Хуже быть не может!

Как же меня заебала эта беспросветная жопа, под названием жизнь! – думает Мо Гуань Шань, таращась на широкую спину Хэ Тяня. К слову, она у него настолько широченная, что подойти ты к нему вплотную, и не увидишь за ней нихрена вообще. Как же он меня заебал! – думает Мо Гуань Шань. – Приклеился ко мне, как долбанный банный лист между лопаток: самостоятельно хуй достанешь. Заебало в нем все, начиная от блядских глубоких черных, как сама тьма, глаз, и заканчивая горячим "Гуань", на ухо, где угодно, не важно, сколько людей вокруг: так, чтобы ебануло током с такой силой, что можно концы запросто отбросить к чертовой матери. Заебал этот его прямой серьезный взгляд, ввинчивающийся куда-то в подкорку, выворачивающий душу наизнанку. Такой, что от него не укрыться нигде; такой, что хочешь, не хочешь, а будешь чувствовать себя так, мол, на, делай со мной все, что взбредет в твою сумасшедшую голову – я позволяю. Заебало. Какого хуя он вообще столько времени стоит на этой сраной кухне и готовит этому долбозвону жрать? И что раздражает больше всего: до скованных судорогой мышц челюсти, с какого ляда этот перец постоянно трется у него за спиной. Там что, мёдом намазано? Зырит так, что скоро дыру в нем прожжет. Затылок свербит аж, сука! Бесит. -Чё те надо? – зло рычит Рыжий, остервенело сбрасывая нарезанные аккуратными кубиками овощи в кастрюлю. -Да я вот думаю, когда ж тебе, наконец, надоест скалиться? Ты как псина побитая. Я ведь ничего плохого тебе не сделал. – взгляд у Хэ Тяня прямой, настойчивый, не как обычно. Рыжий сразу это подмечает. Когда только успел выучить весь спектр долбанных эмоций этого придуря, непонятно. -Да ну нахуй? А кто меня пиздит при каждом удобном случае? Кто мне постоянно, с упорностью барана, треплет нервы? Кто, блядь, посмел украсть мой пер… На лицо Хэ Тяня наползает легкая улыбка, выделяя ямочки на щеках - хоть пальцы в них суй - когда уши Рыжего заливает сочным алым. -Я не стану за это извиняться! – он одним широким хищным прыжком преодолевает разделявшее их расстояние и оказывается прямо перед, застывшим на месте, Рыжим. На добрых полголовы выше, смотрит сверху вниз – на губы: долго, невозможно долго. Затем резко переводит взгляд к медовым глазам. Стоит так близко, что не вздохнуть нормально: чуть глубже и коснешься его, ошпаришься. А посмеешь дернуться, схватит своими тонкими пальцами цепко за подбородок и вернет на место. -Не стану, слышишь? – он склоняется к самым губам. Кожа горит огнем преисподней, а в башке у Рыжего ебучий вакуум. – Я эгоистичный собственник, и просто чертовски рад, что я единственный, кто касался тебя вот так! – Хэ Тянь медленно поднимает руку, прикасается ладонью к границе челюсти и шеи, обводит большим пальцем контур нижней губы – по дуге. Зачем-то слегка надавливает, едва обнажая ряд ровных белых зубов. В голове мутная пелена и неумолимо растущий зуд: стянуть короткие волосы на затылке, дернуть резко, отрывисто, чтобы глупая рыжая голова запрокинулась, а дальше - провести языком по жилистой напряженной шее, чтобы ощутить и без того совершенно очевидное рваное биение. И сдерживается… Непонятно, правда, зачем, но он отступает на полшага, дает ему короткую передышку, ослабляет ментальную хватку, отпускает туго натянутый короткий поводок. -Ты точно больной! Ну тебя нахуй! – Рыжий бросается к выходу с такой скоростью и остервенением, что напрочь забывает про мастерку, сиротливо висящую на спинке кухонного стула. Дверь с грохотом захлопывается. Хэ Тянь неподвижен, как какое-то каменное изваяние. И ему, вроде как, хорошо: он надеется всей душой, что задел своими словами какие-то тонкие внутренние струны, глубоко внутри Рыжего. Ему просто нужно дать время все обдумать. Не может же он вечно от него бегать? Но отчего в груди растет гнетущее чувство беспокойства? Каждый