«Военный совет» напоминает сборище беспризорных оборванцев. Никакого единого обмундирования: одеты кто во что горазд. Некоторые десятники и сотники из бывших бойцов Арены до сих пор разгуливают полуголыми, прикрытые лишь легкими кожаными доспехами. Иные обзавелись рабскими одеждами, кое-как прикрыв голое тело. Под короткими боевыми жилетами виднеются полотняные рубахи с оборванными до локтей рукавами; закатанные до колен штаны сочетаются с набедренной защитой из лоскутков твердой кожи — весь этот нелепый наряд являет собою странное и жалкое зрелище.
Есть и те, кто успел облачиться в гвардейские мундиры — прорехи и пятна крови на них наводят на мысль о мародерстве.
Кое-кто из бывших рабов разодет в батистовые рубахи и короткие плотные бриджи — наверняка украденные в разоренных господских поместьях. Вместо сапог у таких щеголей чаще всего грубые сандалии на ремешках — в жарких кожаных сапогах южане из простолюдинов, привыкшие ходить босиком, не видят надобности.
Мысленно ставлю себе еще одну памятную зарубку — необходимо поинтересоваться, работает ли нынче городская суконная фабрика, и добавить в муниципальные расходы статью об армейском обмундировании.
Я говорю, а новоиспеченные командиры и военачальники молча слушают, опустив головы. Что их гложет сейчас? Стыд или ненависть?
— За последние сутки — два умышленных поджога, четыре случая грабежа, убит начальник городской тюрьмы. На корабельной верфи учинен разбойный погром. В порту группой бродяг, стащивших где-то бочонок с вином и надравшихся до беспамятства, затоплен рыбацкий шлюп, принадлежащий одинокой престарелой донне. И это вы называете «все под контролем»? Где, спрашиваю я, были караульные отряды, которые должны были патрулировать город в означенных местах? И где, я вас спрашиваю, воинская дисциплина в частях городской армии? Солдаты шатаются где попало, некоторые под дурманом, а у границ Кастаделлы скоро появятся регулярные войска! Что мы им противопоставим?
— Люди злятся, — осмеливается поднять голову и ответить один из моих соратников. — Все ожидали, что богатства господ перейдут к ним, что бывшие рабы наконец-то заживут, а что они получили? Нищету и голод, да еще каждодневную муштру!
— Заживут тогда, когда докажут, что достойны свободы! Или вы думали, что Кастаделлу оставят в покое и позволят нам жить, как душа пожелает? Да еще привезут полные подводы зерна и пригонят скотину пожирнее, чтобы вам было чем набить свои брюхи? Нет, господа повстанцы, так не будет! Сейчас мы должны быть сильны как никогда…
— Какого хрена мы должны воевать за эту сраную Кастаделлу?! — вдруг взвивается рослый молодой халиссиец, что до восстания принадлежал Вильхельмо, а теперь стал командиром бойцовой сотни. — Люди хотят вернуться домой, откуда их угнали в рабство, а не воевать за благополучие господ!
— Не за благополучие господ, — рявкаю я, — а за ваше благополучие! За ваше право вернуться домой! Готов ли ты, Амир-Зуман, пройти всю землю Саллиды с востока на запад с горсткой оборванцев? Не боишься, что вас сметут тренированные и вооруженные до зубов отряды солдат?
— Мы вооружены не хуже! — огрызается тот.
Это правда. Плавильня на Драконьем Зубе до сих пор работает, в мечах, аркебузах и пулях нужды нынче нет. Но люди! Люди…
— Почему ты взял на себя право командовать нами? — продолжает Амир-Зуман, сверкая черными халиссийскими глазищами. — Почему ты все время велишь защищать и оберегать господ, которые всю жизнь издевались над нами? Почему ты встал не на нашу сторону, Вепрь?
— Только слепец может не видеть, что я на вашей стороне! — рычу я и слышу эхо в просторном нижнем зале Сената.
