Dragon

— Дин? Низковатый, урчащий голос напоминает вкрадчивое рычание дракона. Тот же дракон оскаливает до ушей пышащую горячим дыханием пасть, удерживая Перси Уэтмора за горло, но сейчас здесь нет Пола или Гарри, которые сказали бы ему перестать и убедили бы, что выскочка-малолетка того не стоит. Хотя Дин почти считает, что Брут поступает правильно. Вот почему он ни слова не произносит в защиту маленького засранца, из которого дерьмо с каждой выходкой лезет все сильнее и вонючее — можно подумать, что Стэнтон целиком и полностью за избиение самонадеянного уродца Перси. Но Брут смотрит лишь на него и взглядом ждет хоть малейшего кивка. Уэтмор не уследил за своим языком и оскорбил Дина. Каких-то несколько секунд назад. Уэтмор должен заплатить. — Что он сказал тебе, Дин? — Брутус Хоуэлл похож на крысолова, который обнаружил, что все ловушки сработали на «ура». Перси, гадливо смеясь, был в шаге от жестокого избиения, красочно описав Дину, что станет с его рабочим местом, если он опять включит своего внутреннего Эджкомба, на которого так равняется и в которого «любит поиграть». Но Стэнтон никогда не играет в других людей — лицо его лишено маски, он весь обнажен, он будто бы круглосуточно выставлен перед сотней чужих глаз, беззащитный, лишенный оболочки в виде родства с губернатором штата или огромного роста и стальной хватки. Возможно, поэтому Брут подсознательно готов рвать за него глотку любому. — Что же станет с его рабочим местом?.. Брутус отвечает улыбкой, добродушно прищурившись, но рука его душит Перси беспощадно, стискивает, давит, кажется, на сонную артерию, пока он трясет тельце Уэтмора, приподняв его над землей. Перси похож на тряпичную куклу, однако Дин всё же задумывается, кто из них двоих выглядит более жалким. Потому что вовремя прибывшее спасение пугает даже Стэнтона, знающего страшный брутов секрет. Не буди дракона. Из уголка губ Перси катится капелька слюны, шлепаясь Зверюге на палец. Хоуэлл рычит — его обжигающее драконово дыхание смывает ухмылку с лица Уэтмора. — Отпусти его, Брут, — молит Дин. Язык его наконец оживает, но голос будто заторможенный, подрагивающий, балансирующий на грани между криком и сдавленным шепотом, потому что хрипы Перси уже надрывны, вырываются из стиснутого горла, как из забившейся выхлопной трубы. Пожалуй, Зверюга сейчас пострашнее Уэтмора с его запугиваниями увольнением. И если оскал его еще хоть как-то можно трактовать, то когда просьба Дина смывает его, будто водой, на лице не остается ничего. Брут, без надобности не работавший кулаками, рассудительный, мягкий Брут… Он смотрит на пунцовую шею Перси, которая под его пальцами всеми жилами своими сжимается, сокращается, как живой орган — Перси жаждет воздуха и свободы, и это так естественно. И так пугает. Дин делает это не ради него. Ради себя. Потому что видеть Брута разъяренным — это больно. Это страшнее Уортона. Это кошмар в его сладком сне, это откат на десять шагов назад, когда он делает один-единственный навстречу Хоуэллу, готовый, кажется, и к большему, но… Назад. Его отбрасывает неведомой силой от Брутуса, как отбросило в тот раз, когда он готов был придушить Перси после случившегося с Дэлом. И неясно, почему Дин должен бояться, что когда-нибудь и на его шее сомкнется эта хватка, лишая возможности дышать, говорить, всего-всего. — Брут, пожалуйста, — произносит он, потому что ему ничего не остается, кроме как просить о том, чтобы всё это не закончилось плохо. Ведь Перси шутит. Шутит, правда? Уэтмор, даже когда готов снова обмочить штаны, смотрит с достоинством, как будто все они — дерьмо у него на носках башмаков. Научился же где-то прятать свой страх. Даже перед Брутом, который улыбается снова и выпускает его. И тогда у Дина невольно отлегло от сердца. Отлегло, кажется, у всего блока — даже у тех, кого там нет. У Пола с Гарри тоже отлегло. И неважно, где они сейчас — это такая ерунда, прости Господи, всё это меркнет по сравнению с выражением глаз Хоуэлла, когда тот оборачивается к