Squirrel

Дин младше всех на Миле, исключая Перси, да и в «Колд Маунтин» умудрился прибыть последним — перед тем, как окончательно сформировался их квартет, в то время как Уэтмор снова остался за кадром. Маленькая команда, в которой каждый оказался по-своему связан с другим. Например, Эджкомб — самый счастливый человек, потому что дружен со всеми разом, и не видит разницы в том, к кому прислушиваться, потому что прислушивается ко всем. Его с Брутом дружба напоминает единство двух семей, живущих по соседству, чьи мальчишки вместе складывают бумажные кораблики, потом пытаются подглядеть под юбки девчонок, а после первой в жизни рюмашки обсуждают ритуал тисканья тех же девчонок, за которым следует самое главное. То, чем охота похвастаться каждому, кто уже вступил в нужный возраст. Молодость, бьющие через край гормоны и бесконечные, безумные желания — знакомо, типично, неудивительно… Пол с Гарри — «нормальные». Они никогда, видя друг друга, не пытаются представить то, что вообще считается противоестественным и что запрещает само сердце. А может, Брут слишком плохо с ними знаком. У каждого ведь есть тайна, о которой он даже с самим собой не решится заговорить. Пол и Гарри похожи на друзей больше, чем они с Дином. Это ясно. И хотя Брут прежде не имел дела ни с чем подобным, он был поистине по-медвежьи спокоен. Неясно было, как у него совести хватало улыбаться Дину, проходя мимо стола дежурного и хитро подкладывая под кипу каким-то бумаг пирожное от Тут-Тута за пять центов. Пять центов. Хорошие деньги в их времена, а тратятся на такое… Печеньем невозможно откупиться, отречься от собственных действий и слов, как и нельзя лишить памяти того, кого ты испугал, кого заставил краснеть и дрожать. Дин — белочка. Брут-медведь знает, что белочка очень трудолюбива и постоянно таскает орешки в семью — жене и детям. Это умилительно. И это же злит всегда такого добродушного Брутуса Хоуэлла, который наконец стал хоть чуть-чуть соответствовать своему прозвищу. Рядом с Дином. Дин не ест шоколадное печенье. Завернутые в бумагу плиточки множатся под документами. Дин не замечает. Зато теперь, после случая с Уортоном, всё время потирает шею ладонью. Синяков уже давно не осталось, и мальчик дышит, как и просил его Брут, обливаясь потом в жаркой духоте блока Е. Как же печет… Причем он, Хоуэлл, не совсем уверен в том, что виной всему погода, эта нетипичная для осени солнечная активность. Он прикасается к холодным каменным блокам ладонью, и это ощущение обжигает неожиданностью. Брут ходил туда-сюда. Дин вышел из-за стола дежурного и исчез за дверью уборной. Еще одно печенье исчезает с тихим хрустом упаковки, Брутус еще держится за него влажными от пота пальцами, когда на него накатило. На Зеленой Миле никогда не относились плохо к «голубым». Пол Эджкомб слишком занят своими и чужими проблемами, чтобы интересоваться ориентацией заключенных, а сотрудников блока — уж тем более. Все знают, что Стэнтон женат и с детьми на руках, а Брут и Гарри — холостяки, и что у Пола дети давно выросли. У Зверюги не спрашивали, почему тот не женат, потому что в слаженной работе это было даже не второстепенной вещью, а все они придерживались только одного принципа относительно тайн — человек делится ими только по своему желанию. Брутус Хоуэлл был просто Брутусом Хоуэллом. До того, как полюбил Дина Стэнтона, хотя это случилось раньше, чем можно было предположить. — Так неожиданно… — шепчет Дин, сидя на полу с разбитой губой, а Брут расстегивает ему рубашку, пытаясь впустить воздух в легкие. Фраза, сказанная так по-мальчишески беспомощно, защемившая его медвежье брутовское сердце, врезается в мозг, а оттуда по каким-то своим нервным каналам перетекает в руки, захлопнувшиеся подобно мышеловке, вокруг чужой груди. Он чувствует запах пота и волос Дина. Слышит его загнанное птичье