Безотказные

Саундтрек: Portishead — Roads. Разве это может быть ошибкой? Я чувствую, Что ничего больше не смогу сказать, Замкнувшись в своём оцепенении. И так, конечно, не должно быть, Конечно, так не должно быть.

Он буквально бежит по пустому коридору на втором этаже, боясь, что она уехала домой. Ему жизненно необходимо увидеть её прямо сейчас. Он надеется найти её в женском туалете и не ошибается — вот ненавистный предмет вожделения стоит перед зеркалом, оперевшись руками о раковину, шумно всхлипывает, уставившись в пол. Он ещё по дороге сюда взвесил все «за» и «против». «Против» оказалось больше — ну, и наплевать. Выбор всегда сложен, будь ты на кассе супермаркета, или у алтаря — главное то, чего ты желаешь. Вся жизнь соткана из выборов, они же ею и правят. Одна развилка — поворот не туда и вот ты по уши в дерьме. Перекрёсток — идёшь прямо, не сворачиваешь, тёмный закоулок — идёшь туда, а там счастливый конец. И он видит её. Лидия стоит, слегка подрагивая, и что-то шепчет себе под нос. Он замечает, что её рука сжимает небольшую салфетку, пропитанную, как Стайлз понял позже, чаем. Он рад, что дверь не скрипит, когда он медленно распахивает её и бесшумно входит, заперев за собой. Лидия всё ещё не слышит его. Но когда она наконец поднимает взгляд и видит его в отражении, Стайлз не может понять — он сгорает от ненависти в её глазах или от их изумрудной теплоты? — Мартин, — он давно зарёкся никогда не произносить её имени. — Стилински, — она тоже. Резкий поворот на сто восемьдесят градусов и он уже чувствует её запах: запах зелёных яблок и какого-то недосягаемого тепла. Ему хочется этого тепла. Но в глазах её острая (недостаточно) ненависть и где-то глубоко боль. — Уходи, — он видит, как она расслабляет пухлые губы и поворачивается к зеркалу. Тянется к сумке и достает пачку салфеток, — я сказала: проваливай! — Не собираюсь подчиняться твоим приказам, — язвит. Дурак… — А мне наплевать, — цедит сквозь зубы, кидая салфетки в раковину и снова поворачиваясь к нему. — видеть твою наглую рожу не могу. — На прошлой неделе ты говорила совсем другое, — перед глазами снова её волосы, её тело, её лицо… В ушах снова её стоны, а губы горят после поцелуя. Он невольно трогает кончиками пальцев скулу, вспоминает всё до мельчайших подробностей. — Это в прошлом, — смутилась. — такого больше не будет. А теперь уходи. — Ты и раньше так говорила, — ухмыляется. «Чего ты добиваешься, Стилински? Хочешь, чтобы она окончательно стала тебя ненавидеть?». И где-то в глубине проносится тихое «да». Потому что он сам хочет прекратить это. Потому что он устал от этой дикой тяги, что тащит его к ней похлеще силы притяжения. Потому что его задрало её лицо перед глазами, когда он трахает Малию, или Эрику или Кору. Потому что ему кажется, что её кожа мягче бархата, а губы слаще мёда. Потому что он терпеть её не может, терпеть не может эту выскочку, эту идиотку, но хочет её больше всего на свете. Но её глаза холодны. Не до конца, конечно. До конца никогда не были. Стилински может поклясться, что её солнца во взгляде, обращённом к нему хватит на десять Африк, а холода на несколько Антарктик. Лучше бы он навсегда был покрыт ледяной коркой… — Тебе лучше догнать Малию, — переводит тему. — я слышала, как она, рыдая, бежала в библиотеку. — Плевать, — правду говорит. Странно. — Чего ты хочешь от меня? — Лидия недовольно щурится, он действует ей на нервы. Стилински молчит. Он и сам не знает чего ему надо. Зачем он, как идиот бежал за ней и теперь стоит тут? Думал она будет рыдать, а потом кинется в твои объятия? Придурок. Она, как и ты её, терпеть тебя не может. Ты ведь мудак. Самый мудацкий мудак из всех грёбанных мудаков на свете. Ебанутый на всю голову, придурошный садист. Уже настолько поехавший, что не может послать Мартин. Да кем он чёрт возьми стал? Вонючей псиной! Да. Псиной, таскающейся за Мартин повсюду. Ему же минуту назад хотелось умолять её о прощении. Ебануться можно. «Да, извинись, Стилински, — гаденько