—… Потому что я хочу ей отомстить, унизить, чтобы спесь с этой ее наглой рожи спала, ясно тебе?!
Проиграл! Проиграл! Он снова ей проиграл! Ткачев неподвижным взглядом смотрел прямо перед собой — в мутную, плавающую темноту кабинета. Но в разы чернее было сейчас на душе — от бессильной злости, от осознания своего очередного поражения, от того, что эта самоуверенная сука снова одержала над ним верх. Снова и снова вспоминал ее глаза там, в приемной Грачева; вспоминал сковавшее оцепенение и удушливое понимание: она победила, даже не сделав ничего. Без убеждений, угроз, шантажа, без пистолета у его виска — все равно победила. Всего лишь насмешливо приподняв бровь с немым вопросом — ну что, что дальше? Ты всерьез думаешь, что сможешь меня переиграть? Не смог. Снова не смог. Сбежал как самый последний трус. Хотя что он мог сделать против нее? Ни-че-го. Ничего у него не получалось. Ни смириться, ни победить.***
В ресторане негромко играла музыка, туманом клубился въедливый сигаретный смог, пахло специями и дорогим вином. Ткачев, приземлившись за первый свободный столик, даже не взглянул на меню и сразу заказал виски. Он выпил совсем немного, когда впервые заметил ее. За дальним столиком в самом углу — не стервозную суку-полковника, а легкомысленно-насмешливую женщину в бледно-голубом воздушном платье и с небрежной прической. Да еще и в компании своего гребаного доктора, который так по-хозяйски гладил ее руку и смотрел щенячье-преданным взглядом. Стало так противно, что в горле что-то сжалось — ни выдохнуть, ни вдохнуть. Ослепленный новой вспышкой гнева, вдруг подумал, каково это будет: подойти сейчас к их столику и обрушить на этого придурка всю правду про его драгоценную Ирину Сергеевну. А следом почему-то полыхнуло воспоминание: как она ходила с ним по больничным коридорам, кажется, искренне желая помочь, когда у него начались нешуточные проблемы… Ткачев раздраженно тряхнул головой. Неправда, это все было неправдой! Вся ее искренность, все ее заверения в том, что они семья, вся ее помощь — это все было одной сплошной и чудовищной неправдой. То, во что он безоговорочно верил, то, чему так преданно служил — все это было неправдой. Тварь, подлая, лживая тварь! Ярость вдруг застыла в груди, смерзлась тяжелым комом — внутри все стиснуло так, что показалось: он сейчас задохнется. А взгляд намертво прикипел к ее рукам — изящным, неподвижным, с тонкими нервными пальцами. К ее рукам, в которых — ему не составило труда разглядеть — краснела крохотная бархатная коробочка, настойчиво втиснутая твердой рукой ее гребаного хирурга.***
Он сам не понял, что заставило его сорваться с места, что подбросило и повело вглубь ресторанчика — следом за ней. Полутемным чистеньким коридором к неплотно прикрытой двери, из-за которой тянуло сыростью и яблочным дымом. Зимина стояла, привалившись обнаженным плечом к кафельной плитке; пепел оседал в умывальник слоем мартовского серого снега. Ткачеву сразу бросилось в глаза, что пальцы у нее ходят ходуном, а лицо почему-то белее этого самого снега. — Ирина Сергеевна, вас можно поздравить? — осведомился с ядовитой усмешкой, плотно прикрывая за собой дверь. Вздрогнула. Вскинула глаза — и Ткачев невольно поежился: в ее глазах была чернота. Ледяная, непроницаемая, обреченная чернота, вымораживающая до капли все сколько-нибудь теплое и живое. Точно такая же чернота, какая грызла его самого день за днем с того самого момента, когда узнал жуткую правду. Когда узнал, что все, бывшее смыслом его жизни, всего лишь наглая циничная ложь. — Чего ты хочешь, Ткачев? — спросила очень спокойно, медленно выдыхая дым. Паша в несколько шагов оказался возле нее. Рывком развернул к себе, грубо вцепившись в голое плечо — мельком, где-то на периферии сознания, мелькнуло даже не мыслью, мимолетным смазанным ощущением теплоты и бархатной тонкости ее кожи. — А что, если я сейчас подойду к этому вашему доктору и расскажу ему всю правду про вас? — выпалил глухо, тяжело дыша ей в шею крепким запахом дорогого виски. — Ты