Илья, мне так хуево...

Юре было плохо. Бессонница вызвала очередной неприятный приступ ностальгии. Дико хочется курить, похуй что нельзя, хотелось самых дешевых сигарет, чтобы потом кашлять до слез, в очередной раз вдыхая едкий дым. Он скучал по Илье, по их ночным пьянкам, по губам, пахнущим вином, и по посиделкам у открытого окна, с кое — как заваренным, и так уже приевшимся говяжьим дошиком. Вечера с игрой на гитаре вызывали у него особые, безумно теплые чувства. Юра выпил уже три таблетки снотворного, что прописал психолог, но это слабо помогало, скорее лишь вызывало усталость, которая только усугубляла общую заебанность. Сегодня это закончится. Специально приготовленное, новенькое лезвие лежит на тумбочке возле кровати. Взгляд падает на телефон, лежащий рядом. Рука сама тянется к нему, а пальцы набирают давно выученный номер, от чего сердце вот — вот выпрыгнет из груди. Кажется, что гудки длятся вечность. На другом конце слышится еле слышное алло. Желудок падает куда — то в пятки, а к горлу подкатывает тошнотворный ком. — Илья, мне так хуево… — Юрин голос немного дрожит. — Хованский, блядь, какого хуя ты звонишь мне в два ночи?! — Мэддисону, кажется, похуй — Я не твой личный психолог! — Илья, Илюша, я, я только хотел сказать тебе, что я очень сильно тебя любил, — всхлип заставляет Хованского на несколько секунд замолчать — Я тебе за все очень благодарен и… прощай… — последняя фраза сказана совсем — совсем тихо. — Ты бухой? — Давыдов старается показать спокойствие, хотя нотки нервозности проскакивают в словах. На другом конце слышатся всхлипы, неровное дыхание, что — то похожее на шипение, плач и самое жуткое, что только слышал Мэддисон — смешки, тихие, нервные, на грани безумия. Он бросает трубку, от чего Илья, несколько минут назад так хотевший спать, окончательно просыпается. Он хорошо знает о депрессии Хованского, а еще знает о том, что Юра способен на очень глупые и опасные вещи. От этих мыслей сон улетучивается моментально. Он вскакивает, надевая первую попавшуюся одежду, и накидывая свою любимую потрепанную куртку. Мэддисон благодарит всех богов, если они есть, за то, что так удачно оказался в Питере в эти выходные. Юра сидит на полу и улыбается проделанной работе. На запястье, истекающем кровью, выцарапано «Илья <3». Ему почему — то не больно, скорее приятно. Приятно, от того, что он умирает, оставляя частичку любимого человека на своем теле. Наконец — то эта ебаная жизнь кончена. Кто — то ломится в дверь. Хованскому поебать. Поебать, до того момента, пока он не слышит родной голос: — Открой дверь, сука! — Мэддисон орет на весь подъезд, наплевав на нормы приличия и сон соседей. Юра пытается встать. Получается, но голова кружится, а тошнота подкатывает к горлу. Трясущимися руками он поворачивает ключ. Давыдов влетает пулей, резко прижимая Хованского к себе, с ужасом смотря на окровавленное запястье. Тот пытается оттолкнуть его. — Илья, не надо. Я ведь сейчас испачкаю кровью твою любимую куртку, а кровь плохо отстирывается, — Юра не забыл. В голове всплывает очередное воспоминание. Воспоминание о том, как они с Мэдом полдня таскались по брендовым магазинам в поисках подходящей куртки, но так и найдя, изрядно напившись, взяли первую попавшуюся на каком — то рынке за косарь или вроде того. Илья эту куртку в последствии очень полюбил. — Да похуй! Похуй на эту ебаную куртку! — Мэд снова прижимается к нему — Я уже вызвал скорую, все будет хорошо, ты главное держись, — дышит он очень тяжело — Ты такой бледный… — Все в порядке, — Хованский виснет на нем, вдыхая такой родной запах одеколона. Юре очень плохо. Он облокачивается на Илью, смотря ему прямо в глаза — Я, я так хочу спать… — он из последних сил держит глаза открытыми. — Не спи! Слышишь, не спи! — Давыдов орет прямо в ухо, но Юра уже не слышит. Он проваливается в такую приятную, обволакивающую полностью, темноту. Хованский просыпается в больничной палате. Яркий свет ударяет в глаза. Запястья плотно перевязаны. Илью, он замечает не сразу. Тот сидит на стуле, облокотив голову на стену, и спит. — Илья, Илья… — Юра зовет его почти шепотом. К его удивлению, Мэддисон откликается. — Ты проснулся? — Илья лучезарно улыбается — Какой же ты мудак, Хованский… — он прижимает Юру к себе крепко — крепко, стараясь не задеть бинты. По его щеке катится слезинка — Никогда, слышишь, никогда больше так не делай! — Обещаю, — Юра лишь прижимается крепче. Мэддисон ложится рядом, обнимая Хованского за талию. Ему похуй что на больничной койке не удобно, что медсестра может спалить и потом долго ругаться. Сейчас они оба просто наслаждаются моментом, наплевав на весь мир.