гребаный раз, когда он вот так уходит. Есть ли шанс, что он больше никогда однажды не вернется? Исчезнет из его жизни бесследно, растворится, словно сахар в горячем чае… От этого становится по-настоящему страшно. С-сука! Да он прикалывается! Вот так запросто выпаливать подобную хрень! Без него и так проблем завались, хуже уже быть не может. Долги отца, которыми тот щедро наградил их с мамой, сваливая в тюрягу; постоянная, какая-то катастрофически злоебучая нехватка денег, еще эта осточертевшая до желчной горечи во рту подработка в забегаловке, а если не подрабатывать, не будет средств на мамины лекарства, нечем будет оплачивать счета, не на что будет жить в принципе. У матери постоянные переутомления, нервные срывы. В школе полная жопа, а еще и этот… Пошло оно все! В задницу его! Хуже быть не может! От него проблем лишь добавляется! Рыжий решает не ехать домой на автобусе. Воскресенье. Вечер. Солнечные лучи мягко греют, майский ветер шелестит в волосах. Он любит солнце. Любит весну. Но никогда не покажет свои слабости. Он твердо уверен – это слабость. Не показывать своих истинных чувств, эмоций – лучшее защита от любых воздействий извне. Пока никто не знает, что у него за душой, не сможет причинить ему боль. Так он думает. Но пока нет ни единого знакомого рядом – можно. Можно просто идти по залитому светом парку, подставляясь под щекочущее тепло. Подработки сегодня нет, мать еще на работе, только поэтому он позволяет себе немного расслабиться, слегка разжать оковы извечного внутреннего напряжения. Просто шагает по широкой, вымощенной камнем дорожке, и пинает мелкие веточки носком потрепанных кед, засунув руки глубоко в карманы спортивных школьных штанов. На душе так спокойно, что присутствует ощущение какой-то отрешенной стерильности. Будто он в банке с медицинским спиртом. Реальность куда-то уплыла, захватив с собой время, но вдруг вдалеке, как через плотную перину, доносится едва различимый гул. С каждым новым шагом он постепенно нарастает, становится ярче, отчетливей: в нем теперь можно что-то различить – кажется, голоса. Разные: звонкие, видимо, детские, низкие и басистые, тонкие и нежные, как звуки свирели, и еще хриплые, надсадные, старческие… Невольно Рыжий вслушивается, концентрируется только на тихом – пока еще – переливе какой-то незамысловатой мелодии. Что-то поют, кажется. Слышен смех – чистый, как горный воздух, пропитанный светлым чувством. И Рыжий поднимает глаза. Его тело каменеет, подошвы, чтоб их, прирастают к земле – не сдвинуться, сколько сил не прикладывай. Ему в глаза бьет закатное солнце, он видит лишь размытые силуэты людей, собравшихся на детской площадке. Людей в инвалидных колясках. Сердце болезненно ухает в груди, падает в чертову бездну, потому, что все они улыбаются: искренне, неподдельно, ярче любого небесного светила. Они счастливы. И Рыжий ощущает предательское жжение в глазах, картинка перед ним размывается, будто кто-то перед ним надул гигантский мыльный пузырь. Он ненавидит себя за слабость, но слезы градом текут по щекам, пачкают светлую футболку. Тяжелые капли падают на кеды, и он тупо смотрит на мокрые пятна; не понимая зачем, словно пытаясь в голове усвоить что-то, переминается с ноги на ногу, снова переводит мутный взгляд на людей. Он не хочет, спрашивает себя, - Зачем ты это делаешь? – но все равно тяжело опускается на парковую скамью. Сидит и смотрит, впитывает - нет, он не испытывает жалость к ним, он чувствует нарастающее отвращение к себе. Он так жалок. Кто-то с ампутированными ногами, кто-то намертво прикован к креслу, обездвиженный параличом – только в глазах огонь жизни такой яростный, такой по животному сильный…а он жалуется на свою судьбу. Кто-то слеп, глух, нем, а кто-то покачивается из стороны в сторону, словно лапка кошки в дешевой китайской забегаловке, - с глупой улыбкой