шепчет краснолицый демонёнок справа. Один из многих, между прочим. И куда подевался обещанный ангелок с левого плеча? Наверное, давно рехнулся со своего подопечного, да исчез где-то за углом сознания. — Извинись, а потом вылижи ей пятки за косточку и «хороший мальчик»!» И ему совсем не хочется слушать демона, но если нет, то он, чёрт возьми, не Стилински. И эта мысль на секунду возвращает его развращённую, съехавшую крышу на место. От этого по спине Лидии проносятся трепещущие, совсем малюсенькие мурашки и скатываются к пояснице, как капельки росы. Она тысячу раз видела этот взгляд. И этот момент. Лидия ненавидела его. Бывало, она глядела на него исподлобья и в его задумчивых глазах проскальзывало, что-то человечное и доброе. Больше похожее на то, что обычно видишь в Скотте. В какой-то момент можно было уловить борьбу. Внутреннюю борьбу двух противоположностей его натуры. И каждый раз, каждый раз после этого минутного сражения тёплый мёд его глаз окрашивался в мрачную и холодную сепию. Маска безразличия окутывала Стилински, и даже взъерошенные волосы становились темнее тучи, привлекая своей промёрзлой тьмой всех и каждого. В том числе и её. Он никогда не был в её вкусе, а потом она переспала с ним. В ту дождливую июльскую ночь она думала, что это было в первый и в последний раз. Но потом это повторилось. И ещё раз, и ещё. На прошлой неделе, на позапрошлой. В прошлом месяце, и в позапрошлом и до него. А сейчас уже ноябрь и она никак не может отделаться от этого высокомерного Стилински, от этого говнюка, который решил, что в его жилах течет голубая кровь, который возомнил себя грёбанным королём школы и всего, мать его, города! И она ужасно, невыносимо, мучительно хочет забыть абсолютно каждую грёбанную секунду, проведённую рядом с ним, как страшный сон. Хочет забыть тёмную шевелюру, всегда взъерошенную и пахнущую вишнёво-ванильным «Доктором Пеппером», забыть светлую кожу, усыпанную мириадами родинок и голос забыть, который особенно сладко-тягучий, когда он медленно тянет каждое слово. И руки. Руки с длинными пальцами, шныряющими по всему её телу, ласкающие каждый сантиметр. Но ей больно. Больно из-за себя самой. Лидия ведь знает, что она одна из многих. Она одна из чёртовых подстилок бесконечного-списка-легкодоступных-вагин-Стилински. Чёрт. Чёрт! Чёрт! Чёрт! Это злит… и ранит. Но она не собирается устраивать истерику. Она не Тейт, чёрт побери. Поэтому она, взяв волю да остатки гордости в кулак, не стала дожидаться ответа Стилински, который прожигал в ней дыру, схватила сумку и метнулась к выходу, уже мысленно садясь в свою «Хонду». Но Стилински одной рукой схватил её за предплечье и сильно сжал, будто пересчитывая кости. — Отпусти! — прошипела Мартин, схватив и отдёрнув его за запястье. — Ты никуда не пойдёшь, — ярость потихоньку закипала в нём. Он и сам не понимал, чего хочет. — Какого хера, Стилински?! — она тоже зла не меньше его. — Я. Не. Твоя. Вещь! Да что ты возомнил о себе? Я что, похожа на Малию? Или на грёбанную Рейес? Может на Хейл? Или на пол города, чёрт возьми?! Я не имею ни малейшего желания пересекаться и контактировать с тобой! Ты отвратительное, мерзкое создание, Стилински, и я глубоко сожалею, что когда-то легла с тобой в одну постель! Бешенство Стилински достигло точки кипения. Он давно заметил — у неё есть свойство превращать обычных, спокойных людей во взрывающиеся от безумия бочки. Он почувствовал себя безумцем. Захотелось ударить её — сильно, наотмашь так, чтобы кровь из носа, заставить ползать перед собой, топить её прелестную рыжую голову в один из сортиров, а потом поцеловать её и трахнуть прямо на этом грязном полу. Помешательство какое-то. Свихнуться можно. И она воспользовалась его замешательством — толкнула плечом, двинувшись вперёд. Стайлз снова схватил её за запястье (наверное, останутся синяки). — Я же сказал: ты. Никуда. Не. Пойдёшь. — чуть ли не шёпотом проговорил он, смотря прямо в её глаза — между их лицами пара