— Ты северянин! — восклицает кто-то. — Вас саллидианцы не гноили в рабстве, как нас, халиссийцев!
— Наверное, поэтому я здесь, с вами? — ехидно переспрашиваю я и одним жестом сдергиваю с себя рубаху, поворачиваясь спиной. — Наверное, поэтому я ношу на теле эти отметины?
Ропот поднимается и затихает. Я молча одеваюсь и продолжаю — тише, но тверже.
— Да, я взял на себя командование повстанцами. Потому что среди всех вас я — единственный военный офицер, обученный стратегии и тактике ведения боя. И я не потерплю непослушания и мятежей в наших рядах. Отныне каждое нарушение дисциплины будет сурово караться. А если кто хочет уйти, — я вновь нахожу взглядом пылающие гневом глаза Амир-Зумана. — Даю срок до вечера. Вы можете уйти, сложив оружие. Уйдете из Кастаделлы — и сгинете, не достигнув границ своей родины.
— А что потом? — вопрошает вдруг Жало, до этого в задумчивости стоявший в стороне со склоненной головой. — Когда мы победим? Ты отпустишь нас?
— Я не владею вами, — отвечаю бесстрастно. — Когда война закончится и все рабы Саллиды обретут законную свободу, вы уйдете домой. Но уйдете победителями, а не псами, трусливо поджавшими хвост.
Никто не уходит. Военный совет в зале Сената продолжается до захода солнца. Недовольством все так же пропитан воздух, но каждый из нас вынужден действовать сообща, чтобы быть готовым отразить внешний удар. План продуман, силы расставлены, дело остается за малым — успеть сделать из бывших рабов настоящих воинов. Злых, сильных, готовых выгрызать свободу когтями, зубами и мечами.
После в одном из безлюдных альковов Сената забываюсь коротким беспокойным сном. Просыпаюсь рывком, в холодном поту, хватаясь за меч и дико озираясь вокруг. Вернется ли ко мне когда-нибудь способность спать всю ночь до рассвета, не просыпаясь?
Уже стемнело. Ночью мне вновь предстоит объезжать городские границы, лично проверять готовность дозорных отрядов. Но до той поры есть немного времени…
Бросаюсь наверх, где благородные господа сенаторы встречаются во второй половине дня. В зале заседаний пусто. Кареты Вель внизу не нахожу: опоздал… В надежде, что она благополучно добралась до дома, взлетаю на коня и мчусь во весь опор — к хорошо знакомым воротам, утопающим в роскошной зелени южных плетистых растений.
У ворот караулит дневная стража: двое безусых юнцов, со скучающим видом ведущих ленивую праздную беседу.
— Госпожа Адальяро вернулась из Сената? — спрашиваю без предисловий.
Оба юнца вытягиваются в струнку и пытаются натянуть свирепость на безусые лица.
— Вернулась, командир.
— Хорошо. Хм… Если… если вам есть чем заняться, можете идти пока, я вас сменю. Возвратитесь к полуночи.
Юнцы недоуменно переглядываются, но возражать никому из них не хочется.
— Будем к сроку, командир!
Они уходят в сторону аллеи. Я же привязываю коня к столбику у въезда и привычным движением хватаюсь за кованые изгибы ворот. Вскоре на лужайке показывается Вун, вышедший с заднего двора. Замирает ненадолго, завидев меня в сгустившихся сумерках. Тихий всхрап моего коня словно будит Вуна от оцепенения, и он вновь исчезает на заднем дворе. А когда появляется, в его руках я вижу два деревянных ведра.
Он подходит ближе, молча отпирает калитку и ставит ведра перед моим жеребцом. В одном — овес, в другом — пресная вода. Из кармана штанов Вун достает добрый кусок поваренной соли — лакомство для коня — и протягивает мне.
— Спасибо, Вун, — благодарю я, совершенно растроганный этой молчаливой заботой.
Он только кивает, ссутулившись еще больше.
