Fight if you can, trust if you dare

      Томасу приходится сделать прыжок, чтобы летящий в него предмет не сбил с ног. Он перестал считать, какой по счёту светильник или планшет устремляется задеть его голову. Томас закрывает глаза, мечтая отмотать время назад, на полчаса раньше, когда спокойствие в комнате не нарушало ничего, кроме метели за окном.       — Ты не шути со мной, блять, — взбешённым, яростным голосом процеживает Ньют. Он разозлён не на шутку: пальцы подрагивают от бушующего внутри гнева, губы дрожат от страха и паники, — Серьёзно всё выбросил? Всё смыл? — последние слова произносятся с невербальной мольбой в обратном, с отчаянием.       Томас, похоже, по правде совершил ошибку, когда взялся исправлять ситуацию. Нет, не в тот день, когда дожидался Ньюта до утра. Может, именно в тот момент стоило подождать ещё, но Томас без малого просидел всю ночь и половину следующего дня, не смыкая глаз, а от того принял решение разобраться позже. Видимо, зря.       Он с усилием подносит пальцы к лицу и трёт переносицу, мечтая телепортироваться куда-нибудь, где не здесь. Терпение поёт, буквально кричит о том, что скоро разойдётся по швам, но Томас не может так поступить. Он не хочет срываться, путаясь в эмоциях. Он и без того опутан отчаянием; паникой, скользкой и колючей.       — Да, смыл, — ровный голос режет пространство между ними, намереваясь смести к чертям все берега и реки, — Я миллион раз просил тебя не делать этого, — Томас дышит глубоко, чтобы не перейти из режима контроля в режим «спасайся», — Я миллион раз просил тебя не лгать мне. Это действительно так сложно, Ньют?       Томас видел панику утопающего в глазах Ньюта, когда тот продолжал рыть и рыть, исследуя все свои тайники, что на деле оказались пусты, оголены начисто. Кажется, до него до сих пор не дошло, что сделал Томас.       Когда Ньют зашёл в комнату, Томас его игнорировал, впрочем, как и тот его. Нейланд без зазрения совести продолжал наблюдать за лихими, заточенными движениями Ньюта. Тот рылся в своих вещах так бесстыдно и открыто, словно никого в комнате вообще не было. Впрочем, ничего нового и удивительного.       Но теперь, когда Томас стоит прикованный к полу, касается лопатками двери, окружённый хаосом из вещей, ему хочется начать думать, что что-то пошло не так. Только вот Ньют этого времени ему не даёт, своими возгласами сбивая со всех мыслей.       — Ты охуел, что ли? Знаешь, сколько бабла я потратил на это всё?! — Ньют сам не свой. Рычит, толкает стол, пинает тумбочку, и та переворачивается под гневом хозяина, — Ты не имел права рыться в моих вещах!       Томас кусает истерзанные своими же нервами губы, заламывает пальцы, тяжёло вдыхая пыльный воздух. Он это знает. Он обо всём этом знает. Но вот что делать, когда тебя толкают с обрыва всё дальше и дальше, намереваясь убить, но не решаясь этого признать?       — Я знаю, что не имею права, — Томас соглашается спокойно, хоть и не без усилий, — Ровно так же, как ты не имеешь права…       — Что? — вопрос утвердительный, тон вызывающий. Ньют резко замирает, уперев руки в бока и уставившись на Томаса своими воспалёнными глазами, — Не имею права на что? Скажешь, что мне нельзя заниматься своими делами? Это всё потому, что я игнорирую тебя? Мне не может кто-то запрещать что-то делать. Я свободный человек!       Томас не знает, уворачиваться ему от ранений тех слов, означающих, что указывать можно только Ньюту, или от понимания того, что тот осознаёт своё поведение по отношению к нему.       — То есть ты в курсе, что ведёшь себя как хуйня? — вопрос выходит весьма комичным, если бы не реалии, основавшиеся в их комнате. Картины, углами дробящие паркет, изгаженные разлитыми красками шторы, треснувшие от крика стены.       Томас закрывает уставшие веки, задерживая дыхание, когда набор акварельных красок ударяется о его скулу, а после стремится к полу. Вот значит как. Понятно. Хочется закрыть уши руками, сесть на корточки, лишь бы заглушить войну в своей голове. Томасу хочется поменяться местами с кем-нибудь, не желая оставаться меж двух огней: любовью к Ньюту и его же зависимостью.       — Иди на хуй, Томас, — бросает Ньют, вот так просто, без сожалений, очень злобно и прямо. Его в очередной раз бросает в дрожь, то ли от ломки, то ли от пережавших дыхание эмоций. Он зарывается пальцами в спутанные усталостью волосы, ищет спасительного утешения где-то у себя внутри, потому что знает, что не выживет. Он просто не сможет, — Если тебя что-то не устраивает, мог бы просто поговорить со мной, а не заниматься такой хуйнёй. В курсе, что таким только плаксивые истерички занимаются?       — Поговорить с тобой? — Томасу хочется что есть мочи рассмеяться Ньюту прямо в лицо. Скула ноет от боли, похоже, будет нехилый такой синяк; пальцы сжимаются в кулак до побеления костяшек, сбивчивое дыхание щекочет ноздри. Он ощущает всем телом, как закипает, — О чём я должен говорить с тобой?! Тебе стало плевать на меня, ты снова выбрал удалбливаться до потери сознания и всё пустить по пизде. Так поздравляю, это не мои проблемы, почему ты втянул в это и меня?       — Ты сам выбрал это, когда начал встречаться со мной, — парирует Ньют, зверем смотря Томасу в глаза, — Не говори, что я втянул тебя, когда ты сам в это влип.       Шар терпения лопается в груди. Томас чувствует его обжигающие края, как гнев течёт по венам, забирается в самые дальние углы сознания. Гниль. Чистые намерения — фикция. Ладно, ты действительно пытался.       — Не вини меня в том, что я влюбился в тебя, и ты принял это. Я тебя не заставлял соглашаться, я ни о чём тебя не просил! — повышенный тон разбивается, голос хрипит от раздирающих эмоций, — Я просто хотел, чтобы ты наконец задумался о ком-то, кроме себя, — Томасу приходится взять секундный перерыв, чтобы не захлебнуться, не сгореть к чертям, — Я просто… я хотел быть с тобой, хотел помочь тебе. Почему ты не даёшь этого сделать? Почему ты опять сбегаешь?       Ньют в оцепенении смотрит в ответ, ничего не говорит, никак не возражает. Словно вора поймали с поличным; узнали о его планах, в конце концов завладели его вниманием, раскрыв. Да, он просто убегает. Опять. Это привычная песня, с ней проще.       — Если ты не хочешь продолжения, то просто скажи мне об этом и отпусти меня, блять, наконец, — не выдерживая, Томас бросается последними словами словно пулями, не желая оставлять в живых того, кто сам его убивает медленно, с садистким наслаждением, — Я устал бороться за нас, устал переживать за тебя и гадать, соизволишь ли ты сегодня обратить на меня внимание или любезно пройдёшь мимо, — Томас даже не пытается сдержаться на дерзость, — Делай что хочешь, когда ты один. Но не смей отыгрываться на мне за свои травмы и проблемы.       Последние слова выбивают почву из-под ног, но Ньют стойкий солдатик, а от того продолжает стоять на месте, пригвоздившись к полу, как к спасательной шлюпке. Это не то, чего он ожидал услышать, это совсем не то, что он рисовал себе в голове, когда шёл сюда. Он просто хотел взять всё, что нужно, и унестись. Подальше от мест, от реальности, зарывая себя собою же, изнутри, основательно. Но ему не дают. Предпочитают делать это собственными руками, не давая Ньюту права копать себя, как он привык. Делают по-своему. Наглые.       