на глупом лице. Аутисты, умственно отсталые, люди с задержкой психического развития… Абсолютно разный контингент. И все они – поют. Поют про жизнь, про любовь и дружбу: о простых и понятных человеческих проявлениях, - такие счастливые, что душу рвет на части. Некоторых сопровождают здоровые люди, по всей видимости, родные и близкие люди, а кто-то совершенно одинок. О них наверняка некому позаботиться, и от этого внутри Гуаня бушует ураган, норовя проломить массивными океанскими волнами тонкие стеклянные стенки грудной клетки – крепости самообладания. «Разве я сделал что-то плохое? «Своих проблем хватает» «Хуже быть не может» Рыжего шарахает осознанием, как молнией долбанное единственное дерево, сиротливо стоящее посреди поля – сильно, жестко, отрезвляюще. Все у него просто заебись! Два видящих глаза и слышащих уха, по паре рук и ног, здоровая – относительно – голова. Он не глуп, он силен, способен постоять за себя и за нее – мать. У него прекрасная мама. Она любит его. Она у него есть! А еще у него есть Хэ Тянь - чудик по всем параметрам, как ни посмотри, но он вдруг понимает, что действительно небезразличен ему. Да, у него денег куры не клюют, да, срать он на всех хотел свысока, но только не на него, Рыжего, и его семью. Это вдруг стало таким очевидным, как дважды два, и чтобы не заметить это, надо быть полным придурком. Рыжий и был придурком. Полным. Беспросветным. И в момент Хэ Тянь больше не кажется ему таким уж козлом. Хэ Тянь старается, терпит его блядский характер, боится оттолкнуть, от этого постоянно держит себя в руках. Иногда срывается, потому, что сил больше нет, а затем снова терпит, раз за разом напарываясь на острые шипы. Теперь он понимает, Рыжий ведь не дурак. Дверь с приглушенным щелчком захлопывается. Рыжий сбрасывает кеды, сумку, проходит вглубь гигантской комнаты. Он стоит спиной у здоровенного окна в пол, плечи напряжены, руки скрещены на груди – весь натянутый, как струна. Будто вовсе не заметил чужого присутствия. Но он заметил. -Она на кухне, - тихо говорит Хэ Тянь. -Что? – он не понимает, о чем речь. -Мастерка. Она на кухне. Ты забыл, когда уходил. – почти шепчет спина Хэ Тяня. По всей видимости, поворачиваться он не намерен. -А, это… - он только сейчас понял, что все это время был без нее. В жопу. -Хэ Тянь, - зовет Рыжий. Выходит хрипло, и он прочищает горло. Брюнет вздрагивает от звука собственного имени, от жара за спиной. Рыжий подошел близко, как сам Хэ Тянь сегодня на кухне, так, как он всегда делает: одно неосторожное движение и обожжешься. Но он оборачивается. Медленно. Смотрит сверху вниз. Чертов громила, вымахал же! Мажет глазами по выражению лица Гуаня и осознает: оно ему незнакомо. Складка между бровей, извечно прорезающая переносицу, почти разгладилась. Это необычно. По-новому. Рыжий набирает воздуха в легкие и выпаливает быстрее, чем мозг успевает сообразить, надо ли оно ему - чтобы не передумать. Потому, что страшно. -Что ты чувствуешь ко мне? – он снова хмурится. – Мне нужен честный прямой ответ без этих твоих мажорских выебонов. Он смотрит прямо в глаза: открыто, вызывающе, так, что от этого взгляда срывает последние болты. Резкое движение – такое быстрое и неуловимое, что Рыжий просто не успевает среагировать. Его припечатывает к стеклу, прижимает к нему всем, раскаленным до красных углей, Тяневским телом. Ладони врезаются по обе стороны от головы с глухим резонирующем от пустых стен звуком. Между их лицами всего несколько жалких сантиметров. Рыжий грудью чувствует зашкаливающий ритм сердца этого придурка, и понимает, что тот чувствует то же. Дыхание Хэ Тяня жжется на губах и Рыжий не удерживается: коротким быстрым движением облизывает их. От брюнета это не ускользает, и его взгляд становится чуть ли не сумасшедшим: зрачки расширяются, как у долбанного наркоши, даже вены на лбу