— Как тебе тут живется… после всего?
— Как и жилось, господин, — отвечает бывший раб. — Кормят, поят, и на том спасибо.
— Старшая госпожа обижала тебя…
— То она не со зла, господин, — поднимает глаза Вун. — А теперь-то ей и самой несладко.
— А что госпожа Вельдана?
— С ней все хорошо, господин, — Вун вновь опускает взгляд и бочком проходит к калитке, запирает ее на ключ. — Прошу простить, мне пора.
Я остаюсь один и смотрю на пустую лужайку, где столько времени прежде проводил с детьми. Мне до боли хочется взять их на руки, обоих, прижать к груди, ощутить ладонями быстрое биение сердец, склониться к кудрявым макушкам и вдохнуть запах южного лета — и запах Вель!
При мысли о Вель грудь привычно стискивает железный обруч. Прошло совсем немного времени с той последней ночи, когда мы еще были вдвоем, но мне кажется, что уже целая вечность. Сумеет ли она когда-нибудь понять меня? Сумеет ли простить?
Сумеет ли принять меня таким, какой я есть?
Дверь дома отворяется, выпуская наружу женскую фигуру. Судя по размеренным, неторопливым шагам и форме юбки — не служанка. Дыхание на миг замирает: неужели Вель? Но нет, в движениях женщины нет знакомой мягкости, линия плеч не столь поката, да и прическу такую Вель никогда не носила.
Изабель Адальяро.
Она какое-то время бесцельно, словно потревоженный призрак, слоняется по лужайке. Небрежным движением оглаживает резную спинку уличной скамьи, проходит дальше, останавливается у буйно разросшихся кустов, что источают ночью густой приторный аромат. Берет рукой тяжелое соцветие, подносит к лицу. Отворачивается и бредет дальше, словно слепая, то и дело натыкаясь на камни, прежде ограждавшие известняковую дорожку, а теперь беспорядочно валяющиеся в траве.
Замечает меня и застывает, оставшись стоять вполоборота. Черное строгое платье без кринолинов усиливает ее сходство с бесплотным призраком.
Делает шаг к воротам, и на меня будто веет могильным холодом. Чего мне ожидать от обезумевшей в горе женщины? Истерик? Проклятий? К этому я привык. Кинжала у нее в руках не видно, но мне ли бояться оружия?
С каждым ее новым шагом на спине неприятно холодеет позвонок за позвонком. Наверное, я должен что-то чувствовать по отношению к ней. Вину? Презрение? Холодное удовлетворение?
Но не чувствую ничего, кроме отстраненного любопытства.
Она останавливается по ту сторону ворот, но совсем близко: руку протяни — и коснешься темного платья.
Не очень-то хочется, впрочем.
— А, это ты… предатель и убийца! — произносит она хрипловатым голосом — знакомым и незнакомым.
— Да, это я, — пожимаю плечами.
— Зачем явился? Добить тех, кого еще не добил в этом доме?
— Я не воюю с женщинами и детьми.
— Тогда чего ты хочешь?
— Ничего.
— Ничего… — Она вцепляется тонкими, чуть узловатыми пальцами в прутья решетки, почти касаясь моих рук, и приближает лицо к моему — настолько, насколько позволяет ей невысокий рост. — А я вот хочу. Выцарапать тебе наглые глаза, проклятый убийца!
Мне хочется отпрянуть от нее, как от ведьмы, но я продолжаю стоять неподвижно. Смотрю в темные провалы ее глазниц.
— Я не убивал вашего сына.
— Мой сын… — ее голос срывается на шепот. — Мой мальчик… А ведь он не хотел… Это я настояла… Я позволила впустить тебя к ней в постель!
Я невольно озираюсь — на улице и во дворе пустынно и безлюдно, и все же ей лучше заткнуться.
— Почему ты не сгинул?! — стенает она и тянет руками решетку, будто хочет выломать. — Почему ты не сгинул тогда, когда она впервые притащила тебя в наш дом?!
