Амбивалентность

Ирина с трудом открыла глаза. Мир вокруг дрожал и качался, словно на волнах; все тело невыносимо ломило и, казалось, было налито неподъемной противно-свинцовой тяжестью — даже пошевелить рукой оказалось сложно.       — Ир, очнулась? Ты как? Откуда-то возникло обеспокоенное лицо Измайловой, Ирина попыталась приподняться, но слабость опять накрыла душной волной — пришлось снова откинуться на подушки.       — Ты лежи, лежи, — испуганно забормотала Лена, пристраиваясь в кресле. В мерном гуле, нарастающем словно изнутри, полковник слабо различала обрывки фраз — что-то о визите врача, который сказал… и строго-настрого запретил… и велел… А Ткачев…       — Что Ткачев? — вскинулась Ира, сама удивившись тому, как требовательно и твердо прозвучал собственный голос.       — Я говорю, если бы не Ткачев, неизвестно, что с тобой было бы… Ладно он вовремя сообразил врача вызвать. Потом мне позвонил и умчался куда-то… Знаешь, я его таким никогда раньше не видела… Ирина, ничего не отвечая, устало прикрыла глаза. В безумной карусели замельтешили разрозненные кадры: потеки крови, распростертое тело на полу ангара, душный салон машины, где она ждала, пока Ткачев и Савицкий уничтожали следы… Потом — дорога, внезапно навалившийся запоздалый ужас и глаза Паши, в которых, за миг до того, как отключиться, увидела что-то такое, от чего стало еще хуже. Еще страшнее…

***

Сбежал как школьник. Также смешно и глупо, будто чего-то боясь… А ведь он действительно испугался. Тогда, в машине, когда полковник — та самая жесткая и железная баба — вырубилась буквально у него на глазах. Какой-то час назад в ангаре безапелляционным, деловито-холодным тоном отдавала распоряжения — что нужно сделать, как зачистить концы, как избежать лишних проблем и ненужных вопросов… А потом, в машине, он увидел, как на ее лицо накатывает мертвенная бледность, как дрожат ее руки, а из глаз исчезает привычный ледяной блеск — исчезает, сменяясь чем-то совершенно иным. Страхом. Нет, не так — самым настоящим ужасом. И от этого ему самому в тот момент стало так жутко, словно это у него могло вот-вот остановиться сердце. Он… он за нее испугался. Абсурд! Гребаная нелепость, полный бред! Ну кто он ей? Подчиненный? Подельник? Собутыльник, в конце концов? Но перед глазами, словно в насмешку, вспыхивали снова и снова рваные воспоминания обо всем, что их связывало — так незначительно-мало, но в то же время столь запредельно много. Он не имел права, не должен был позволять себе этого — ни единого раза, ни на одно мгновение, даже в мыслях, допущениях — после всего того, что их разделило. Но… Но приговор стал теперь очевиден: все, что связало их, стереть не получится. Такие узлы не разрубить и не развязать… Ткачев поднял голову, найдя взглядом темные окна квартиры полковника. Он не должен быть здесь. Он вообще не должен быть рядом с ней. Она ему никто. И точка. Медленно выдохнул и нажал на газ, рванув со двора. Нужно было что-то делать. Нужно было двигаться, действовать, что-то решать. Лишь бы не думать о ней. Только не думать о ней…