Lover, where do you live? In the skies, in the clouds, in the ocean?
Это глупо, но Тарьей надеется найти Хенрика в кафе. Почему-то он думает, что мистер Неуловимые брови захочет порадовать какого-нибудь сумасшедшего посетителя чудесным латте. Отчего-то почти уверен, что его успокаивает знакомый аромат, привычная обстановка и суета. Как насчёт слогана «Лучший последний в вашей жизни кофе», написанного мелом на доске? Тарьей представляет, как Хенрик, вручая кому-то пакет с выпечкой, желает счастливого конца света и лучезарно улыбается. Он и сам не в силах сдержать улыбку. Плевать, как это выглядит: радостный чудак, идущий по улице с наушниками в ушах. Пусть прохожие думают, что хотят. Пусть хоть обвинят его в происходящем – он бегает достаточно быстро. Тарьей как никогда уверен в том, что собирается сделать-сказать-натворить, но чем ближе он к кафе, тем меньше его решимость. Ну и пусть возможность – последняя, пусть мир умрёт и вместе с собой похоронит его тайну, подумаешь, велика беда. Сейчас всем вообще не до подобных глупостей. Наверное, он свихнулся. – Я сошёл с ума, – заявляет он вслух. – Не ты один. Весь мир сошёл, – подбадривает его прохожий. В этот миг Тарьей готов плюнуть на всё и сбежать. Он не мог спокойно жить с тем, что раздирало его изнутри – так проблема решена, потерпеть осталось чуть-чуть, только… Никто не отменял «сейчас». И сейчас Тарьей не хочет просто ждать и вести обратный отсчёт. Чего он хочет, так это ещё раз услышать голос Хенрика, увидеть его улыбку и, если очень повезёт, даже прикоснуться. Может, он и сумасшедший, но повернуть назад теперь, когда между ними – сотня метров и пропасть несказанных слов, было бы попросту глупо. И вот Тарьей смотрит за стекло в надежде увидеть чьи-то светлые волосы. Сердце пускается галопом, когда он замечает знакомый силуэт. Обратный отсчёт уже не кажется ему плохой идеей. Открывая дверь, он шепчет: «пять, четыре, три…». И замирает, оценивая обстановку. Свободных столиков достаточно, но кафе не пустует. Почти все сидят в одиночестве – печальная картина. Наверняка скучают по кому-то, с кем не могут быть рядом. Как на тонущем «Титанике», они принарядились и пришли сюда, не желая оставаться в заточении своих квартир. Тарьей смотрит на старушку, изо всех сил вцепившуюся в поводок пекинеса в красном жилете. В кафе не курят, но сегодня нет правил – второй рукой она держит сигарету, вдыхая дым жадно, словно он способен подарить ей ещё одну жизнь. А вот и Хенрик – присел, чтобы погладить модного пса. Чёртов собачник. Он поднимается и расправляет плечи, напоминая, какой он высокий, статный, божественный – и это он ещё стоит к нему спиной, пряча козырь в рукаве. Это ещё глаз не видно. Повернувшись, Хенрик не сразу понимает, кто замер в дверях, а потом его губы трогает ностальгическая улыбка. Они идут навстречу друг другу, лавируя между столиков. Тарьей с трудом сдерживается от того, чтобы кинуться Хенрику на шею с крепкими, душащими, едва ли дружескими объятьями. Тарьей не видел его, кажется, целую вечность, и смотреть на него теперь – словно вернуться домой. – Так и знал, что ты здесь, – говорит он, борясь с желанием шагнуть вперёд и инициировать всё-таки дружеские объятья. Тарьей чувствует себя стеснительным школьником, и если школьником он был не так уж давно, то стеснительным… А, может, лучше просто провести с Хенриком столько времени, сколько он позволит, и не портить всё дурацкими затеями? – У меня тут важная миссия. Всегда знал, что кофе спасёт мир, – произносит супер-бариста. – Насчёт мира не знаю, но меня точно спасёт, – улыбается Тарьей. «Только не кофе, а ты», – стучит в голове.*
Хенрик напоминает алхимика, подбирающего ингредиенты для эликсира бессмертия. В этом весь он – увлечённый, с сияющими глазами, с головой уходящий в то, что делает, будь это съёмки, приготовление кофе или спасение мира. – Иди уже за столик, мешаешь сосредоточиться, – сердито протягивает Хенрик. Поглядывая на него украдкой, Тарьей мысленно повторяет: «он не может сосредоточиться из-за меня». Смешно, но вдруг это тонкая нить надежды, за которую можно уцепиться, как за соломинку?.. Только времени на теории соломинок нет: Хенрик приносит два кофе и капкейки, садится напротив. – Почему-то люблю это место больше, чем ресторан, – признаётся он, окидывая кафе грустным взглядом. Чувство такое, будто он увольняется или уезжает из города и будет очень скучать. – Здесь уютно, – растерянно бормочет Тарьей. – Слушай, какие планы… на вечер? Звучит нелепо. Как будто есть ещё планы на завтра и послезавтра. Словно распланирован весь следующий год. – А есть предложения? – Хенрик опускает голову, рассматривая свои руки. – Ограбить магазин и забраться в люкс какого-нибудь отеля, – несмело произносит Тарьей. Сердце пропускает удар. – И я даже знаю отель, – вдруг выдаёт Хенрик. Тарьей не верит своим ушам. Он был почти уверен, что Хенрик захочет вернуться домой, к семье, к Леа, но уж никак не пойти с ним. – Не буду закрывать кафе. Может, кто-то ещё… – не договорив, он жмурится. Похоже, сдерживает слёзы. Поднявшись, снимает фартук, бережно сворачивает его и оставляет на спинке стула.*