— Я устал отвечать на этот вопрос. Так было угодно судьбе. Смиритесь.
— Зачем ты явился сюда и бередишь мои раны? Проклятый убийца… — Теперь она бессильно повисает на воротах, почти стекает по ним вниз, опускается на подогнувшиеся колени.
Я некоторое время раздумываю: стоит ли мне тоже опуститься на землю с этой стороны? Смотреть на коленопреклоненную женщину с высоты своего роста как-то не слишком удобно…
— Зачем ты это сделал? Зачем? Зачем?!
— Затем, что вы, господа рабовладельцы, возомнили, будто имеете право безраздельно владеть другими людьми. В моем лице к вам пришло возмездие и справедливость, только и всего.
— Откуда ты взялся? — ее шепот становится почти беззвучным. — Откуда ты свалился, словно проклятье на наши головы?
— С севера, — отвечаю я. — И если бы ваш сын захотел меня услышать, когда я пытался до него достучаться — кто знает, может он теперь был бы жив.
— Жив? — она поднимает лицо и смотрит на меня снизу вверх, запрокинув голову. — О нет! Я не верю! Тебе нужна была она — и ты все равно убил бы Диего, чтобы получить ее! Ее — или то, что так манит тебя меж ее ног!
Клянусь, если бы я сейчас был по ту сторону ворот, я убил бы ее, несмотря на опрометчивое заверение, что не воюю с женщинами.
— Возьмите себя в руки, донна, — говорю холодно. — Истерики не делают вам чести. Да, вы затолкали меня к ней в постель насильно, своими руками. Теперь пожинайте, что посеяли.
Она долгое время сидит у ворот, подол платья распластан вокруг ее ног черной медузой.
— Ненавижу тебя. Ненавижу…
— Ну, я тоже от себя не в восторге. Но как-то приходится с собой уживаться.
— Зачем ты явился сюда? — вопрошает она в который раз.
— Хотел увидеть детей, — признаюсь честно.
Она смотрит непонимающе. С усилием поднимается, цепляясь руками за решетку.
— Ты… пришел забрать их у нее?
Ее слова — бесспорно, глупые, — почему-то больно жалят у сердца. Ответ застревает в горле, и я на мгновение представляю себе, что было бы, если бы я и вправду отнял детей у Вель… Забрать их однажды, сесть на корабль, уехать на север, отыскать родной дом…
За грудиной вновь разрастается дыра размером с океан. Без Вель мне не нужен север. Не нужен целый мир. Не нужна жизнь. А клубок взаимных обид, отягощающий наши сердца, лишь усугубится.
— Нет. Пусть я чудовище, но не настолько, чтобы лишить детей матери. Я просто хотел их увидеть.
— О… — удивленно выдыхает Изабель Адальяро, пытаясь разглядеть в темноте мое лицо. — Значит, ты их…
Она глотает слово, так и не сорвавшееся с языка. А затем, еще больше напоминая бесплотный призрак, уходит прочь от ворот.
До полуночи я жду, сам не знаю, чего, но никто больше так и не выходит.
***
Я проводила взглядом торговый флейт, чья грузовая ватерлиния пока возвышалась над спокойной поверхностью моря на добрых два фута, и с наслаждением вдохнула свежий морской воздух в пустующем порту. Корабль ушел почти порожняком, но совсем скоро достигнет Туманных островов и до самых краев наполнит грузовые трюмы чугуном и железом с плавильни Адальяро. Дальше он отправится на север, где дядюшка, получив мое сопроводительное письмо, поможет выгодно продать мою собственность и превратить железо в золото и серебро.
Закрыв глаза, я подставила лицо легкому ветерку и попыталась вызвать в памяти лицо дядюшки — усталое, с суровыми складками у рта, но с бесконечно добрыми глазами, вокруг которых время от времени собирались гусиные лапки. Почему-то казалось, что если бы он был здесь, в Кастаделле, то многих проблем городу удалось бы избежать…
Здесь, на юге, мне отчаянно не хватало отеческой поддержки.