Томас считает, что, избавившись от наркотиков, он очистил Ньюту жизнь. Ньюту кажется, что её у него отобрали.       — Больше никогда не трогай моё, и иди на хуй, — не зная, как выразить свою боль, Ньют бьёт под дых в ответ, не желая отчитываться за кровоподтёки на чужом теле, — Я не просил тебя помогать, или что ты там пытаешься сделать. Я не просил тебя бороться, не просил быть со мной, ты сам выбрал это, — Ньют наконец отмирает, оглядывая комнату опустевшим взглядом. Кругом руины, поле битвы. Это не их война, но они почему-то всё равно проиграли. Оба, — Я говорил, что будет сложно, я не могу по-другому.       Осмотревшись по сторонам, Ньют взглядом цепляется за пустые шкафчики комода, лежащие у ножки кровати. Гнев в нём вспыхивает вновь. Это невозможно: верить и ждать, любить и оставаться на месте, не убегать. Это всё слишком для него.       — Я правда не верю, что ты говоришь такое, — осевший голос Томаса сдавливает пространство. Он поднимает больной взгляд на Ньюта, намереваясь увидеть там такой же, но тот в ответ пустой, загнанный. Томас моргает, и ещё, и ещё. Он не знает, что сказать, — Когда я тянулся к тебе, я верил, что ты захочешь измениться, — пустыня тихо осела в его голосе, — Я думал, мы будем работать вместе со всем тем, где есть проплешины, я надеялся… — он умолкает насовсем, впечатываясь взглядом в пол, залитый кровью, своей кровью.       Ньюту хочется закричать, разрывая глотку, потому что он хотел измениться. Он действительно желал, он так сильно пытался, но... кажется, он испорчен. Под самый корень. Нужно срезать, вырастить заново. Но чтобы взойти снова, нужно убить старое. А Ньют пока прошёл лишь половину пути к смерти. Нужно ещё. Дальше, больше. Он пока не готов.       Он опускает голову, глаза магнитом притягиваются к полу, слёзы мечтают разбиться о паркет, но это всё ещё слишком для него. Он не привык плакать. Он вообще не привык делать ничего, что как-то касается человечности. Иногда Ньюту кажется, что он пустой. Может, так оно и есть.       — Я… пытался, — охрипшим голосом решает признаться Ньют. Потрескавшиеся губы расходятся в какой-то усмешке, больной и совершенно не к месту, — Я правда пытался. Но я ничего не умею. Я так… — это тот момент, та черта, где хочется всхлипывать и биться головой об стену, но Ньют остаётся безжизненной куклой, которую выбросили на свалку, как только он родился, — Я хотел измениться.       — Но ты ничего для этого не сделал, — уставшим голосом подытоживает Томас, и эти слова — последнее, что звенит в их комнате. Ему не верится, что он сказал это, ещё и таким наглым образом. Он знает, что, возможно, вынул душу из Ньюта, но это кажется справедливым, потому как Ньют давным-давно опередил его.       Пометав по комнате остервенелый взгляд, Томас понимает, что больше ему искать здесь нечего. Все врата открыты, все враги повержены. Он мог бы забрать приз с пьедестала, только вот ничего не выиграл. Кругом лишь потери, разбрызганные краски и сломанная гитара. Это Ньюта. Помнится, он обещал сыграть на ней.       Ньют проходит мимо, не цепляя плечом или глазами. Просто выгружает свою оболочку за дверь, граблями заставляет себя отлипнуть от пола, выносит оставшиеся угли вместо тела. Так, наверное, правильно — чувствовать себя, сжигать мосты, уходить.       Томас не оборачивается на звук тихо закрывшейся двери. Он не смотрит по сторонам, не замечает крупных снежинок, что сыпятся за окном медитативно, медленно, словно в сказке. Потому что сам он застрял в фильме ужасов, и прислушивается лишь к гулу в своей голове, граничащим с безумием.

