Амбивалентность

Ткачев вернулся в отдел, когда уже стемнело. Какая-то совсем юная сотрудница, столкнувшись с ним у дежурки, испуганно вытаращила глаза и, ойкнув, попятилась, но Паша не обратил на нее никакого внимания. Уже в туалете перед умывальником, пытаясь оттереть с куртки кровавые разводы, снова и снова вспоминал, как помогал хлипкому санитару грузить носилки с раненым напарником, как трясся в карете «Скорой», как ждал в пустом больничном коридоре и как немолодой врач, вышедший из операционной, в ответ на нетерпеливо-вопросительный взгляд только покачал головой. Уже потом выскочившая следом за доктором медсестричка со вздохом пояснила, что пуля попала прямиком в сердце, так что шансов у молодого опера не было никаких, чудо, что он вообще дожил до приемного покоя… Только в процедурной, когда та же медсестра обрабатывала его царапину, Ткачев с содроганием подумал о том, что еще одна пуля могла пролететь чуть правее и оказаться в его голове. Даже допустить подобную мысль оказалось неожиданно страшно. Оказалось, что умирать на самом деле очень и очень страшно… Страшнее, чем храбриться перед Ромычем и Зиминой, отстаивая свою правду и готовясь бороться до конца; страшнее, чем рискнуть пойти против начальницы и не знать, что она предпримет в ответ. Всего страшнее — полет безжалостно выпущенной пули и осознание неотвратимости смерти. Осознание, что ничего исправить уже нельзя. И почему-то именно в тот момент ужалило постыдным, неожиданно-острым чувством облегчения — от того, что в тот раз в роскошном «мерсе» оказалась не Зимина…

***

      — Ткачев, стой! — недовольно рявкнула Измайлова, когда он уже в коридоре шарил по карманам в поисках ключей от машины. Экстренное совещание у начальницы узким кругом предсказуемо затянулось, и Паше после такого безумного дня меньше всего хотелось выслушивать претензии и недовольства — а ничего другого Ткачев и не ожидал: кого еще Измайлова могла обвинить в том, что он не прикрыл своего товарища и Савицкий чудом отделался лишь легкой раной в плечо.       — Лен, слушай… — начал было Паша, не представляя, как избежать неприятной сцены, но Измайлова только нетерпеливо махнула рукой.       — Нет, это ты послушай! Я, конечно, понимаю, что отношения у вас теперь с Зиминой совсем не те, но одну ее сейчас оставлять нельзя, сам видишь, что творится! Исаев в больнице дежурит, Ромку я, сам понимаешь, никуда в таком состоянии не отпущу, так что кроме тебя некому. Отвезешь Иру в главк, там у них какой-то экстренный сбор по поводу происходящего, потом домой доставишь, и все!       — Лен, ну что за ерунду ты придумала, — нахмурилась Зимина, выходя из кабинета и раздраженно захлопывая дверь. Поправила на шее легкий шарфик, поудобнее перехватила сумку, недовольно глянула на подругу. — Я и сама прекрасно доберусь, ну что со мной может случиться!       — Ага, одна вон уже добралась, — проворчала Лена. — Позавчера только нашу новую следачку всю избитую из собственного подъезда в больницу увезли, повезло еще, что только побоями дело обошлось… Нет, Ир, одна ты никуда не поедешь!       — Лен!.. Ткачев хмурым взглядом окинул гулкий пустой коридор, украдкой посмотрел на совершенно бледное лицо начальницы, обожженный колючим необъяснимым раздражением, и бросил с неожиданной требовательной резкостью:       — Поехали, Ирина Сергеевна, а то опоздаете же. Скорее почувствовал, чем увидел удивленный взгляд Измайловой и первым направился по коридору, не беспокоясь, поспевает ли за ним Зимина. Уже в машине, усевшись на водительское место и спиной ощущая присутствие начальницы на заднем сиденье, Паша почти с ужасом запоздало подумал о том, что это первый и единственный раз, когда они остались наедине после того… после того, как… Совсем не к месту, удивительно ярко и отчетливо, вспыхнула одна из картинок того безумного, испепеляющего, нереального вечера — и показалось, что из ветреного стылого февраля он окунулся прямиком в удушливый раскаленный июль — даже дышать стало вдруг трудно.       — Ткачев, ну мы едем или нет? — обжег со спины насмешливый голос начальницы. На мгновение Паше подумалось даже, что она каким-то непостижимым образом прочитала все его мысли — и выругался про себя трехэтажным матом.       — Извините, — процедил сквозь зубы и нажал на газ, мечтая только об одном: чтобы этот безумный день наконец-то закончился.