Следуя донесениям

Прошло время, и Штольман смирился. В конце концов, эти предательницы были единственным ключом к спасению. Без них ему не выжить. Пришлось признать. Они приходили посменно каждый день, крайне редко вдвоём. Он и не догадывался, каких усилий им стоило выбираться из санчасти, а если бы знал – не поверил. Как-то раз ни одна из них не явилась в положенное время. К вечеру Штольман забеспокоился. Наверное, поняли, что не расколется и махнули рукой. Тогда где немцы? Он уснул, но сон был беспокойным. А на следующий день пришла Анна. Уставшая, с кругами под глазами она молча сменила повязки, отдала еду. Шли дни и ничего не происходило. Рука заживала, он уже давно мог держать пистолет. Но нога...как-то попробовал подняться и открылось кровотечение. На его несчастье очередь была Нежинской. Ух, как она ругалась! Разве могут женщины браниться, как мужчины? То ли дело Анна – светлая, тихая. Кажется справедливой. Яков Платонович нахмурился. – Кажется, – напомнил себе вслух и положил в рот кусок хлеба. Скоро она должна была прийти. Он заметил, что бывают дни, когда она совсем не расположена к разговору, погружена в свои мысли и хмурится больше обычного, покусывая губы. Иногда хотелось проявить участие, но он останавливался. Нет, не станет якшаться с предательницей. Что касается второй, то Нежинская всегда выглядела мрачнее тучи, но справлялась со своими обязанностями лучше. Однажды он услышал, как её стошнило, но сделал вид, что не заметил. Она вернулась через пару минут – бледная, изнуренная. Отдала еду и скрылась за деревьями. Анна иногда опаздывала, и именно она чаще пропускала их встречи, в таких случаях вечером наведывалась Нежинская. Порой весь вид Анны говорил о несобранности, даже потерянности. В такие моменты она не разговаривала и никак не реагировала на уничижительные замечания. Но сегодня Анна пришла вовремя и с Ниной. Штольман кивнул обеим, оглядел Нежинскую и перевёл взгляд на Анну. Он не верил им, однако Миронова казалась ему честнее. Первая слишком бойкая, того и гляди, метнёт чем-нибудь в голову. Миронова села напротив, выложила паек и подарила мягкую улыбку. Девчонка совсем. У Штольмана вдруг заскребли кошки на душе, тоскливо он начал всматриваться в тонкие черты лица. От голода заострился подбородок, потрескались от холода губы. Худые запястья, обветренные руки. Хотел бы пожалеть, да не мог. Предательству нет оправдания. Хотя, повстречай он такую в мирное время, то наверное, оглянулся... быть может, завязал знакомство. – Яков. – Анна. От улыбки у нее на щеках заиграют ямочки. – Сегодня вечером танцы. Не составите компанию? Она смутится, опустит голову, а потом поднимет глаза. – Отчего же? С радостью. Наверное, на сердце у него разольется тепло. Штольман задумался и не заметил, как девушка, почувствовав пристальное внимание, отсела. Да, так могло быть. В одной из многочисленных реальностей. Где нет войны и свои не продают родину за корку хлеба. Майор поджал губы и молча подтащил к себе походную печку. Нежинская так и не забыла их диалог, когда десять дней назад выкрала для этого гордеца печку. – Чем языком чесать, разобрались бы, аль околеть хотите? – Мне выделили печку? Заберите. – Мы прикладываем огромные усилия, выхаживая вас, поэтому потрудитесь не подхватить насморк и выжить. Последовало упрямое молчание. – Не будьте дураком. – Вы выжили, несмотря на серьёзное ранение, – вмешалась Анна. – Глупо теперь умирать вот так. – Я не жилец. Как только сверху поймут всю тщетность ваших попыток, придут фашисты и выбьют мне мозги. – Было бы что выбивать. – Поймите же, мы рискуем не меньше вашего. Найдут вас и выйдут на нас. Штольман презрительно усмехнулся. – Я потерял много крови, но могу логически мыслить. Нина громко фыркнула. – Думаете, немцы станут заботиться о тепле ваших ног? Они и не подозревают о вашем существовании, а если бы знали, что сделали – прислали двух медсестер на потеху или запытали, или добили? Успокойтесь. – Нежинская выложила консервы и посмотрела в глаза. – Вы никому не нужны. – Есть новости? – А почему вы спрашиваете? – ответила ровным тоном Нина и нанесла жирный слой мази. Знал бы Райхенбах, куда уходят лекарства! – Вы пришли вдвоём. Редкость. – Всё для вас. – Вы видели их генерала? Он был уверен в отрицательном ответе, поэтому насторожился дрогнувшим рукам Мироновой и беглому взгляду на сообщницу. – Нам составить портрет? – все также отвечала Нежинская. – Простите, не захватили кисти. – Я шёл в бой против его дивизии. Интересно послушать тех, кто по ту сторону. – Так спросите любого немца, – заговорила