дыхание. Может быть, он испугался и таких внезапных объятий, но не говорит ни слова. Брут точно это помнит. И помнит, как ощутимо вжался носом в макушку. Был там совсем не медвежий запах. Беличий. — Дин… Его трясет изнутри — в тот миг он самый живой, живее всех них, и даже живее Пола, который каждой фиброй, каждой клеточкой тела мучается на полу от боли. А Брута знакомый запах едва с ума не сводит. — Ты должен встать, Дин. Я прошу тебя… Бруту не больно и не тяжело, но он не хочет… Не хочет, чтобы Дин знал. Его шея мокрая и блестящая от пота, покрытая мурашками, с тончайшими волосками, вставшими дыбом. — Пожалуйста, Дин!.. Он не может позволить, чтобы кто-то это увидел или услышал, поэтому Хоуэлл шепчет, пытается донести просьбу как можно тише. И скрыть трепет, такой чуждый ему, но ворвавшийся бризом в эти душные стены, когда голова Стэнтона едва не сползает ему на живот и ниже. Нет, он не хочет, чтобы это случилось здесь. Однако Дин догадывается. Даже не будь этой проблемы, не будь этого запаха и этих больших, всегда грустных глаз, и приоткрытых пухловатых губ, на которые Брут пялится, как Перси иногда пялился на свои прилизанные волосы в зеркале — он всё равно бы всё осознал. Их квартет переплетен связями, порой кажется, что их так много (а это действительно так), что им не нужно говорить вслух, чтобы понимать друг друга. — Брут… Брутус качает головой. Он как мальчик, которого родители поймали мастурбирующим в своей постели среди одеял. Брутус сожалеет, что у него такие честные глаза, в которых ничего не скроешь. Дин держится за горло ладонью. Смотрит так, что Брутус Хоуэлл хватается за него чисто механически, подчиняясь словам Пола, и так же механически настаивает на враче. Бережное объятие кажется таким лицемерным после сладкой лихорадки, которую вызвал, черт подери, один из редких случаев, когда заключенный устраивает в тюрьме переполох. Дин говорит с ним, лишь когда Пол рядом, чтобы создать видимость того, что всё неизменно. Вероятно, в этом есть правда — когда ложь становится всё изощреннее, то её легче всего раскрыть. На её фоне маленькое вранье незаметно. Прямо как Мистер Джинглз. Брут не оправдывал своих прозвищ. Он всегда называл Пола и Гарри по имени, но на фоне последних событий в голове его что-то медленно и постепенно перестраивается, превращая близких друзей в Тервиллигера и Эджкомба, в то время как Дин в его голове всё еще остается Дином, которого хочется оберегать, хотя это даже не мальчишка Перси. Он чувствует необходимость сказать, но в последний момент чьи-то стальные пальцы стискивают ему горло, и молчание Дина, сидящего за столом дежурного, кажется ему вещью более ужасной, чем крики сотни узников, казненных на Олд Спарки. Они кричат, а Дин не произносит ни слова. Пишет что-то карандашом, низко наклонившись. Ему, наверное, тоже неприятно обманывать Пола, но… — Ты можешь сделать кое-что для меня? Первая его фраза, сказанное за столько времени. Хоуэлл радуется ей, как ребёнок. Дин отрывает взгляд от журнала посещений и смотрит прямо на него. Брутус приближается к нему, стараясь делать не слишком широкие и резкие шаги. — Конечно, — произносит он. — Что угодно, Дин. Стэнтон встает из-за стола и подходит к переднему его краю. Рука плавно скользит под стопку бумаги, туда, куда подложено еще одно шоколадное пирожное. Наверное, их там уже десяток. Но Дин достает два. Камеры пусты, и от этого так непривычно. Очень скоро, возможно, сюда приведут кого-то еще, однако именно сейчас им нужно, чтобы эти каменные стены хранили молчание. Они едят пирожное, развернув бумажную упаковку, и хотя снаружи холодно, здесь так же душно и жарко, как летом и ранней осенью. — Почему-то тишина здесь казалась мне дурным знаком, — Дин поднимает глаза к высокому потолку. — А сейчас я рад ей. Ты рад, Брут? — Если только тому, что нас не