***
Вновь собрав военный совет, вдруг понимаю, что пока я зализывал раны, в городе что-то изменилось. На совет не явилась большая часть командиров. Жало и Зверь, судя по мрачным лицам и неприязненным взглядам друг на друга, успели повздорить. И все поведение Зверя говорит о том, что он сам не свой. — Где остальные? — нахмурившись и предчувствуя неладное, спрашиваю я. — Они не придут, — после мучительно долгой паузы глухо произносит Зверь. И смотрит на меня с вызовом на своем густо татуированном лице. Жало опускает глаза, но на его скулах отчетливо ходят желваки. — В чем дело? — Из столицы прибыли разведчики, — неохотно, словно через силу разжимая темные губы, говорит Зверь. — И что? — напрягаюсь я. — Они снова собирают армию? — Собирают, да не против Кастаделлы, — лицо Зверя с ужасающей второй пастью вокруг рта становится злым и суровым. — Они провели зачистку. — Что? Да говори, что стряслось, мать твою, или тебе нравится изображать из себя застенчивую девицу?! — вспыхиваю раздражением. — Не ори на меня! — вскидывается Зверь, в терновом взгляде полыхает злость. — Наши лазутчики сработали успешно: по всем городам начали вспыхивать бунты среди рабов. Их, разумеется, подавляли, но сегодня… сегодня… Он запинается. И я понимаю, что сейчас он скажет нечто страшное. — Сегодня разведчики донесли, что в столице казнили всех рабов-халиссийцев. — Что?! — Я открываю и закрываю рот, словно выброшенная на берег рыба. Мне не хватает дыхания, не хватает замедлившегося биения сердца, не хватает сознания, чтобы принять эту новость. — Что ты сказал?! — Что слышал, — губы Зверя искажает судорога, на меня он не смотрит. — Едва они вернули своих пленных, — Зверь бросает на меня обвиняющий взгляд, — они первым делом убили всех халиссийцев — мужчин, женщин и даже детей — всех без исключения. Из остальных городов еще не все разведчики прибыли, но думаю, что там случилось то же самое. Саллида сосредоточила войска у границ столицы — ожидая от нас нападения. И, клянусь богами, она его получит! — добавляет Зверь с клокочущей в голосе яростью. — Нет, — уверенно возражаю я. — Мы не будем идти на них войной. Не сейчас. — Будем, — так же уверенно, с нескрываемым вызовом смотрит на меня Зверь. — И ты нас не остановишь. — Это бунт? — доходит до меня со всей пугающей ясностью. — Халиссийцы уходят, — мрачно, без малейшего колебания заявляет Зверь. — Не бойся, мы не станем жечь господские дома в Кастаделле и убивать горожан. Но мы уходим, чтобы отомстить за наших братьев. Мои соотечественники сражаются с регулярными войсками Саллиды на границе, а мы ударим по остаткам армии изнутри. Мы разобьем убийц и не станем брать пленных. Мы сожжем прогнившие насквозь города и освободим рабов силой. И даже не пытайся нас остановить. Руки и ноги холодеют. Я понимаю, что на этот раз проиграл — и крупно проиграл. — И ты… Ты тоже уйдешь жечь города? — Уйду, Вепрь. Уйду прямо сейчас. Все ребята уже готовы, собирают обозы и точат мечи. Я пришел сюда один, чтобы сказать тебе об этом в лицо, потому что ты мой друг. Только теперь до меня доходит, что на военном совете нет ни одного халиссийца, кроме Зверя. — Не делайте этого, — моя последняя попытка его отговорить звучит жалко, и я сам это понимаю. — Вы не готовы. Вы угробите людей. Ты же сам пожалеешь об этом! — Я жалею о том, что послушал тебя и не ушел вместе с Амир-Зуманом. Если бы мы ушли тогда, возможно, полторы сотни человек, попавших в западню, остались бы живы. Значит, отряд Амир-Зумана все-таки нашел свою смерть. Все они, до единого… Едва ли солдаты-саллидианцы пощадили хоть одного. Зверь поднимается, демонстрируя, что закончил свою речь. Я поднимаюсь вслед за ним и смотрю ему в глаза. Мне больно так, как не было больно даже после ожогов. Несколько мгновений длится поединок наших взглядов, и оба мы понимаем друг друга без слов. Вот только вчера мы были друзьями, которые вместе боролись за справедливость, бок о бок шли в ногу столько лет, прикрывали друг другу спины в бою. А теперь в один миг стали врагами. В конце концов Зверь не выдерживает первым и кладет тяжелую мускулистую руку мне на плечо. — Откажись от этой войны, Вепрь. Ты северянин, тебе