***

      За окном ещё не вечереет, но темнота давит на окна, забирая энергию, маня обратно в себя. Минхо отворачивается, устав лицезреть эти снежинки. Его заебали снег, зима и всё, что касается холода. Ему и без этого приходится чувствовать его каждый день. И почему не подвернётся возможность поменяться с кем-нибудь комнатами, хотя бы на недельку?       Прокрутившись на несчастном стуле несколько раз, Минхо ощущает, как его начинает тошнить, поэтому он резко останавливается, ухватившись за рядом стоящий стол крепкими пальцами. Громкий вздох граничит с безглавой усталостью, но не остаётся ничего, кроме как пришивать эту усталость обратно, потому что день всё продолжается, а до ночи так далеко, что всё кажется сном и грёбаной иллюзией.       Пара движений сменяется десятью, и вот Минхо сидит так же привычно, словно и не двигался вовсе. Он смотрит вглубь тёмного стекла, и глаза тонут в красоте спиртного, и повезло, что отражения не видно, иначе бы зрелище перекатилось в уродство. Пара стаканов никогда не были проблемой, так ведь? А где два стакана, там две бутылки. И всё становится неважным вовсе, потому что сознание плывёт по течению, когда алкоголь вливается в глотку, обжигая язык и лёгкие.       На самом деле это всё давно стало бессмысленным времяпрепровождением, но кто скажет правду, когда та так сладка? Минхо перестал видеть что-то дальше алкоголя, когда нужно расслабиться, перевести дыхание. Наравне с этим удовольствием стоит адреналин в венах, езда сто сорок километров в час, пьяная драка и прыжок в неизвестность. Но Минхо давно не восемнадцать, он перестал заниматься такими вещами, кроме, очевидно, первого варианта. Лишь эта роскошь ему теперь и доступна. Близкая старость, прожигание неудавшейся жизни и упущенная возможность быть как все. Тривиально. Но кому грустно? И кого это заботит?       Крутанувшись на стуле ещё раз, с сжатым с силой стаканом в руке, Минхо ушами ловит звук, издаваемый его телефоном. Очевидно, кто-то звонит. Средь бела дня, совершенно один в комнате… кому он нужен?       — Забери меня отсюда, — три слова по ту сторону, сказанные осевшим от тоски голосом, — Пожалуйста.       Минхо выпрямляется, когда слышит привычный своим ушам голос, только сейчас совсем иной, будто его потоптали, выжали и изранили.       — Встретимся в холле, — Минхо не тратит времени на ненужные вопросы. Он просто делает то, что нужно.       Неожиданным кажется то, как резво он оставляет бокал, так и не опустошив его. Думает об этом решении совсем недолго, а может, даже совсем не раздумывая. Он накидывает на себя куртку, хватает ключи от излюбленного белого джипа, бросает последний взгляд на выпивку и наконец покидает комнату, плотно прикрыв дверь.       Когда он встречает Томаса, то глазами цепляется за его раненную скулу, увядший взгляд и сжатые в тонкую нить губы, что стали похожи на цвет пальцев мертвеца. Это приводит в ужас. Минхо продолжает принимать решение ничего не говорить, он просто идёт к нему и подхватывает на лету, когда Томас бросается ему на встречу.       Говорят, молчание режет тишину, но сейчас она зализывает раны и звучит классикой в ушах, когда хочется согреться и отдаться потоку. Томас прикрывает истерзанные слезами веки, ухватившись за шею Минхо так, будто сам тонет. Нечестно и неправильно отрывать Минхо от дел, эгоистично просить спасти, но у него нет сил даже на тупые извинения и вопрос «ты точно не занят?», потому что Томас знает — для него Минхо всегда свободен. Это убаюкивает, но отрезвляет, а ещё ранит отчего-то, хотя все и без слов знают, отчего.       — Ну, готов прокатиться? — Минхо ободряюще улыбается, словно актёр на детском утреннике, желающий утешить ребёнка, удивить.       Из кармана показывается рука, а в ней — ключи. Томас кивает, очень быстро кивает. Конечно, он согласен.