проступают. Он медленно, будто с усилием, открывает свой рот и выдыхает: -Я, Гуань, с ума по тебе схожу! Потому, что люблю! В голове взрывается сверхновая, потому, что Хэ Тянь целует. Горячо по-настоящему. Влажно. Жадно. Обхватывает ладонью затылок, прижимает свободной рукой ближе, теснее. Так, чтобы в паху сладко заныло от тупой тянущей боли. Язык скользит по языку. Жаркое дыхание сжигает кожу дотла. По загривку мурашки бегут от касаний подушечками длинных пальцев. Рыжий не в силах побороть это. Он сминает дурацкую футболку на его широкой спине, жарко отвечает ему. Стонет… От этого хриплого звука Хэ Тянь заводится до предела: лихорадочно гладит скулы, цепляется за подбородок, скользит пальцами по напряженной шее. Кусает его губы чуть ли не до крови, проводит по ним кончиком языка, как бы извиняясь за причиненную боль. Рыжий ничего не соображает, слышит только колотящееся, как у безумной загнанной лошади, сердце, набатом отдающееся в его тупой башке. Он полностью растворяется в нем - идиоте. Позволяет наглой ладони скользнуть вверх по бедру, к ягодице. Хэ Тянь рычит, подхватывает его, несется к этому гигантскому траходрому – зачем нормальным людям вообще такие большие кровати. Но он и не нормальный. И Рыжий тоже. Оба они припизднутые на всю голову. Вся эта абсурдная ситуация – есть верх ненормальности. С самого начала их отношения не были похожи ни на что: ни на дружбу, ни на соперничество, ни на чистую ненависть. Это какой-то особый, извращенный и искореженный двумя надломленными сознаниями, вид любви – неправильной, аномальной, но иначе никак у них не выйдет. Только так. Все через одно место. В их жизнях всегда так. Это бесит. Рыжий в ахуе. Он понимает, что происходит. Он знает, что тупой мудак не сделает ничего против его воли. Ничего такого. Не причинит боли. Только то, на что безмолвно соглашается Гуань, заглядывая в космически черные глаза. Футболки летят к чертям, кожа соприкасается с кожей – дает разряд. Слишком интимно. Слишком глубоко. Намного проникновеннее, чем секс. В этом касании всё – необъятные, как сама сущность бытия, чувства Хэ Тяня. В этом касании – ответ Рыжего. Да. Они лежат, обнимая друг друга как умалишенные, шумно дышат друг другу в виски, сплетаются руками и ногами до ломоты в суставах. Хэ Тянь остервенело прижимает его к себе, и от этого поясницу начитает простреливать болью. Плевать. В штанах так тесно, что малейшее трение закручивает неебические спирали в животе, вынуждает задерживать дыхание, чтобы не сорваться на позорный стон - снова. Каждое неосторожное движение поднимает светлые волоски на теле электрическим импульсом. Они больше ничего не делают. Просто лежат так до тех пор, пока бурлящий, сметающий все на своем пути, поток не уляжется хотя бы немного – чтобы было чем дышать. Рыжий сухо сглатывает. Запускает дрожащие пальцы в вороные лохмы, перебирает, гладит. Нежно. Он не знал, что умеет так. Хэ Тянь не знал, что Рыжий способен на такое. Никто не знал. Наверное, даже его мать о нем много чего не знает. Рыжий задерживает руку на гребнях шейных позвонков, тихо шепчет: -Принимаю, придурок. -Что? – улыбка сама наползает на лицо – Гуань это ключицей чувствует. -Любовь твою, идиотскую принимаю, говорю! – нарочно громко, скрывая дрожь в голосе. В ответ Хэ Тянь лишь оставляет невесомый поцелуй на коже. -И знаешь что, - он делает многозначительную паузу. – Не так уж у меня все плохо. -Что ты имеешь в виду? – брюнет поднимает голову, впиваясь взглядом в робкую улыбку. Первую, на его памяти. Заторможено смаргивает, будто делает снимок на память, ждет ответа. -Ничего, отвали! – он порывисто отворачивается, безуспешно пытаясь скрыть стремительно алеющие кончики ушей. А перед глазами картина: размытые контуры, и сияющие улыбками лица людей в инвалидных креслах. Все у него нормально. Все у него хорошо…