— Изволите ехать, госпожа? — спросил Вун, придерживая за уздцы разомлевшую от жары лошадь.
— Да, Вун. Сейчас наведаемся в доходный дом, раз уж мы неподалеку, как раз подошло время
собрать плату. Затем съездим на рынок — проверим, удалось ли торговцам обменять утренний улов на семена для засева. А после заглянем в кузнечную мастерскую — может быть, уже готовы наши плуги.
До обеда пришлось поколесить по городу, решая насущные хозяйственные дела. Я могла бы отправить с Вуном и Лей — торговаться и проверять качество товара у нее получалось не в пример лучше меня, но сегодня я хотела своими глазами убедиться, что зафрахтованный для меня корабль отбыл на север.
А еще я поймала себя на тайном желании увидеть Джая.
Я не видела его уже второй день. В Сенате поговаривали, что его отвлекли важные дела у границы, но обычно он старался не пропускать ни дня, чтобы сопроводить меня на заседание и обратно. Я привыкла к этому ежедневному конвою, хотя мы редко при этом общались. И отсутствие Джая начинало меня тревожить.
За обедом Изабель присоединилась к нам в столовой — впервые после смерти Диего. Безмерно удивившись, я промолчала, лишь украдкой наблюдая за тем, как она занимает свое привычное место между двумя высокими детскими стульчиками.
— Бабушка, сегодня Нейлин приготовила твой любимый черепаший суп! — защебетала просиявшая Габи.
— И откуда вам это известно, юная донна? — чопорно осведомилась Изабель, расстелив на коленях полотняную салфетку.
— Я была на кухне! — хитро прищурилась Габи.
— Юной госпоже не пристало столько времени проводить с кухарками.
Я старательно подавила горестный вздох. Даже на краю могилы Изабель не оставит привычку упрекать детей в отсутствии манер. Впрочем, Габи нисколько не огорчилась и не выглядела хоть сколько-нибудь пристыженной замечанием.
— Мам, хочу на море! — заявил Сандро, поболтав ложкой в тарелке — увы, черепаший суп не входил в число его любимых блюд.
— И я хочу! — поддержала брата Габи. — Мы уже давно не были на море!
— Сейчас не время для прогулок, дети.
— На море! — возмутился Сандро. — Хочу!
— Там сейчас может быть опасно, сынок, — мягко возразила я.
— Почему, мам? — допытывалась Габи.
— Потому что на улицах Кастаделлы теперь свободно разгуливают рабы, — сухо вставила Изабель. — Ты ведь не хочешь, чтобы они силой запихнули вас в мешок и утащили в свое логово?
Сандро выронил ложку и в страхе округлил глаза. Я нахмурилась — мне не нравилось русло, в которое перетек разговор, но и пререкаться с Изабель, которая крошечными шажочками начала приходить в себя и общаться с детьми, тоже не хотелось.
— Джай нас защитит! — упрямо настаивала Габи, сведя бровки у переносицы. — Он большой и сильный, и у него есть меч! Мама, позови Джая, мы пойдем с ним!
— Джай! — Сандро вновь сжал в кулачке ложку. — Джай придет!
— Не придет, — отрезала я, и что-то в глубине груди завибрировало от резкой боли.
— Джай такой же раб, как и остальные, — с победной ноткой в голосе вставила Изабель. — Он вам не поможет.
Настал черед Габи вытаращить глаза на бабушку.
— Джай не раб! — твердо произнесла я и выразительно посмотрела на свекровь. — Прошу вас, не забивайте детям головы глупостями.
— Ах, глупостями, — шевельнула губами Изабель, промокнула уголки рта и чинно поднялась из-за стола. — Рабы убили вашего отца, дети, знайте это. Если хотите, чтобы это случилось и с вами — зовите своего Джая и ступайте на море.