***

♪Chase Atlantic — Swim       Томас стеклянным взглядом провожает удаляющийся заснеженный пейзаж, не сожалея ни капли, что не всматривается во что-то красивое. Принято ведь всматриваться в красоту, так? Томас не помнит, когда в последний раз его глаз цеплял что-то, кроме сгоревших домов и надежд.       Они молчат половину дороги. Минхо не расспрашивает, потому что понимает, что Томас заговорит сам, если захочет. Лишь один вопрос, и один ответ. «Хочешь поговорить об этом?». «Пока нет». Минхо не тупой, он осведомлён о причине несчастий и без слов попавшего под пули человека. Он вновь злится, снова бесится, что бессилен, что не всемогущий, но не может избавить Томаса от тигра на его пути, пока тот сам не попросит его убрать опасность с дороги.       Поэтому Минхо просто ждёт. Просто смотрит, и ждёт, и надеется, и взрывается фейерверком, ослепляя самого себя такими яркими, цветными вспышками, что ножами по глазам и кнутом в сердце. Он действительно устал от зимы, но та хоть и непростительно белая, зато не похожая на то красное-цветное, что селится в груди Минхо, вполне себе удобно там устраиваясь.       Он не хочет красть драгоценные минуты тишины Томаса, потому что что-то ему подсказывает, что он прошёл сквозь бурю, и его ой как сильно зацепило. Минхо вжимает педаль газа, разгоняясь до ста километров; делает радио громче, когда ритмичная музыка врывается в динамики, словно созданная, чтобы успокоиться, слиться с ней, признать пространство и отпустить боль.       «Location drop, now       Pedal to the floor like you running from the cops now       Oh, what a cop out       You picked a dance with the devil and you lucked out…»       Томас прижимается лбом к холодному стеклу, давая тому возможность остудить его мысли. Он так сильно измотался ссорой, что теперь и моргать соизмеримо с пыткой. Но он не может оторваться от вида, что открылся его взору, когда они въезжают на мост. Снежинки кружат голову, направляясь кто куда, езда на высокой скорости превращает горизонт в пьяное месиво, размазывая и грозясь занести в воронку. Музыка вливается в уши, успокаивая разум.       «The water's getting colder       Let me in your ocean, swim       Out in California, I've been forward stroking, swim…»       Ощущение попадания в неизвестную червоточину вместо моста мажет по сидению, вода разносится пред взором синим пятном, смешиваясь с очертаниями города, и Томас, довольный, закрывает глаза.       «So hard to ignore ya', 'specially when I'm smoking, swim       World is on my shoulders       Keep your body open, swim…»       Томас наконец отлипает от стекла и бросает потасканный взгляд на Минхо, что во всю качает головой в такт песне. Похоже, ему нравится. Это радует. Как что-то, что можешь найти хорошего, когда вокруг сумасшедшие водопады, сносящие с ног. Томас следит за ладонью Минхо, что накрывает коробку передач с лёгкостью и уверенностью опытного водителя. Острое желание взять эту руку в свою граничит с безумием, но кажется предельно нереальным, поэтому Томас лишь переводит липкий взгляд на лобовое стекло, моргая и дурея то ли с себя, то ли с метели, застилающей весь обзор.       Он подмечает, что Минхо не отпустил ни единой шуточки об их теперешних отношениях, ни разу не утомил разговором. И Томас не скажет, что Минхо ничего не делает, потому что сейчас создаётся навязчивое ощущение, что делает он слишком много.       — Спасибо, — неестественным голосом благодарит Томас, испугавшись своего же тембра. Похоже, слишком долго молчал.       Он не разбирает точной причины благодарности. За то, что спас его от нервного срыва, или потому что просто делает всё, как нужно Томасу? Или просто потому что он такой, и сейчас здесь.       Минхо удивлённо пялится на него, но в ответ лишь улыбается, довольный, и Томас в очередной раз краснеет до ушей, желая за свою реакцию выбросить себя с моста. Это в очередной раз должно напрягать, должно заставлять крутить шестерёнки и думать, думать, но Томас так устал от всего этого думанья, что просто по новой закрывает глаза, прокручивая в голове строчки играющей песни.       Хочется попросить Минхо уехать далеко-далеко, не оборачиваясь и не возвращаясь, чтобы только выбирать демонов, прыгая в воду, и плыть. Бесконечно плыть, пока не унесёт, не снесёт и не поставит на ноги другим человеком.