нет смысла погибать за этих ублюдочных рабовладельцев. — Ты так уверен, что вы победите? — мои губы кривит болезненная гримаса. — Мы победим, Вепрь, — уверенно отвечает он, и его уверенность разрывает мне душу. — И вы захватите землю Саллиды, займете города, убьете всех жителей? — Они столетиями захватывали нас в рабство и принуждали жить на этой проклятой земле. Да, мы захватим ее, займем их города, вселимся в их жилища. Мы не станем делать из них рабов — пусть будут благодарны за милосердную смерть. Может быть, женщин мы пощадим и сделаем своими младшими женами. Но мой тебе совет… Если хочешь, чтобы донна Вельдана и ее дети были в безопасности, увози их на север. И уезжай сам. — А если не уеду? — я смотрю ему в глаза и не могу поверить, что слышу эти слова от друга. Самого близкого друга, который у меня когда-либо был. — Тогда мы встретимся в сражении, и я убью тебя, — произносит Зверь и тут же коротко, судорожно вздыхает. — Видят боги, я не хочу поднимать меч на друга. Уезжай на север, Вепрь. Он уходит, и на совете остаются те, кто до сих пор молча наблюдал за моим позорным поражением. Лиамцы, горцы, кочевники, уроженцы Баш-Хемета… Все, кроме халиссийцев. Но халиссийцев среди бывших рабов было подавляющее большинство. Если все они уходят прямо сейчас, нас остается жалкая горстка. Остатков моей армии — смешно даже называть это армией! — не хватит и на то, чтобы задержать халиссийцев, куда уж противостоять вооруженным отрядам Саллиды… В голову вползает мрачная мысль, что если халиссийцы прямо сейчас пойдут захватывать города, то бороться нам вскоре будет не с кем. Затем они зажмут остатки регулярных войск южан с обеих сторон границы — и войне конец. Саллида станет частью Халиссинии. А потом они доберутся до Кастаделлы. — Что думаешь делать, Вепрь? — поднимает голову Жало. — А чего хотите вы? — огрызаюсь раздраженно. — Мне поставили в вину, что я никогда не слушаю вашего мнения и делаю, что хочу. Теперь я спрашиваю вас. Вы хотите, чтобы халиссийцы заняли Саллиду? — Нет, — поднимает голову Тирн. — Кочевые кланы никогда не жили спокойно рядом с халиссийцами. Они уничтожали нас без жалости, просто ради наживы. — Саллидианцы брали нас в рабство, — подхватывает Имо, уроженец Баш-Хемета. — Но халиссийцы не знают пощады. Много моих сородичей погибло от их мечей. — А ты что скажешь, Лис? — поворачиваю голову к ссутулившемуся парню. — Лиам никогда не воевал ни с Саллидой, ни с Халиссинией. Сомневаюсь, что Лиам вообще хочет воевать. С саллидианцами мы жили мирно, — он нервно поводит плечом, — если не считать того, что контрабандисты захватывали нас в рабство, а тут уже никто не разбирался, откуда мы попали на невольничьи рынки. Но если Саллиду захватят халиссийцы… Боюсь, моя страна тоже будет в опасности. Поочередно высказываются все — дескарцы, лиамцы, горцы, кочевники — и ни у кого нет сомнений: Халиссинию в Саллиду допустить нельзя. — Тогда нам нужна новая армия, — заключаю я, отбросив терзания из-за предательства Зверя. — Мы должны незамедлительно отправить переговорщиков к соседям. Лис, ты поедешь поднимать на войну лиамцев. Тирн, постарайся добраться до кочевников… Имо — ну, сам понимаешь… Жало, тебе придется вербовать горцев. — Почему Жало, а не я? — недовольно бросает Горный Волк. — Ты останешься в Кастаделле, кто-то должен следить здесь за порядком и охранять город. — Я думал, это будешь делать ты! — Нет. Я тоже уеду. — К кому же? — удивленно поднимает брови Жало. — Ты не успеешь добраться до Аверленда и вернуться обратно. — Нет, не успею, — мрачно киваю я, оставляя всякую надежду на помощь северян. — И они уже не успеют. Я поеду к пиратам. Попробую убедить их ударить в тыл халиссийцам с моря. Все озадаченно замолкают, но в конце концов Горный Волк нехотя соглашается. И теперь я пересиливаю себя и молю об одолжении. — Прошу тебя… Позаботься о безопасности городских семейств. Горный Волк понимающе усмехается. Он не дурак и наверняка догадывается, какое семейство я на самом деле имею в виду. — Не беспокойся, Вепрь. Все останутся живы. Времени нет, поэтому мы расходимся. Времени нет настолько, что я не позволяю себе даже заехать в поместье и попрощаться с Вель и детьми. Больше не щадя собственных рук, взлетаю на коня и еду прямиком в порт. Передо мной сложная задача: найти Одноглазого и убедить его сражаться на моей стороне.***