Анна. – Они ближе, чем думаете. – Так, стало быть, вы с ним знакомы? – Видела. Издалека. – Когда вы лжёте, то задерживаете дыхание, вот как сейчас. – Никогда бы не подумала. – Отвечайте. – Приказывать будете, если выберетесь. Штольман повернул голову и небрежно бросил: – Делом займитесь. Тёмные брови Нины взметнулись вверх, а затем сдвинулись к переносице. Анна мысленно перекрестилась и обрадовалась, что у Нежинской под рукой не оказалось ничего острого, только бинт. – Я продолжу, – мягко сказала Анна и коснулась её руки. – Отдохни. Нина перестала прожигать взглядом майора, кивнула и отдала бинт. – Вам повезло, – ледяным тоном ответила она, – что женщины славятся своей сердобольностью. Штольман промолчал и посмотрел на Анну. – Вы сама добродетель. Сколько ещё мне тут лежать? – Прошло две недели. – Пятнадцать дней, если быть точным, – перебил он. – Вас ранило в бедро. Если руке ничего не грозит... – Другими словами, вы не знаете. – Вас тут не держат насильно. Вставайте и идите, – подала голос Нежинская, неотрывно наблюдая за немцами. – Как только смогу. – А вы знаете, куда идти? – оживилась Анна и быстро смолкла под его пристальным взглядом. – Да. Райхенбах в конце октября отбил наше наступление на Никополь, отправил часть дивизии на подмогу к Кривому Рогу, – медленно говорил Штольман, следя за реакцией. – Недалеко от реки Ингулец мы дали бой. В те же дни брали Кировоград. – А потом? – подсела ближе Нина. Они обе не имели представления, что происходило за стенами санчасти. – Подбили не мало их танков. Два дня сражались. Думали, возьмём. На второй день разведка доложила, что идут танки «Дас Райх» на подкрепление. Майор взвешивал каждое слово и только затем говорил. Он рассказывал лишь то, что, по его мнению, лазутчицы должны были знать. Он собирался выведать у них информацию, притворившись наивным дураком, который поверил в невиновность двух медсестер. – Отступили. Гнали они нас долго, но и сами-то понесли потери. Через несколько дней снова пошли в бой. – Так вы оказались здесь, – тихо подытожила Анна. – А что насчёт вас? Женщины переглянулись. – Наш госпиталь в первых числах октября окружили. Мало кому удалось выжить. – Вы до сих пор живы. – Только потому, что у немцев нехватка медсестер, – пояснила Анна. – Вид у вас не пленниц. – К вашему несчастью, нас действительно не пытают. Штольман устроился поудобнее. – Знаете, где находится штаб? Анна собиралась ответить, но Нина опередила, мотнув головой, и бросила предостерегающий взгляд. – А в городе были? Знаете, что там? – Мы простые медсестры. Дальше санчасти нас не выпускают. – Можете рассказать, что вам известно? – попросила Анна. Майор пожал плечами. – 23 октября взяли Кировоград, но в тот же день отступили. До этого освободили Верхнеднепровск. Надеюсь, он все ещё наш. Повисло молчание. Нежинская отвернулась проверить территорию, а Штольман, наклонив голову, разглядывал Анну. Он все никак не мог понять, как такая правильная, на первый взгляд, девушка сотрудничала с немцами? Ради собственной выгоды, трусости или жизни, которую отнимут в любой момент? Нина недовольно поднялась, отряхнула юбку. – Пора. Она закинула сумку на плечо и кивком подозвала Анну. Та улыбнулась на прощанье майору. Выйдя из укрытия, медсестры поспешили к окопам. Они столько раз проделывали этот манёвр, что давно перестали бояться. – Почему мы не рассказали про штаб? – спросила Анна, когда они проделали большую часть пути. – Он бы спросил, откуда ты знаешь и дальше что, м? Рассказала бы про встречи с Райхенбахом? Как иногда ночуешь у него? – Но ведь он свой! – Да, вот только мы для него – чужие. Чем меньше знает, тем лучше. Ты и так себя выдала. Было и ежу понятно, что вы близко знакомы. Нина остановилась перевести дух, от внезапного головокружения она начала хватать ртом воздух. Анна взяла под локоть. – Ты уверена, что здорова? – Полностью. – Нина? Нежинская выпрямилась и выдернула руку. – Сколько мне говорить, чтобы ты перестала видеть во всех людях друзей? – набросилась та. – Штольман выроет нам могилу, помяни моё слово! – Я ничего не сказала. Они снова зашагали по замёрзшей земле. – Твои глаза сказали достаточно. Если хочешь, можешь больше не приходить сюда. Я сама закончу начатое. – Нет. – Анна развернула к себе Нежинскую. – Мы вместе закончим. Ему осталось недолго лежать. – Она помолчала и нерешительно поинтересовалась: – Как думаешь, мы смогли бы сбежать с ним? – Даже если он согласится и мы прорвёмся к своим, нас расстреляют. – Что нам делать? – Ждать подходящего случая, а Штольман – совсем не тот случай.