Дину. Сейчас он не требует прямого ответа. Его взгляд вкрадчив, и Стэнтон может слышать этот шепот внутри себя, который хочет знать, почему его хозяину в очередной раз не позволили сделать то, чего Перси давно заслуживает. Но Дин сейчас храбр, потому что у него нет иного выхода, потому что он никогда не считал себя трусом. Ему приходится сначала дрожать при виде кулака Брута, занесенного над головой Уэтмора, а потом приходится смотреть на Хоуэлла, ощущая, как и самый сильный, поистине первобытный ужас внутри становится сгорбленной и сморщенной тенью, ничем. Вскоре он исчезает, сгорая. Не остается ничего, кроме того чистого, прекрасного Дина, который нужен Бруту прямо сейчас, которого вырывают из оцепенения только прикосновения рук, таких непохожих, на его собственные. — Где Перси? Опасный вопрос, но его нужно задать, потому что Дину не хочется, чтобы их видели. Видели, как дракон скалится уже по-иному, берет его лицо и заставляет глядеть только на себя. Ладони горячие, почти всегда — вместе с ними присутствует какой-то страх обжечься об кожу Брута, особенно, когда знаешь, что он — дракон. Это пламя клокочет внутри него, питая его из глубины. Дин невольно бодает его носом в сильную шею — кажется, что он скоро вовсе разучится дышать с этой хваткой, со своим недавним страхом, который призраком витает где-то близко, предупреждая, заклиная, смеясь. — Его здесь нет, — шепчет Брут, дернув головой. — Нет никого, Дин. Никого на свете, никакого губернатора, никакого министра или президента, который отнял бы тебя у меня. Ты понимаешь меня? — Да. — Хорошо понимаешь? Если Дин понимает плохо — его приходится учить. Как тогда, в первые дни работы на Миле, потому что в таком месте ценится качественная и слаженная работа. И если шестеренки по имени Пол и Гарри всегда отлично смазаны и крутятся как надо, то у Дина с Брутом всё запутаннее. Дин с Брутом — люди, идущие навстречу друг другу по тонкому льду, но Хоуэлл тяжелее, и каждая трещина, бегущая с его стороны, заставляет Стэнтона повернуть обратно. Так происходит каждый раз — ровно до того момента, пока Брут, словно зверь, не бросается следом и не смыкает зубы у него на шее, на обнаженном из-за содранной белой рубахи плече, не тащит его к жизни. К себе. И тогда десять шагов становятся ничем. Дину не хочется видеть Брута жестоким. Об этом он напоминает всякий раз, неустанно. Он давно сделал это своей первой обязанностью. Когда просыпается дракон, Дину тяжело. И вместе с тем он чувствует благоговение, которого не было даже с Полом. Когда лед под ним уже готов сломаться, Брут хватает его за шкирку и тянет. — Да… — шепчет Стэнтон. — Я понимаю. — Забудь о Перси. Как ты можешь думать о нем так часто, Дин? Засорять разум мыслями об этой дряни… Брут, наверное, хочет сказать, чтобы Дин засорял свою голову лишь мыслями о нем. Он улыбается и это почти правда. Лёд под ними уже чуть толще. Дин чувствует, что может твердо устоять на нем ногами, переставая думать, что на самом деле они все ещё в кабинете Пола, где оказались неизвестно как. Может быть, они шли, не отрываясь друг от друга, как будто бы танцевали вальс — немного нелепый, и все же… Так трудно признаться Бруту-дракону в том, как сильно Дин его любит. Кажется, что и в нем самом живёт маленькая ящерка, дышащая огнем, и в какой-то момент она начинает ворочаться внутри его желудка, и Стэнтон знает — это страх. Потом ящерка скользит всем телом вместе с хвостом ниже. Туда, куда рука Брута всегда ложится по-хозяйски, чему Дмн готов рассмеяться, но, встретившись глазами с Хоуэллом, не говорит ни слова и только держится за него, как ни за кого другого не держался. Китель Брута пахнет едва ощутимо потом и едой, которой на столе в его дежурство полно — печенье, сыр… Запах Зверюги. — Останемся здесь? — шепчет Брутус, оттягивая воротник Дина в сторону. Быстрый и горячий поцелуй — будто уголёк на кожу бросил. Рассыпающийся, раскалённый добела уголёк, пылью въедающийся в ямку у ключиц, так, что Стэнтон вздрагивает. — Брут… — смеётся