перебивают, — улыбнулся он уголками губ. Потому что иначе было бы неловко стоять на виду у всех, как парочка. Но и теперь, когда ничто не может помешать, Хоуэллу тяжело. Он постукивает слегка нервно кончиками пальцев по поверхности стола. — И все-таки место не очень подходящее. — Подходящее для чего, Дин? — Ну, я же хочу о чем-то попросить тебя. Его лицо, всегда такое серьезно-грустное, утратило печаль. В чертах появилась какая-то задумчивость, морщинка меж бровей разгладилась, а вот глаза совсем не поменялись. Брут ловит себя на мысли, что никогда не замечал, как мягко они смотрят, и как много они пытаются ему сказать, прямо сейчас, будто в надежде, что он поймет, как это случилось в тот раз, после нападения Дикого Билла. — Не делай такой растерянный вид, Брутус, — Дин даже улыбается, хотя веселья в улыбке не больше, чем в лице Зверюги, чьи пальцы барабанят по столу уже неровно. — А что я должен сделать? — спрашивает он. «Что же мне делать, белочка?» — Пол видел всё. На мгновение ноги Брута словно прирастают к земле. Слова, будто веревка с камнем на шее, едва не тянут его вниз. — Коффи… — хочет сказать он, но Дин опровергает его догадку. — Полу не нужна сила Джона, чтобы видеть то, что прячется внутри чужих глаз, но никак не скроется. Особенно в твоих, бесстыжий Зверюга Брут. И белочка Дин. Белочка, которая всегда таскает орешки. «Может быть, мне и вовсе следует ходить с закрытыми глазами?» — думает Брут, ощущая в пальцах дрожь. Они еще сжимают пустую обертку из-под пирожного. — Перестань притворяться, ты в этом плох, — просит Дин, и его ладонь накрывает чужие пальцы. — Я не хочу судить о том, насколько хорошо знаем тебя мы с Полом… — Ты знаешь меня лучше всех, Дин. Это слетает с губ молниеносно, уносясь куда-то к высокому потолку. Снаружи холодно, но здесь тепло, и здесь пусто, а это самое главное. Значит, их слова летят напрямую к адресату, не проходя через чужие уши. И это, наверное, самое приятное чувство. Интимность. Как будто нет этих тяжелых дней. Есть только он, Дин и горка пирожных по пять центов под кипой бумаг. Молчаливые извинения, канувшие в никуда. Дин смотрит на его губы. Бруту это кажется своеобразным знаком. Он делает полшага, потому что целого достаточно для того, чтобы вжать Стэнтона в себя или наоборот — нечаянно сбить с ног с его-то комплекцией. Но Брут делает именно полшага. Глаза Дина улыбаются. Это так странно видеть вкупе со сжатым ртом, однако ничто не выдает эмоции так хорошо, как глаза. — Ты переусердствовал с пирожным, — негромко говорит он, даже смеется. — Да? — Брут притворно хмурится. — Боишься, что стану не только выше, но и шире? Но Дин молча смахивает крошку с его подбородка. Даже это движение получается несколько суетливым. Ну точно белочка. Прикосновение пальцев мимолетно. — Без крошек лучше. Хоуэлл закрывает глаза. Дин ниже него, и как приятно ткнуться в светлую макушку носом. И собственное глухое мурчание едва доносится до чужого красного уха. На ум приходит сравнение Перси с девчонкой, от уже покойного Уортона. Но Дина так сравнивать не хочется. Дин всегда юноша. Кажется, Дин в его медвежьем сердце уж точно не постареет никогда. — Может, радио включим? — предлагает Брутус, ухмыляясь. — Зачем это? И снова лицо Стэнтона будто сменяется лицом Пьеро из французского народного ярмарочного театра. Эдуар бы тоже так подумал, если бы был жив. — Чтобы никто другой не слышал, какие приятности ты мне тут говоришь, — скалится Зверюга, и баритон его опускается до бархатного вкрадчивого шёпота, и глаза блестят, как два драгоценных камня, пока сильная рука скользит к талии, стянутой поясом. Должно быть, контрольный выстрел для Дина, который вдруг прижимается к нему. Как раз на такое расстояние, какое получилось бы, сделай Брут целый шаг. — Как будто бы есть кому слушать, — смеется Дин. И в этом он чертовски прав.