С каменным лицом Изабель оглядела обоих малышей и неторопливо покинула столовую. Даже когда за ней закрылась дверь, в моих ушах все еще стоял укоризненный шелест ее юбок.
— Мамочка, а кто такие рабы? — потребовала ответа Габи, облизав ложку.
Я вздохнула и мысленно попросила заступничества у святых угодников.
— Это бедные люди, у которых богатые господа отобрали свободу. Но теперь в Кастаделле рабов нет, только свободные граждане. Так что не слушайте бабушку и доедайте-ка свой обед.
— А Джай тоже был рабом?
— Был. Но теперь он не раб.
— Значит, поэтому он ушел, — Габи огорченно опустила взгляд и поболтала в супе ложкой.
Я откинулась на спинку стула и с нежностью посмотрела на светлые кудряшки дочери.
— Все очень сложно, Габи. Когда-нибудь, когда ты повзрослеешь, я расскажу тебе все, и ты поймешь. Но не сейчас.
После обеда я ожидала, что у приготовленной Вуном кареты обнаружу Джая, но и на этот раз ошиблась: уже второй день подряд никто не сопровождал меня в Сенат.
И только в зале заседаний, когда я прислушалась к возбужденному разговору господ сенаторов, до меня дошло: в Кастаделлу нагрянула беда.
— Им не выстоять! — возбужденно уверял остальных Хуан Толедо. — Армия псов будет разбита наголову! И какими глазами тогда посмотрят на нас почтенные сенаторы Саллиды? Как мы будем оправдываться за все те законы, которые успели напринимать в так называемом свободном городе?
— Нам нечего стыдиться, — сохраняя видимое хладнокровие, отвечал дон Леандро. — Военные силы Кастаделлы были истощены на момент мятежа рабов. Что до законов, всегда можно отменить их и принять новые…
— О чем вы говорите? — вмешалась я, нахмурившись. — Мы не станем отменять законы и возвращать в Кастаделлу рабство!
— Нам придется, донна Адальяро, — озабоченно вздохнул дон Карлос Лидон. — Если регулярные войска подавят мятеж и отвоюют Кастаделлу, едва ли нашему Сенату позволят продолжать собственную политику.
— Мы должны выслать парламентеров! — продолжал горячиться дон Толедо. — Мы должны дать понять властям Саллиды, что не имели ничего общего с самоуправством рабов!
— А как же переговорщик, отправленный в Аверленд? — воскликнула я, чувствуя, как от гнева пылают щеки. — Если нам пришлют военную помощь с севера, как вы будете объяснять, что сами отправили дипломатическое письмо?
— Его отправили вы, донна Адальяро, — вкрадчиво напомнил дон Толедо.
— Но подписало большинство здесь присутствующих сенаторов! Вы не можете играть судьбами людей, будто разыгрывая партию в шахматы!
— В любом случае, от нас теперь мало что зависит, — развел руками Пауль. — Дождемся, чем решится бой мятежников и регулярных войск Саллиды.
— Армия… уже здесь? — выдохнула я, проговаривая очевидное.
— Здесь. И теперь мы можем лишь молиться, чтобы мятеж был подавлен.
***
Восхождение на высоту в три четверти мили дается мне нелегко: сказываются изнуряющая жара и отсутствие необходимой сноровки. Но оно того стоит: обзор отсюда открывается превосходный. Вместе со Зверем, Жало и Акулой удовлетворенно наблюдаю за тем, как в просторной западной долине, раскинувшейся между неприступной скалистой грядой с севера и морским побережьем с юга, боевым порядком перемещаются батальоны повстанцев. Да благословенны будут боги, устроившие Кастаделлу в столь закрытом и нелегком для захвата месте!
— Почему ты думаешь, что они угодят в ловушку? — задумчиво почесывает в затылке Жало.