Сегодня я опоздала в Сенат из-за домашних хлопот: провозилась у апельсиновых деревьев, помогая женщинам собирать дозревший урожай. В последнюю неделю происходило нечто странное: мужчины покидали поместье день ото дня, некоторые просто исчезли, даже не забрав заработанное за неделю жалованье. Часть женщин тоже исчезла, и на тех, кто остался, легла непомерная нагрузка. Я не могла понять причину, и глупая гордость не позволяла мне опускаться до выяснений. Хлопковые поля сообща засеяли совсем недавно, также сообща посеяли сорго и медовый маис. Но теперь подоспели апельсины — и если мы упустим время, то потеряем добрую часть урожая. Мне приходилось закатывать рукава, облачаться в простую одежду и все свободное время работать наравне с другими женщинами. А после работы в полях и рощах ехать в Сенат. Сколько я ни мыла руки перед спешным выездом, пальцы кое-где еще противно липли друг к другу. Казалось, апельсиновый сок, который я всегда очень любила, теперь напрочь впитался в мою кожу. Пытаясь украдкой очистить руки смоченным в воде платком, я упустила, о чем сенаторы говорили в начале совещания. А когда наконец вслушалась в слова, то похолодела от ужаса. — …вырезали всех… — …поделом этим халиссийским псам!.. — …лучше так, чем опасаться ножа в спину, и пример Кастаделлы их убедил в этом!.. — …но всех? Даже женщин и детей?.. Кажется, это уж слишком… — заново обретя способность дышать, я расслышала растерянный голос Пауля Эскудеро. — А что им оставалось делать? — стараясь перекричать остальных, воскликнул Хуан Толедо. — Они поступили правильно! На границе война, а остатки регулярных войск даже не могли выступить на помощь основной части армии! Если бы солдаты покинули столицу, оставив халиссийцев в живых, те взбунтовались бы, подобно нашим, и перерезали бы всех мирных жителей! — Не спорю, это было оправданное решение, — нехотя согласился дон Леандро Гарденос. — Но боюсь, что оно приведет к плачевным результатам. Наши-то не оставят это без внимания. Под «нашими» он наверняка имел в виду бывших рабов Кастаделлы. И Джай… боже мой, как воспримет эту новость Джай?! К своему стыду, последние несколько дней я была так занята своими апельсинами, что даже не приходила к нему на Арену. Поначалу, когда он метался в лихорадке из-за ожогов, я исправно сменяла Лей у его ложа, ухаживала за ним, поила и пыталась хоть как-то накормить. Но потом, когда Лей уверила меня, что он идет на поправку, я малодушно струсила и стала избегать встреч. Что я могла еще ему сказать? За спасение лошадей я его поблагодарила, но что дальше? Он так и не извинился передо мной за обман и весь этот ужас, который начался в Кастаделле… Могла ли я простить его, если он даже не заикнулся о прощении? Я все ждала, когда он придет сам, но он не приходил. С болью в сердце я вынуждена была признать, что он больше во мне не нуждается. Принять эту горькую мысль, смириться с ней и жить с этим дальше. А теперь оказалось, что из-за своих дурацких апельсинов я упустила нечто важное, что происходило в эти дни в Саллиде! — А если наши рабы в отместку прирежут всех нас? — продолжал горячиться дон Хуан. Я содрогнулась, представив себе такой исход. — Они бы уже сделали это, если бы собирались, — снова возразил дон Леандро. — Но мои осведомители говорят, что наши рабы спешно группируются в отряды. Скорее всего, они выступят на столицу. Значит, Джай уходит воевать? — Донна Вельдана, — я снова вздрогнула от звука своего имени. Ко мне обращался дон Аугусто Месонеро. — Вы ведь часто видитесь со своим бывшим рабом, этим, как его, Вепрем… — Не так уж часто, — неприязненно ответила я, задетая таким бесцеремонным замечанием. — Но все равно, вы его знаете лучше нас, — настойчиво продолжал дон Аугусто. — Попробуйте выяснить, что собираются делать наши бунтовщики. — Да, попробую… если увижу его. — Кажется, он в последнее время постоянно ошивается на Арене. Может быть, вы изволите съездить туда прямо сейчас? Нам нельзя терять времени, мы должны