сантиметров. — С какого, блять, перепугу ты решил, что имеешь хоть малейшее право указывать мне что и как делать? Ты мне кто? Брат, парень, муж? Пара перепихов не даёт тебе полномочий распоряжаться мной! — Раз так, — он задумался. — то да — ты моя вещь. Секунда. Грёбанная комната, да и вся реальность взрывается, выпуская тысячи ярких искр, когда он впивается в её губы. Почва мгновенно уходит из-под ног, разум затуманивается, а каждая клеточка заходится в неистовстве от его прикосновений. И всё: каждая мысль, каждый дюйм пространства уносит в дикую карусель слишком сильных эмоций. И лёгкое движение её разгорячённых губ навстречу его расстреливало изнутри мелкой и частой дробью сердца. «Но это неправильно» — небольшая мысль всё-таки проскальзывает через этот геошторм эмоций. — Нет… — больше похоже на мольбу, чем на приказ. Лидия думает, что совладает с собой и толкает Стайлза, но он и не думает отступать. Лишь с большим напором впивается в её распухшие алые губы. Он думает, что она наркотик. Блядский кокс, герыч, опиум и мет в одной дикой похлёбке, заправленной палёным бурбоном, под названием поцелуй-с-чёртовой-Лидией-Мартин-блять. И ему сносит крышу от неё. Он целовал её с такой страстностью, что мог поджечь лес, да и всю грёбанную планету. И он бы этого не заметил. — Нет, — она всё ещё думает, что способна выпутаться, способна оттолкнуть его и весь этот жар. — так нельзя… — Твои слова говорят «нет», — он на секунду позволяет ей снова дышать. — но твои губы говорят «да». Один момент — мимолётный и прожигающий зрительный контакт. А дальше всё как в тумане. И его кожа (почему-то всегда холодная) обжигает, как свежевыпавший снег. И его дыхание на её губах — сладкое, невыносимо-запретное, чарующее и убийственное одновременно. Из её груди вырывается невесомый, как ноябрьская тучка, стон, когда он целует уголок её губ, и скулу, и висок, а потом спускается к шее, оставляя красные, в багровую крапинку, засосы. И, кажется, она сдаётся. Чёрт возьми, не кажется. Не кажется, блять. Вдруг — рука вокруг его шеи — губами в губы…нет, куда-то ещё глубже, еще страшнее… — сама целует. «Это бред», — думает он. «Так не должно быть», — думает он. Это было совершенно неожиданно для него, и, может быть, только потому… «Ведь не мог же я…», — сейчас он это понял совершенно отчетливо — «Не мог же я сам хотеть того, что сейчас происходит. Это же Мартин. Противная шлюха Мартин, которую я терпеть не могу. Ненавижу.» Нестерпимо-сладкие губы (похожие на вкус «ликёра») — и в него льётся жгучий яд, и ещё, и ещё… Отравляет. Она его отравляет. Блядская Мартин. — Ненавижу… — роняет он, кусая до крови её нижнюю губу. — Ненавижу. — уже точно. Уже уверенно. А она поддаётся. Всхлипывает от его слов, от шныряющих рук Стилински по всему её телу. Дальше лишь тьма. Тьма его глаз с зелёными бликами от её собственных. И она затягивает. Затягивает сознание, прямо как Стайлз затягивает безвольную Лидию в одну из кабинок. Она утопает. Утопает и в боли и в этом бешеном желании. Он же ненавидит её — сам сказал. Тогда почему он целует её? Почему стягивает мокрую водолазку, снимает кружевной бюстгальтер, ловя языком капли чая на её груди? Почему он делает всё это. Наверное, ему плевать. Как и ей. Есть только этот момент и его губы, и его руки. Стайлз стягивает с неё тёмные джинсы, а за ними и нижнее бельё. Подхватывает ей под бедра, вдавливая в деревянную перегородку кабины. Она всхлипывает, закусывая губу, когда Стайлз прикусывает её сосок и скользит по мокрой футболке, а потом тянется к ремню. Всё окончательно выходит из-под контроля, когда гулким, сносящим крышу, эхом звук расстегнутой бляшки ремня отражается от стен. — Ненавижу. — гортанным рыком произносит он прямо ей в губы, когда с размаху входит, заполняя её до конца. И всё. У них обоих. Всё поплыло перед глазами унося в бездну дикой и отчаянной нужды в тепле друг друга. Как мало ему понадобилось, чтобы сойти с ума — всего лишь её тело. Но не она сама. Или?..