***

И в этой войне для него уготовили место. Не раз вспоминая Россию, он прокручивал в голове своё возвращение, как ступит ногой на измученную, израненную землю, обведёт взглядом бескрайние просторы. А уходил ли он на самом деле? Смог ли забыть? После 1918 года столько произошло, но закрывая глаза, он помнил всё. Это только на первый взгляд кажется, будто на войне он с 1939 года. Нет. Его война началась много раньше. Однажды на смену побед пришло тяжелое, болезненное поражение и потянулась череда неудач, отступлений. Он был ещё так молод, но уже тогда понял – конец. Мир раскололся на «до» и «после», земля буквально ускользнула из-под ног, словно под ним разверзлась пропасть. Он едва не упал вслед за другими. Поражение приравнивалось к краху. Юношеские надежды, стремления – все исчезло, все потеряло смысл. Будто неумолимый ураган, враги прошлись грязными сапогами по самому дорогому. Он помнил начавшуюся вакханалию, когда пошатнулась империя. Вскоре паразитическая болезнь перекинулась на армию. Упадок дисциплины, дезертирство, разгул преступности. Отступления. Подписание мира. Катастрофа. Вот, что испытал он и его соотечественники. Никогда ещё родина не была в таком унизительном положении. Никто до того дня не подписывал мирный договор более гнусный, чем тот, что им подложили. Целую нацию унизили на глазах у всех. Но он выстоял. То, что сломило империю, сделало его сильнее. Оповседневнивание. Вот, что произошло с ним. Одно сражение сменялось другим. Когда-то давно он вздрагивал с непривычки от выстрелов, даже бледнел, впервые увидев обезображенное огнём тело солдата. Теперь же его взгляд редко задерживался на мертвых. Зачем смотреть на то, что бесполезно? Когда его относительно недавно ранило, он ничего не почувствовал, так, зацепило. Война не пугала, ибо воевал он всю жизнь. Смерти он смотрел в лицо с далекого 1914 года, и старуха с косой обходила стороной. Наверное, она уготовила более бесславный конец, чем он думал. Кто-то так и не перестает бояться и, держась за призрачную надежду спастись в мясорубке, идёт на предательства, ухищрения. Таких расстреливают вне очереди. А кто-то рискует собой ради других. Разгоряченные идиоты кидаются на амбразуру, хотя, подвиги именно таких воспевают десятилетиями. Вечный круговорот безумства. Герои и отступники. Предатели и победители. Его могли бы прозвать хитрым змеем, польстив тем самым самолюбию, но все чаще он задавался вопросом – кто он? Почувствовав жёлчь во рту, он провёл языком по нёбу и проговорил про себя: «Франц Клеменс фон Райхенбах. Бригадефюрер Второй танковой дивизии СС». Расставив руки вдоль карты, Райхенбах смотрел на зачеркнутый им же город. 6 ноября Киев сдали. Для него это было ясно ещё до начала наступательной операции, но теперь сданный Киев мог в любой момент оскалить зубы. Он переместил взгляд на Кривой Рог. 23 октября Красной армии удалось прорваться в город, но 18-ый танковый корпус понес потери и отступил. Немцам требовалось подкрепление и Манштейн перебросил «Дас Райх». Райхенбах отбил наступление на Кировоград, им были довольны. Однако Конев не терял надежды развить глубокое наступление. Завязались затяжные бои. – Герр генерал! Райхенбах от недовольства смежил веки. Когда к тебе так врываются, не жди хороших вестей. Неужели Конева снабдили живой силой и он ринулся в очередной бой? Знаменитое русское упрямство. Он собрался усмехнуться, но быстро себя одернул и поднял голову. Ему вручили уведомление с пометкой для СС. Только что телеграфировали, мальчишка, вон, как запыхался. На бумаге было всего несколько строк – его вызывают на совещание партии в Берлин, которое состоится через двенадцать дней. Когда унтерштумфюрер ушёл, получив приказ телеграфировать положительный