***
Его сиятельство явился пред светлые очи Петра Алексеича в то время, когда над болотами серое солнце всходило и слышалось заунывное пение куликов и вальдшнепов. — Пхрифетствую! Я — гхраф ффон Каунт! Менья пхросфали считалкой, патамущта я льюплью фсьо считать! Царь при виде нового казначея слегка в осадок выпал, и было почему: морда лица фиолетовая, как у пьяницы лютого, нос крючком, в глазах, нависающими веками полуприкрытых, мерцает безумие… — Почто твой граф Счетовский лицом зело фиолетов, да клыки из уст топорщатся? — в негодовании вопросил царь у Брюса, на что последний лишь плечами пожал, дескать, наследственность такая. Не дожидаясь ответа вразумительного, Пётр подошёл к графу и, за волосы его подняв на уровень лица своего, проникновенно в очи посмотрел. И увидел там блуждающий огонёк, свойственный всем его сподвижникам. — Бороду сбрить. Клыки я позже лично выдерну. А так — готов к службе, вполне готов. Вид лихой и придурковатый, как я и заповедовал. Чтоб завтра же к делу приступил, казна нуждается в срочном пересчёте.***
Вот граф и приступил наутро завтрашнее к службе. Приходит в кабинет, кругом — мешки с деньгами — бери не хочу для вора. Но не на того напали. Не в карман складывать, а лишь считать, считать, до пульса потери, до судорог, до возбуждения плоти грешной, считать — то было величайшее удовольствие для графа. — Ахь! Сколька фсьего тут считать! Спокойно, спокойно, граф. Будьем медленно, — со словами сиими граф высыпал из мешка монеты на стол и принялся их считать самозабвенно. — Один рупль, тфа руплья, три… Ахь! Три, три руплья чистого золота! Как я люплью их считать! Так… чьетырье рупля, пять рупльей… Превосходно, превосходно! Шьесть… сьемь… Сьемь рупльей! Тем временем за дверью Александр Данилович с нескрываемой тревогой слушал, как считает граф, и как с каждой цифрой ему становилось всё тоскливее и тоскливее. Будто бы внезапно проснувшийся глас совести вновь напоминал ему о награбленном в царской казне. — Шьестьсот дефяносто фосемь рупльей… Как чудесно! Так на чем я остановилсья? — На шестьсот девяносто восьми рублях, — послышался из дверей недовольный голос Меншикова: не по нраву ему пришёлся казначей аглицкий, зело странный и подозрительный. — А, точно! Спасибо! — судорожно кивнув, ответил князю граф, но, переведя свое внимание на вошедшего, мгновенно сбился со счета и на подсчет другой переключился: — Один кньясь светлейший. Один… Ах-ах-ах! Так тут и неть дхругихь! Один княсь! И шьестьсот дефяносто фосемь рупльей! Не соответствует! Слищком много рупльей и слищком мало княсьей! Ах-ах-ах-ах! — На виселицу хочешь? — прошипел Меншиков, к казначею новому подскочив и за воротник высокий чёрный его схватив. — Ещё раз услышу речи подобныя, вздёрну тебя и не помилую! — Фсдёрну — один раз, фсдёрну — два раза, фсдёрну — три раза, — мгновенно граф на другой счёт пекрешёл, за что и получил по носу горбатому от князя светлейшего. — Заткнись! И слушай. У меня дело к тебе важное. А для обсуждения дела сего идём вечером в кабак немецкий, там поговорим, — Александр Данилович при этих словах ещё раз гневно на графа посмотрел и затем помещение покинул.***
Вечером отправился князь светлейший с чернокнижником-графом в кабак и там же от невыносимости бытия и взвыл. Таким занудою оказался фон Знак, что и представить страшно. Хотя бы взять следующее: заказал Меншиков на двоих по шесть чарок анисовой, а басурманин сей, граф, вместо того, чтобы пить, считать чарки принялся: только поднесёт светлейший чарочку к устам, Счетовский восторженно воскликнет: «Три! Три чарки водки анисовой! Ах-ах-ах! Чудесно!». Чуть не поперхнулся Меншиков от такого внимания и кулаком собутыльнику неблагодарному пригрозил. Но не успокаивался граф. У других посетителей начал чарки считать. Да и не только их — все посчитал: количество посетителей, количество блох на париках у последних, количество чихов, от курения трубок случившихся, количество вздохов, в дальних углах помещения раздавшихся. А потом и вовсе заело его: стал ноты петь, каждой порядковый номер присваивая. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Сил больше нет. Меншиков еле-еле от счетчика безумного отделался, втихаря от него сбежав из кабака, сверкая каблуками туфель европейских. Домой прибежал, закрылся в комнате, а в голове стучит кувалдою несмолкаемый глас совести: «Один миллион дефяноста фосемь, один миллион дефяноста дефятть…» …Один миллион девяносто девять украденных рублей…***
Следующим днём пришли к самодержцу всероссийскому казначеи младшие и средние и, в ноги упав, жалуются: — Царь наш батюшка, не вели казнить, вели слово молвить! — А! Отставить мне слова устаревшие! Говорите все как есть, без прикрас, без лишних слов! — гаркнул в ответ Пётр, пыхая дымом из трубки. — Главный казначей-то наш, граф влиятельный Счетовский, того-сь… — представитель от делегации сей запнулся. — Что? Помер? Украл? Сбеё? — царь все варианты перебрал, но не угадал. — Нет, увы, ваше величество. Жив, здрав, на месте. Но ох и плохо же с ним — нам! Ох и худо! — В чем дело, дети мои? Али обидел вас супостат окаянный? Обозвал? За носы дёргал? — Нет, ваше величество. Он, как бы сказать… считает… — Так ведь для того и приставлен, чтобы считать. — Он считает все. Все, что движется! Батюшка-царь! Помогите! Спасите от вражескаго нашествия! Делать нечего, отправился император в каморку казначееву, нос туда сунул, а затем весь в комнату засунулся и видит: сидит за столом граф фон Каунт и в упоении монеты пересчитывает. Считает, сбивается, начинает заново — и так постоянно, каждый час, каждые два часа, каждый… — Прифеттстфую, Пьотр Альексейефич! Я только что посчитал касзну! И спешу порадофать: у фас фсего лишь один, один, один, — графа начинало заносить. — Кньясь Альександхр Даньилофич Менщикоф! Мои посдравльения! Взбесился царь от произвола сего, схватил Счетовского за воротник и из кабинета выкинул, так, что летел граф по коридору в плаще развевающемся, будто мышь летучая, временами восторженно выкрикивая: — Один канделябхр! Тфа канделябхра! Ах! Трры, трры золотых канделябхра мимо проплыли!.. После того нелепейшего случая графа фон Каунт решено было отстранить от царской службы, а на его место вернуть Меншикова. Хоть и вор, а все же преданный да здравомыслящий. И любил в честь того царь-император поговаривать: — Я хочу видеть у себя лучше жуликов и негодяев, нежели упырей. Они плуты и обманщики. Я искореняю зло, а не распложаю; не будет для них в России ни жилища, ни торговли, сколько о том ни стараются и как ближних ко мне ни подкупают.