не может разобрать, жалеет ли он о том, что ляпнул, или всё так и должно быть. А Ньют всё молчит, очевидно, собираясь с хоть какими-то ясными мыслями за пеленой гнева. — Ты сказал, что не анализируешь, — нешутливо язвит Ньют, презрительно фыркнув. — Тебя и анализировать не надо, — Галли в наглости Ньюту не уступает, — Здесь и без него всё ясно. Ньют подрывается с места и, опрокинув стул, с громким звуком упирается ладонями в стол. Он переводит злые глаза на сидящего со скучающим выражением лица Галли. — Если ты такой умный, чего себя не можешь исправить? Галли долго пялится на эти чёртовы занавески, от которых уже рябь в глазах и тошнота, а затем с абсолютной непроницаемостью на лице смотрит на разбушевавшегося Ньюта. — Послушай. Думаешь, ты один такой ёбаный проблемный? Думаешь, у всех всё просто и здóрово, если они не больны? — Галли поднимается со своего места, проигнорировав ошеломлённый грубой правдой взгляд Ньюта, — Хочешь, дам совет? — Галли с прищуром всматривается в горящие готовностью кинуться в любой момент глаза напротив, — Перестань воспринимать людей и их заботу как должное. Прекрати строить из себя бездушного. Отомри наконец. Галли продолжает игнорировать красноречивый взгляд Ньюта, провожающий его аж до дверей. Ему удаётся усмирить свой гнев, но негодование остаётся с ним и на пути в комнату. Потому что Галли всё ещё не уверен в том, кому именно он адресовал все нравоучения: себе или Ньюту.***
Равно как и заметил Ньют, Томас действительно перестал обращать внимание на все свои интересы, заперев их в дальнем углу своего шкафа сознания. Изредка ему удаётся навести хотя бы видимый порядок на своём рабочем месте, хотя какой тут порядок, если внутри хаос? Дни тянутся для Томаса бескрайними спиралями, в которые его не то что засосало, а втянуло и прижало. Всё кажется пустым и лишённым смысла; особенно по вечерам, когда он остаётся один, брошенный на корм собственной тревоге и разрушающим мыслям. В первое время Томас пытался с этим бороться, отвлекался на какое-нибудь дело, старался проводить время в компании третьекурсников, но с каждым днём становилось всё тяжелее заставить себя поддерживать привычный режим дня. В момент, когда Томас осознал, что не вставал с постели почти весь день, он понял, что сдался. Но это не остановило Минхо, который любезно принялся хоть как-то исправлять нынешний режим Томаса. Теперь он буквально вытаскивает его из постели вечерами, предлагает просто погулять вокруг кампуса, либо же прокатиться за город. И в какой-то определённый момент Томас начинает понимать, что у статуса парня Минхо есть хотя бы одна приятная привилегия, и состоит она в том, что теперь он каждое утро забирает его с общежития и отвозит в университет. Теперь Томасу не приходится выходить раньше, толкаться в замызганном автобусе и тратить свои нервы и силы на дальнюю поездку. Вообще-то, таких привилегий далеко не одна и не две, но Томас предпочитает об этом молчать и даже не думать. Минхо действительно оказывается из тех доставучих в хорошем смысле парней, которые не будут давать гнить в постели, если тебе плохо, а просто вытаскивают куда угодно. Эта суббота не оказалась исключением. Минхо так сильно тарабанил в дверь, что Томасу ничего не оставалось, кроме как подойти и открыть её, хотя прикола в том, почему Минхо не вошёл сам, раз комната не заперта, Томас не понял. Он был не против пойти на вечеринку — отбрасывая тот факт, что там можно на время забыться, упиться и всё воскресенье проспать, — поэтому особо не ломался и согласился на приглашение Минхо составить ему компанию. «Дружественную компанию?», — поинтересовался тогда Томас. «Если для тебя наш статус — статус каждой дружбы, то пусть будет по-твоему», — подловил его Минхо, радостно взмахнув рукой. Томас на это ничего отвечать не стал. Томас рад, что это предложение пришло именно от Минхо, а не от кого-то из сокурсников или старших, потому что это значит, что Минхо по крайней мере половину времени будет проводить рядом с ним. Как бы странно это ни было, за эти недели, что Минхо начал активно ошиваться рядом с Томасом, он успел привыкнуть к его присутствию, запаху, улыбке и глазам, что никогда не осуждают, не блестят жалостью или угрозой. Никогда не смотрят свысока, безразлично, и всегда — с заботой и радостью. И как бы Томасу ни хотелось этого признавать, с присутствием Минхо расцветает и он сам. Ну, насколько его состояние