ответ, Райхенбах вернулся к карте. Совещание партии, разумеется, важно, но в такое время? На календаре 17 ноября. Битва за Днепр в самом разгаре. Взгляд упёрся в село Митрофановка, в 30 километрах от Кировограда. Город все ещё принадлежал немцам, но в начале октября штаб группы армий «Юг», который до этого там располагался, был переведён в Винницу. Верхнеднепровск они успели потерять. Вдоль реки Ингулец уже произошло одно тяжелое сражение, немцы смогли отбить позиции и отбросили советскую армию на двадцать километров. Правда, Конев продолжал пытаться, а Манштейн на последнем совещании командиров дал ясно понять, что ожидает от своего бригадефюрера чуда. Райхенбах сцепил руки за спиной и вышел из-за стола. И Манштейн, и он – оба прошли Первую мировую. Оба сделали выводы, и оба хотели победы для своей родины. Ни один из них никогда не свернёт с выбранного пути. Бригадефюрер сложил карту и направился в смежную комнату. В штабе разрабатывали стратегические операции, предполагая, куда может ударить РККА. В коридоре его нагнали с директивой. Противник, продвинувшись к Кривому Рогу, стягивал силы. Немцам в начале ноября удалось остановить продвижение, но советское командование собиралось возобновить наступление. Командующему снова потребовались танки «Дас Райх», а ведь они все ещё обороняли Никополь. Правда, требовалось добавить, что вся его дивизия стараниями Манштейна растянулась до самого Кривого Рога. Несколько десятков танков в довесок к имеющимся вообще сдерживали натиск на Кировоград. Его людьми забивали дыры. Райхенбах дважды прочёл приказ и распорядился отправить столько танков, сколько требовалось. А ведь ему самому, помимо партизанских рейдов, досаждают мелкими столкновениями. Хорошо, что пока не начали забирать медперсонал. Наконец, разложив перед офицерами карту, он взял красный карандаш и успел только ткнуть остриём в обведённый им ранее пункт, как влетел все тот же унтерштумфюрер. «Не жди хорошего», промелькнуло у него, после чего приподнял бровь, тем самым разрешая говорить. – Только что получили. Он прочёл несколько строк и поджал губы. Теперь им понадобились врачи с медсёстрами. Все тем же карандашом на обратной стороне он дал своё согласие и поставил подпись. – Немедленно сделать все необходимое и доложить мне. Вернувшись к карте, бригадефюрер обвёл карандашом подконтрольный район. – Наши солдаты сдерживают попытку неприятеля углубить прорыв. Если Конев пробьётся на подступы к Кривому Рогу и Кировограду, то возьмёт нас за горло с севера и юга. Рано или поздно Никополь падет. – Вы получили приказ выслать подкрепление? – Пока нет. – Нам бы самим подкрепление! – проворчал оберфюрер. – Без конца досаждают треклятые партизаны. – А также вши и морозы, – заметил Райхенбах. – Проблема любой войны. – Лезут, как крысы из всех щелей, – продолжил мужчина. – А население? – Кроме веры в победу у них давно ничего не осталось. – Порой именно вера помогает людям сражаться, – ответил Райхенбах. «Сильная вера сродни глухому заблуждению», мысленно поправил он себя и нахмурился, припомнив месячной давности разговор с пленной медсестрой. Она сочла бы его ответ подходящим. – Посмотрите, – подал голос один из офицеров и протянул записи. Райхенбах закурил и сел, жестом предлагая расположиться за длинным столом собравшимся. Помимо штабистов здесь присутствовало всё высшее командование дивизии. Он просмотрел план операции, который был уже скоординирован с Вермахтом и дивизиями СС. Пробежавшись взглядом по командному составу, он решил назначить на время своего отсутствия заместителем все того же оберфюрера. Преданный делу, несгибаемой воли ариец. Прекрасная кандидатура. В глазах бригадефюрера на мгновение блеснул холодный расчёт, растворившийся в сигаретном дыму.