Клеймор

Страж сидела у костра. Близко сидела, подставляла жару лицо и грудь, ёжилась, ёрзала, точила меч. У ног её — пёс, огромный мабари со странным именем «Арнх», утыкался лбом ей в голень и обрубком вилял, медленно, скупо; а напротив — кунари, мрачный, хмурый и тоже огромный. Зевран смотрел на них долго, весь вечер, кажется, и этого оказалось достаточно, чтобы понять: они говорили. Пускай и молча. Страж точила неспешно. Камнем, ремнём, снова камнем. Тяжёлый клеймор — острие в землю, лезвие между ног, гарда на плече — лежал в её руках. Она обнимала его, словно младенца, баюкала, укачивала, счищала зазубрины и царапины, готовила к новой битве. Вверх и вниз, вверх и вниз, высекая искры, равняя сталь. О, как же он сейчас завидовал этому клеймору. Завидовал кунари. Завидовал даже псу. И сам плохо понимал, почему. Страж не была красавицей — по меньшей мере в том понимании, в каком их представлял себе Зевран, — она была воином. Носила тяжёлый доспех — латный, с грифоном на груди, помятый и искорёженный; стригла волосы — коротко, небрежно, клоками. И была вполне довольна тем, чем была. Кем была. А Зевран знал, что тогда, до того, до всего, она была городской. Запертой в Эльфинаже, как в зверинце. Выросшей в дерьме и грязи других таких же, как она. И он видел это в ней. В её поведении, в её движениях, походке и словах, но более всего — в шрамах. В россыпи коротких, ровных, резанных по лицу — на бровях, переносице, щеках, губах. Одни терялись за краем челюсти, другие выступали на лбу. Он знал, что она хочет перекрыть их — другими, боевыми, — потому что эти — отзвук старой слабости. Голос одной из тёмных, смрадных ночей Денеримского Эльфинажа. Зевран не жаловал городских эльфов, но Стража почему-то к ним не причислял. Её пальцы скользили по лезвию, самой кромке, проверяли остроту. Меч звенел от её прикосновений, и Зевран чувствовал, что звенел бы тоже. Руки Стража не были ловкими, совсем нет: костистые, твёрдые, слишком дубовые для быстрых клинков и упругой тетивы. Он-то знает, видел их вблизи: как раз тогда, на дороге, когда она вжимала его коленом в пыль, а рукой своей — твёрдой, костистой, — за ворот душила. Встряхивала, как собаку, и вопросы задавала — медленно, скупо, да глазами тёмными своими зырк-зырк прямо под кожу. Хмурила брови, губы поджимала — сухие, кровящие, — и снова встряхивала. Зевран думал, убьёт. Возьмёт свой мечище и насадит, как бабочку на шпильку. И будет он крылышками на булавке этой бяк-бякать, пока не издохнет. Но обошлось. Рыжая красавица, сестричка-разбойница, что-то прошептала Стражу на ухо — жарко-жарко, уткнувшись в висок, — и та отступилась. Отпустила, отошла, отвернулась. Сказала сухо: «Живи», сказала: «Подчиняйся, и я отпущу». И он подчинился, сам не зная, по своему выбору сделав это, или потому что выбора не было. Стэн нагнулся, нащупал дрова, подбросил их в ревущее пламя — то высветило его лицо: серое, скуластое, словно высеченное из камня, — и сказал что-то Стражу, тихо и вслух. Она покачала головой и брови свела, строго, будто преподобная, Зеврану даже покаяться захотелось — в отдельной палатке, конечно. Кунари подобрал ноги и грузно поднялся, подзывая к себе Арнха — тот тут же вскочил, бросаясь вслед. Тяжёлый бихандер, меч Бересаада, остался на месте, под надзором Стража — Зевран знал, что не просто так, знал, что видел только что знак высшего доверия. И, кажется, заревновал. Асала — длиной в четыре с лишним локтя, с широкой гардой, опасный и мощный, — в руках кунари казался полуторным бастардом. Дункан, клеймор Стража, был таким же, и Страж носила его, как шест: острие у стоп, навершие на две ладони выше головы. Но ещё ни разу Зевран не видел, чтобы Дункан её подвёл. «Анаил, он ведь очень тяжёлый» — сказала как-то Лелиана. «И отнимает много сил. Может, всё же стоит заменить его на клинок попроще?» Но Страж лишь посмеялась — она, как оказалось, умела это делать, — и ответила, что руки не меняют, с ними рождаются. Лелиана поняла. Он понял тоже. Понял, что если вдруг ему удастся схватить её ладонь, то выпутаться уже не позволят. И так ли это важно? — Зевран, — Страж подняла клеймор в ночное небо, и сталь вспыхнула отражением пламени, ослепляя. — Прекращай. Всю душу вывернул. Если есть что сказать — говори. — Скажу, мой милый Страж, — он улыбнулся и сделал шаг в круг света. — И многое.