понимать, что задумали рабы, чтобы выработать свой план действий. — Они не рабы, — упрямо напомнила я. — Когда вы уже к этому привыкнете? — Это мы еще посмотрим, — недобро ухмыльнулся дон Хуан. — Так вы поможете нам, донна Вельдана? — Хорошо, я сейчас поеду на Арену. Похоже, для меня заседание на сегодня окончилось. Вун еще даже не успел разнуздать лошадь, когда я снова вышла к карете. — Госпожа? — удивленно произнес он. — Нам необходимо немедленно съездить на Арену. Будь добр, Вун, отвези. Но Арена встретила меня необычной пустотой. Кое-где там еще оставались люди, бросавшие на меня странно враждебные взгляды, но надо было быть слепой, чтобы не заметить: основная масса бойцов покинула здание, собрав даже нехитрые пожитки. Джая я тоже не нашла. На все мои вопросы о нем оставшиеся повстанцы лишь отмалчивались, отводя глаза. Я объездила несколько мест, где, предположительно, мог быть Джай, но его не нашла. И если я спрашивала о нем у кого-либо, все дарили мне лишь неприязненные взгляды и молчали. Но во время объезда города я заметила нечто совсем нехорошее: в некоторых поместьях прямо средь бела дня орудовали грабители, под вопли хозяев забирая припасы и мелкий скот! Да что происходит, в конце концов?! Обуреваемая тревогой, я велела Вуну править к дому. Дурные предчувствия меня не обманули: наше поместье грабили, как и другие. Хуже того: грабили те, кого я знала. Заправлял грабежом Эйхо, молодой парень, который нередко заступал на охрану нашего дома. Некоторые женщины возмущенно цеплялись за мешки с зерном и прочей снедью, некоторые просто стояли и растерянно наблюдали за творившимся злодеянием. Была здесь и Изабель, молча, с достоинством королевы взирая на то, как грабят ее дом. Ворота были распахнуты настежь: с них сбили замки и одну за другой выводили наших лошадей. — Что вы делаете? — возмущенно воскликнула я, выбравшись из кареты. — Эйхо, зачем ты уводишь моих лошадей? — Они нужны нам, донна, — поджав губы, ответил Эйхо. — Мы уходим на войну, лошади и еда — наше спасение. — Уходите на войну? Когда? — Прямо сейчас, — ответил он коротко и деловито кивнул подельнику, чтобы тот забрал лошадь, впряженную в карету. Вун, рассвирепев, бросился на защиту лошади, но молодые бойцы несколькими крепкими ударами повалили старого слугу наземь и напоследок угостили безжалостным пинком ноги в бок. — Прекратите! — взвизгнула я, бросаясь ему на помощь. — Вы же люди, а не звери! Зачем вы бьете человека? — Человека? — обернулся ко мне Эйхо и презрительно сплюнул в сторону распростертого в пыли Вуна. — Это мы стали людьми. Свободными людьми. А он остался рабом, вылизывая господские задницы. — Не смей так говорить о нем! — истерически закричала я. — Кто дал вам право грабить поместья?! Отвечай немедленно! Где Джай?! — О, будьте уверены, донна, что приказ командира у нас имеется, — криво усмехнулся Эйхо. — Только вот приказы изменились. Ах вот как! В моей голове наконец появилось понимание. Значит, Джай уводит повстанцев на войну против войск Саллиды, и это с его позволения они грабят город! Это конец… конец едва наметившемуся между нами доверию, конец едва наладившейся городской жизни, торговле, земледелию… конец безопасности. — Где мои дети? — севшим голосом произнесла я, оглядываясь на дом. — Ваши дети нам ни к чему, донна. В доме они, — пожал плечами Эйхо и по-хозяйски осмотрелся вокруг. — Все готовы? Уходим. Где госпожа Лей? — Я здесь, — послышался позади меня бесцветный голос. Я обернулась. Лей стояла с бледным лицом и без тени улыбки — в дорожном платье, с полной сумкой через плечо. — Ты… тоже уходишь?! — не веря своим глазам, переспросила я. — Ухожу, — твердо ответила она. — Простите, госпожа. Я люблю вас и ваших детей, но… теперь я нужна своему мужчине. — Куда же ты идешь… — пробормотала я, оглохшая и ослепшая от потрясения. — Зачем тебе война… — Жизнь заставляет нас делать сложный выбор, госпожа, — тихо сказала Лей. — Но я свой сделала. Еще миг — и она подошла ближе, тронула меня за руку, а потом раскрыла объятия и крепко прижала меня к себе. Я невольно ответила ей, обхватив ее за худые плечи и глотая душащие меня слезы. — Береги себя, милая. Спасибо тебе за все.