он, пытаясь сменить тему. — Ты напугал меня сегодня. И снова — то ли вальс, то ли танго… Брут улыбается, совсем как Чеширский Кот. Разве только в воздухе не исчезает, оставляя после себя оскаленные зубы. В глазах Хоуэлла он, Дин, столь же беззащитен, как был беззащитен перед Перси мышонок Дэла. И хотя эта история — одна из тех, которые хочется забыть и никогда больше не вспоминать, Дин всё равно позволяет себе на секунду вернуться к ней. Как часто тогда просыпался внутри Брута дракон? Ему, Стэнтону, уже трудно сказать. — Дин? Брутус? Пол где-то совсем близко — можно услышать, как стучат каблуки его ботинок, пока он идет по длинному коридору. Этот стук впервые приносит укол легкого раздражения, чего прежде не бывало. Разве только с Перси, у которого обувь постоянно скрипит при ходьбе. — Значит, после смены? — улыбается Брут. Огонь в его глазах пляшет уже спокойнее. Дракон понимает, что спешить некуда, как и бояться не из-за чего. — Наверное, Пол здесь ненадолго. Маленькая ладонь Дина прикасается к щеке Брута, ложится на неё удивительно хорошо, словно всегда идеально подходила именно для этого. Они вообще удивительно сочетаются друг с другом. Если Дин прижмется к Хоуэллу, тот закроет его своим силуэтом полностью, и Стэнтона не будет видно. Его тень, высокая и угрожающая, согревает и защищает. Какой-то частью сознания они всегда друг с другом — даже когда случается что-то плохое. Жуткое. — О чем шепчемся? Эджкомб разрывает это нечто интимное, существующее в тот момент лишь между ними двумя. Теперь, когда их уже трое, Дину и Бруту, казалось бы, приходится забыть о неприятном происшествии с Перси. Но глаза Хоуэлла ищут мерзавца Уэтмора — ждут его, ждут хотя бы одного неосторожного слова или действия. И все-таки не находят. Так лучше. Брут делает легкий жест рукой, провожая его взглядом, точно преданный пёс, когда Стэнтону приходится отлучиться из блока Е вместе с Полом. Однако золотоволосый мальчишка Дин понимает, что ему не скрыться от дракона, даже если бы и хотелось в тот миг. Он рад оставить Брута в томительном ожидании. В ожидании того момента, пока они не оказываются одни, в той комнате, где стоит Олд Спарки, сверкая начищенными подлокотниками, над которыми Эджкомб и Стэнтон так славно потрудились. Это совсем неподходящее место — место, где витают призраки, наблюдая за каждым их шагом, завидуя жизни, что пока еще течет внутри них бурной рекой. Сотнями рек — жил на запястьях и мелких сосудов. Бруту и Дину еще есть, что терять, но они оба так не готовы к этому. Проваливаться под лёд, чтобы выплыть и начать сначала, там, где он толще — бред. Легче подбираться друг к другу медленно, осторожно, пока не соприкоснутся кончики пальцев. Брут успевает первым стиснуть запястья Дина и придвинуть к себе одним мощным рывком — что-то выключается в головах у обоих, оставляя лишь один крошечный проблеск света. В глазах, что смотрят друг на друга. У Стэнтона — большие и грустно-мягкие, у Брута — умные и пышущие любовью. Он прищуривается, качая головой, и шепчет Дину в губы: — Ну что? Что ты еще скажешь мне? Скажешь, что Уэтмор не виноват? Зачем ты тогда остановил меня? — Я всё еще хочу быть с тобой в одной смене… — Боишься Перси? — Да к черту Перси. К черту же, правда? Поцелуи, которых не избежать. Жаркие, белые угольки с крапинками оранжево-красных трещинок, осыпающиеся на уголки рта Стэнтону, когда Брут кусает его, не отстраняясь, и частичка его драконьего духа будто бы заражает Дина энергией, какой он еще не чувствовал, накатывающим, точно прибой, удовольствием — там, ниже бляхи ремня, что звенит цепочками при каждом шаге. Брут смеется над ним. Его дыхание, горячее и тяжелое, оседает в горле Дина мягким комком. — У Перси нет того, что есть у нас, — льется низкий и сладкий, словно мед, шёпот в ухо. — Никогда не будет… — Да, — выдыхает Дин, отдаваясь дракону. Он не стоит на льду, а парит над ним. Вместе с драконом Брутом. И где-то там, и здесь они счастливы и беспечны. И где-то там, и здесь…