— Делаю ставку на их самонадеянность, — отвечаю я, щурясь и прикрываясь ладонью от солнца. — Разведчики насчитали не более трех тысяч солдат, а это может означать две вещи: либо они и вправду считают нас кучкой безмозглых недотеп, либо это все, что они сумели наскрести без ущерба границе с Халиссинией.
— Тем не менее, три тысячи — это почти вдвое больше, чем нас, — хмурясь, замечает Зверь. — И они наверняка лучше оснащены и вымуштрованы.
— А ты думаешь, почему я добивался дисциплины в наших рядах? — вставляю не без издевки. — Итак, еще раз повторим наши действия. Как только дозорные на вершинах гор замечают войска противника — дают нам знать сигналом горна. Три сотни пехотинцев под моим началом составляют главное боевое ядро и остаются в долине, принимая на себя первый удар. Сзади нас прикрывает малая кавалерия. Когда все батальоны врага подтянутся в долину, со стороны горной гряды должны ударить баллисты и аркебузиры, чтобы внести сумятицу в строй противника. За это отвечаешь ты, Зверь.
На татуированных скулах моего друга и соратника играют желваки, но он молча кивает.
— Жало дожидается, когда ряды саллидианцев расстроятся и начнут тесниться к югу, и только тогда выводит в бой большую кавалерию, разделенную на три роты. Ловушку захлопнет Акула, затаившийся в предгорье. И вот тогда твои люди, — вновь киваю на Зверя, — на канатах обрушиваются сверху, добивая врага. Вопросы?
— Только один — зачем тебе соваться в самое пекло? Ты — командующий войском и не должен подставлять себя под удар.
Я знаю, что Зверь прав, но гребаное честолюбие не позволяет мне мыслить разумно. Слишком давно я не ощущал вкуса настоящей битвы — он хрустит на зубах пустынным песком, блуждает в крови неутоленным зудом, врывается в ноздри вместе с дыханием. Это первый и пока мой единственный бой, в котором я выступаю в роли полководца.
— Я не стану прятаться за спины тех, кого выставляю в это пекло, — говорю твердо. — Если погибну, ты, Зверь, возьмешь командование войсками и управление городом на себя. Благословляю тебя продолжать нашу борьбу и освободить наших братьев от рабства.
— Пленных не брать? — с показной ленцой поводит плечом халиссиец Акула.
— Очень даже брать, — выразительно смотрю на парня, чьи глаза уже полыхают предвкушением скорой битвы. — Мы будем выменивать их жизни на жизни рабов из других городов. Имея в плену солдат регулярных войск, мы станем гораздо сильнее.
— Да помогут нам боги, — произносит Жало и вглядывается в открытый горизонт позади долины.
— Боги на нашей стороне, — уверенно заявляю я. — Иначе мы не выиграли бы свой первый бой. А теперь — на позиции, командиры. Еще до заката мы с вами встретимся снова — на большом пиру в честь великой победы!
Горн звучит трижды как раз в то время, когда мы с Жало достигаем подножия гряды. Оседлываем дожидающихся нас лошадей и во весь опор мчимся на намеченные позиции.
В последний раз перед схваткой объезжаю свои роты — их костяк состоит из самых сильных, смелых, обученных для Арены бойцов. Никакой суеты: спокойные, сосредоточенные лица, безукоризненный порядок в шеренгах. Я готов сожрать свои кожаные ножны, если у врага не создастся иллюзия, что на подступах к городу собралась вся армия бывших рабов.
У авангарда высокие крепкие щиты, готовые создать надежную защиту от стрел и арбалетных болтов, за небольшими укреплениями из песчаных насыпей расположились самые меткие стрелки.
И вот уже видно невооруженным взглядом войско врага — не менее стройными рядами оно подходит на расстояние выстрела.
Первые залпы раздаются со стороны противника, вслед за ними нас накрывает ливнем из стрел.
— Давай!!! — кричу я стрелкам, и долина превращается в пекло.