***

      Странным кажется ощущение, когда не делаешь привычных вещей, но иногда это ощущение необходимо, поэтому Галли не докуривает сигарету до основания, решив расстаться с ней куда быстрее и проще. Вокруг практически чернота, солнце давно потерялось за горизонтом, мороз жадно ест кожу, и всё как-то бесит.       Перевёрнутое проблемами сознание не желает собираться воедино, как нужно, поэтому Галли бездумно бредёт обратно в общежитие, не надеясь на облегчение после сигареты. Оно, по правде, никогда к нему не приходило, и от этого ещё тяжелее расставаться с вредной привычкой — за неё цепляешься, как за последнюю надежду. И в этот миг Галли, кажется, впервые увидел проблеск в разгадке понять зависимость своей матери.       Горькая усмешка идёт первой, а затем наступает тишина. Галли останавливается, когда его глаза случайным образом цепляются за силуэт на крыше здания. Надо же, кто-то действительно там ошивается. И скорее всего взломал замок. Любопытно. Галли не стал противиться своему любопытству, пронаблюдав какое-то время за безымянным силуэтом, и остаётся ждать у выхода, когда понимает, что жертва его слежки потерялась из виду и скорее всего начала спускаться обратно на землю.       — Да, я понимаю… — и вновь знакомый голос впивается в уши. Он дико заезженный и уже надоевший за эти недели, но сейчас беспокойнее обычного, — Послушай, у меня правда ничего нет. Что ты мне прикажешь делать?       Галли готов проклясть себя триллион раз, потому что вновь попался на уловку, пусть и бессознательно. Почему этот мальчишка мелькает в его жизни даже больше, чем работа?       — Да пойми ты, я не могу достать всё это за такой кратчайший срок, — голос Ньюта такой непривычный, ошарашенный и забитый, что хочется только корчить лицо, — Да, я понимаю, нет… ладно, я сейчас буду, только успокойся. Нет, не наебу.       Галли подмечает, как Ньют хмурит брови в ожидании неизбежности, какого-то конца, известного только ему. По крайней мере, так кажется Ньюту. Он не подозревает, что о разновидностях финала осведомлён и Галли.       — Хорошо, где, говоришь? — Ньют будто лишь делает вид, что запоминает нужное ему местоположение, когда как его сознание скорее всего блуждает по совершенно иным частотам, — Я приеду. Нет, буду один, — последние слова стали решающими, подписавшими Ньюту окончательный приговор.       Вообще-то Галли удивлён решительностью Ньюта не втягивать никого в свои заботы. Как-то поздновато по большому счёту, но Галли теперь, считайте, отделался малой кровью. Но всё же…       — Ты действительно намылился идти туда один?       Один звук, одна фраза, заставившая Ньюта взмыть в воздух от испуга. Он бросает растерянный взгляд в сторону стоящего слева от него Галли, и как только замечает его, сразу скалится.       — Какого хуя ты пугаешь меня? И да, действительно, — неуверенным тоном заканчивает, потому что предполагает, чем закончится эта встреча.       — Ты реально больной на голову, — бросает Галли невзначай, без задней мысли, но тут же замирает, осознавая, как прозвучало то, что он сказал.       Ньюту, очевидно, так и осталось совершенно плевать, судя по тому, как безразлично он бьёт по клавишам телефона. Наверное, ему выслали адрес. Твою мать.       Галли озирается по сторонам, словно выход из ситуации возьмёт да появится из ниоткуда. Он знает, что делать больше нечего, всё изнутри кричит о том, что «всё, пора в общагу, давай, иди», но Галли врастает ногами в землю, бросая все попытки на своё спасание. Сам зарывает свои шансы, копает себе могилу. Он этому хорошо научился.       — Ты никуда не пойдёшь.       Ньют лишь на мгновение бросает на него возмущённый взгляд, означающий: «ты что, совсем еблан?», а потом вновь переводит его на экран, выглядя при этом слишком важным для того, кто идёт отдавать себя на убой.       — Не говори ерунды, у меня нет выбора, — чересчур безразлично замечает Ньют, наконец пряча в карман свой телефон.       — Я тебя одного не пущу, — эти слова Галли уже хочет засунуть себе обратно в глотку, но поздно уже, да и к тому же он знает, что не простит себе, если просто поплетётся в комнату, оставляя Ньюта погибать. Даже если в погибели виноват он сам.       — Ебанулся? — интересуется Ньют слишком спокойно. Очевидно, он сильно устал. Интересно, что так его вымотало? — Иди в общагу и приляг, оставь свой зад целым, я разберусь.       — Ты оглох, что ли? — более взбудораженно, чем раннее Ньют, интересуется Галли, также не дожидаясь ответа, — Я сказал, что иду с тобой. Одного не пущу.       Ньют, поражаясь наглости и настойчивости практически незнакомого, но приближенного человека, поднимает свой взгляд и изучает лицо напротив, будто впервые его видит.       — Зачем?       — Чтобы ты не сдох, — быстро бубнит Галли, потому что вопрос ему кажется слишком тупым, а ответ на него — очевидным.       — Как будто ты мне поможешь, — бросает Ньют не без ехидства, но Галли на это не покупается, прекрасно зная, что он пытается сделать.       — Говори адрес, и поехали.       — Галли.       — Ньют, — Галли выжидающе смотрит на Ньюта, давая тому понять, что другие ответы не принимаются.       Ньют со вздохом утопленника плетётся в сторону парковки, позволяя Галли следовать за ним. Ночка ничем хорошим не кончится, это точно.       Галли морщится, а затем следует вопрос:       — У тебя что, действительно есть тачка?       — У меня-то? Нет, — смешок в голосе Ньюта скользит так легко, будто всегда там и был.       Галли стреляет настороженным взглядом затылок Ньюта, надеясь на незамедлительный ответ, но после не следует ничего, кроме молчания.       — Ты намерен угнать тачку? Ты серьёзно? — уставшим голосом интересуется Галли, не надеясь на адекватный ответ вроде «нет» или «с ума сошёл?».       — Я намерен разобраться с этим дерьмом сегодня ночью, — Ньют замирает около чёрного мицубиси, изучая его горящими глазами, — Если ты со мной, — он достаёт что-то из кармана куртки, наклоняется к машине и, сделав пару незамысловатых движений, открывает дверцу, — то залезай в ебучую угнанную тачку и погнали.       Галли в последний раз осматривается по сторонам, проверяя, не следит ли кто. Тревога рушит мосты в голове, крася в красный и замедляя движение, но больше нет выхода, нет дороги назад, всё предрешено давным-давно. В конце концов Галли когда-нибудь должен быть покалечен или убит каким-нибудь наркоманом или наркоторговцем. Если его инфополе собирает такое, то он должен платить.       Он стряхивает с себя паникующие мысли, собирает пыль с полок сознания и вытряхивает все эмоции до последней крупицы, прежде чем сесть в неизвестную им обоим машину. Всё или ничего. Ночь белёсая или кровавая? Это станет известно ближе к утру, когда солнце вновь начнёт выползать из-за горизонта, окрашивая плоть в радугу, наделяя способностью живых возвышаться над мёртвыми, повсеместно и надолго.