этого не сделаешь, — все также спокойно проговорила полковник, до предела вжимаясь в кафельную холодную стену в попытке уйти от его взгляда, шепота, рук. — Это почему же? — криво усмехнулся в ответ Ткачев. — Вы сломали мою жизнь, я сломаю вашу. По-моему, все справедливо. — Прекрати! Взорвалась. Дернулась, вывернулась из его рук, отступила, задыхаясь и бешено сверкая глазами. — Прекрати! Хватит уже! Чего ты добиваешься? Ну?! Хотел убить — давно бы убил! Не можешь? Да что ты вообще можешь! — выплюнула яростно. — Если бы ты только знал, как меня задолбали эти войнушки!.. Она говорила что-то еще — он не слышал. Ее голос, хриплый, глухой, отдавался в висках набатом, гремел, перебивая мысли, заглушая реальность. Да что ты вообще можешь! Ни-че-го. Он ничего не может ей сделать. И без нее ничего не может. Он не смог ее убить. Он не смог уйти. Он не смог ее сдать. Он не смог ее победить. И оставить все как есть не смог тоже. Права. Черт бы все побрал, она снова права. Ни хрена он не может. Она сильнее его. В ней есть такая сила, которую ему не победить никогда. Рука сама собой сжалась в кулак — но полковник даже не вздрогнула, когда удар обрушился в стену в нескольких миллиметрах от ее головы. — Ну хочешь — ударь, — сказала по-прежнему бесстрастно, твердо глядя ему в глаза. — Думаешь, легче станет? Дурак ты, Ткачев… Она его не боялась. Нисколько. И самое страшное — была совершенно права. Когда перерезал тормоза в ее машине — это было одно. А сейчас, под ее невозмутимо-холодным взглядом, он не мог. Просто физически не мог даже представить, что всерьез причинит ей вред — ей, которую еще совсем недавно готов был прикрыть собой; ей, ради которой был способен на что угодно… В висках быстро и горячо застучала кровь. Стало как-то жутко тихо вокруг и звеняще-пусто внутри. А потом пальцы стиснули ее плечо, рванулись выше… раздался треск тонкой ткани, мелькнула перед глазами чуть тронутая золоченым загаром кожа, причудливое светлое кружево. Мир разом наполнился запахами — запахом жженного табака, терпкой винной тяжестью, ароматом легких сладковато-горьких духов. — Ткачев, ты че, сдурел?! Отпусти! — вскрик получился не возмущенно-звонким, а будто придушенным, хрипловатым и каким-то беспомощным. Он усмехнулся, пристально вглядываясь в ее разом вспыхнувшее лицо и крепко удерживая над головой ее руки. В ее взгляде не было страха — только чистое возмущение вспышками молний распарывало непроницаемую черноту в глубине ее глаз. И, зачарованный этой тьмой, Ткачев подался вперед, вынуждая Зимину отступить, вжаться в стену еще сильнее — и навалился всем телом, перекрывая кислород, перекрывая свет. Наконец-то — наконец-то! — ощущая себя сильнее ее. Хотя бы физически.***
Черно. Мучительно. Болезненно. Грубо. И непозволительно, невозможно, одурманивающе сладко. Ему никогда не доводилось пробовать опиум — но отчего-то казалось, что наркотическое опьянение ни в какое сравнение не идет с этим всепоглощающим, хмельным, темным безумием. Она почему-то совсем не сопротивлялась — даже не попыталась крикнуть до того, как он стиснул ей рот ладонью; не дернулась, когда настойчиво рванул вверх почти невесомую ткань. А потом нахлынула чернота. Горячая, душная, страшная — и опьяняюще-восхитительная. Это была борьба в чистом виде. Яростная, ожесточенная, страстная. Он уже не понимал, от чего его сотрясает до основания — от ненависти и злости или от дикого, оглушительного освобождения. Не понимал, почему она так дрожит — протестуя или, напротив, наконец подчиняясь. Не понимал, почему так мучительно-больно и ослепляюще-хорошо стало в тот самый миг, когда прижался лбом к ее лбу, забыв, как дышать. И вдруг показалось: как бы сильно он ни ненавидел ее, никого ближе не может быть.***
Ткачев обернулся уже у самой двери. Ирина стояла, склонившись над умывальником — плеснула в лицо водой, подняла голову, невозмутимо поправляя прическу. На миг их взгляды встретились в отражении — и Пашу обожгло не то яростью, не то облегчением. Она совершенно не выглядела униженной.