вообще позволяет это сделать. Вечеринка обещала быть дикой с самого начала, как только ребята переступили порог. Музыка в стиле техно и фолка прижимает к полу, заставляя Томаса морщиться от своей громкости, а Минхо улыбаться во все тридцать два зуба. Галли еле сдерживается, чтобы не закатить глаза, потому что биты так сильно долбят по голове, что хочется вылететь из зала прямиком в озеро. — Ну и устроили тут, — присвистнув, Алби в изумлении качает головой. Томас не может не согласиться с ним. Помещение огромных размеров, а точнее самый настоящий клуб двухэтажного сооружения. Повсюду мигает красный и малиновый свет, оставляя на сетчатке непонятные круги; потолок изящно драпирован тканью, подолы которой врезаются особенно высоким людям в голову, а каждому — спадают на плечи. — Попахивает весельем, — интригующе мурлычет Тереза, с ликующим видом осматривая уже налетевших на танцпол и бар студентов. — Мне это всё не нравится, — вставляет своё слово Галли, держась рядом с Минхо и Терезой и враждебно косясь в сторону бушующей во всю толпы. — Давай честно, — Минхо хлопает Галли по плечу, — тебе ничего не нравится, — усмехнувшись своей шутке, азиат тянется в сторону бара, призывая остальных плестись за ним. Лицо Галли принимает кислое выражение, но даже вместе с этим он идёт вслед за Минхо, не имея никакого желания оставаться одному в окружении сумасшедших. Томас садится рядом с воодушевлённым Минхо, никак не сумев договориться с собой о том, чтобы не пялиться на потолок как человек, прошедший полную изоляцию в подростковом возрасте. Но это место действительно его завораживает; Томас прежде ничего подобного не видел. На всех тусовках, на которые его таскали Тереза и Минхо, интерьер не отличался ничем примечательным и интересным. А здесь кто-то действительно постарался, пока всё это организовывал. — Минхо! — Томасу приходится кричать азиату в ухо, чтобы тот его услышал. — Ась? — Минхо сокращает расстояние между ними, при этом не повернув головы в сторону Томаса для того, чтобы лучше его слышать. — Кто организатор? — Чего? — Минхо раздосадовано морщит лицо, потому что приходится кричать. — Кто организатор вечеринки? — Томас продолжает украдкой бросать восхищённые взгляды на свет и потолок в зале. — Какой-то Тони, — встревает в разговор Тереза, уже успев урвать фиолетового цвета коктейль, и поглощая его через трубочку. Томас непонимающе хмурит брови, пытаясь хотя бы представить, как этот Тони выглядит. — А какой Тони? — Томас не знает почему, но сейчас ему кажется крайне важным узнать, что это за Тони такой. Наверное, такой эффект даёт алкоголь, что постепенно смешивается с успокоительными, что уже успели въестся Томасу в кровь. — Тот, что жопу всем показал, — бесцеремонно шутит Минхо, и он вместе с Терезой принимаются так громко ржать, что пугают сидящую рядом пару. Томас, ничего не понимая, хмурится пуще прежнего, но решает не задавать побочных вопросов, чтобы не спровоцировать этот дуэт на очередной взрыв смеха. Он мотает головой на какие-то свои сомнения и вопросы, а ещё принимает отчётливое решение напиться вусмерть, чтобы совсем не осталось сил на переживания и зацикленность, что мучают его двадцать четыре на семь. К счастью, Ньюта на вечеринке не видно, алкоголь уже ударил в голову, а через час после того, как они вошли, начинают распылять какой-то туман, видимо, для пущей атмосферы. И от этого Томасу опять становится так восхищённо и весело, что он даже не замечает изменений в запахе этого тумана; то, как сильно он отличается от того, каким должен быть на самом деле. А затем ещё через тридцать минут после этого Томаса ведёт в сторону, и перед глазами прыгает картинка, но, зачарованный чувством окрылённости и мелодичным битом, что даже ударами умудряется ласкать уши, он наслаждается и этими ощущениями. Томас чувствует всем нутром, что пляшущая картинка пред взором — только начало ночи, но ему это никак не интересно, потому что вокруг нет ни единой причины, чтобы не быть окрылённым. Вероятно, Ньют сделал ему одолжение, что не пришёл. Допивая очередной стакан, Томас теряет связь с реальностью, и его личная вечно пляшущая картинка перед глазами, главным героем которой является Ньют, даёт сбой. Экран бежит полосами, дальше накладывается шум, и несносное изображение, мигающее синим, наконец исчезает. В конце концов, между тем, чтобы что-то почувствовать и не чувствовать вовсе, Томас выбирает последнее.