Солнце зашло, но фонари пока не горят. Восприятие словно бы обострилось: Тарьей видит больше деталей, лучше чувствует запахи, обращает внимание на то, чего не замечал раньше. Он хочет взять Хенрика за руку, ощутить реальную связь между ними. Тарьей счастлив просто идти рядом, но, кажется, уже позабыл, как это – прикасаться к нему. Или наоборот – он слишком хорошо помнит.*
В супермаркете не так уж безлюдно – перспектива роскошно поужинать, не заплатив ни кроны, прельщает многих. Хенрик катит тележку, Тарьей хватает с полок всё подряд. Когда еды и алкоголя уже столько, что они едва ли смогут унести, он сообщает: – Нужны ещё свечи. – Свечи? – усмехается Хенрик. – Романтиком заделался? – Электричество вот-вот отключится, идиот, – смеётся недоделанный романтик в ответ. – А-а-а, точно, – соображает Хенрик. Кажется, он даже чуть-чуть разочарован.*
Они подходят к отелю. Тарьей думает, не захочет ли Хенрик на вечеринку посреди ночи? Вдруг мистеру Душа компании не будет достаточно его общества? Он ведь привык быть в центре внимания. Хенрик – из тех слишком привлекательных людей, которые, появившись на чьём-то пути, неизбежно сделают больно. На него, как на солнце, лучше не смотреть дольше секунды. Он питается чужой любовью, и если ему нужна подпитка, Тарьей готов стать батарейкой. Он ловит себя на мысли о том, что если бы Хенрик не пошёл с ним добровольно, его стоило бы похитить. Если бы в этой вселенной он не существовал, его стоило бы придумать. Представить непослушные волосы, невозможную глубину глаз, выдумать улыбку, которая могла бы стать оружием массового поражения – но не показывать никому. Пусть это будет только его солнце. И никого, кроме него, оно не превратит в пепел.*
Отель кажется пустым. За стойкой регистрации, где они ищут ключ, на лестницах – никого. Тарьей припадает ухом к дверям в коридоре – за ними – тишина. Похоже, они здесь совсем одни. Это радует и пугает одновременно. В люксе панорамные окна, большой балкон, кровать-подиум и ванна с тропическим душем. – Закажем горячее в номер? – Хенрик поводит бровями. – Горячее уже здесь, детка, – Тарьей приподнимает футболку. Они смеются. Удивительно, что он вообще решился на эту шутку – чем дальше время, когда они целовались налево и направо, тем сложнее вот так шутить. Тарьей боится смотреть на часы. Как скоро наступит ночь, а за ней и утро? Теперь каждое «сейчас» – как последнее. Хенрик выкладывает еду на столик. Вместо того чтобы помочь ему, Тарьей замирает у окна. Внизу – город на грани отчаяния, вверху – безучастное небо, в груди – трепет и страх. Он понятия не имеет, что будет дальше. Знает только, что забьёт косяк и как следует накурится, а потом…*
Они устраиваются на кровати, обложившись подушками, чипсами и шоколадом. Тарьей затягивается так, что жжёт горло. Пора довести отчаяние до абсурда. Он передаёт косяк Хенрику; к сожалению или к счастью, их пальцы не соприкасаются. Затяжка – сумерки сменяются тьмой. Затяжка – параллельные вселенные сталкиваются, перетекают одна в другую. Вот сейчас, когда Хенрик затянется снова, Тарьей сделает это. Или нет. Ему нужен какой-то толчок, знак свыше. Он берёт косяк из руки Хенрика, на этот раз слегка коснувшись его пальцев – не специально. Щёлк – выключается свет. – Армагеддец пришёл, – шепчет Хенрик. Его хрипловатый шёпот – бездна, в которую лучше не срываться. Они сидят в темноте, видя лишь огонёк косяка, очертания мебели и друг друга. И даже не говорят – каждый – наедине со своими мыслями. Тарьей слышит дыхание Хенрика. Оно – бомба с часовым механизмом. Слушая его, можно умереть раньше, чем настанет конец света. Вдох – не думать о том, как вздымается его грудь – выдох – не пытаться дышать в одном ритме. Тарьей хотел знак, и он его получил. Разве это – не лучший момент для задуманного? Во тьме говорить не так страшно, можно сказать всё, что угодно, а потом представить, что это был сон. Он набирает в грудь воздуха, чтобы нарушить тишину, но… Тарьей думал, что теперь, когда времени остаётся так мало, сделать это будет легче. Он ошибался. Слова застревают в трахее, замирают в горле, не срываются с губ. А если прикоснуться к Хенрику без всяких слов? Просто найти его ладонь в темноте. Вести по руке, чувствуя выпуклые вены под пальцами, проникнуть под футболку, дойти до шеи – места, которое всегда сводило его с ума. Сводит и сейчас, хотя Тарьей даже не видит Хенрика. Он сжимает руки в кулаки. Лучше зажечь свечи, пока он не наделал глупостей.*
Огоньки озаряют комнату, бросают подвижные тени на стены, разжигают в груди странную, покалывающую надежду. – Серьёзно? Ароматические? – Хенрик закатывает глаза. – Я не читал этикетки, – оправдывается Тарьей. – Так, что тут у нас? – Хенрик склоняется над столом, принюхиваясь к одной из свечей. – Море, кажется, – мечтательно протягивает он. – Фу, ваниль. Апельсин. Лаванда... Тарьей не слушает, ему плевать на запахи. Лицо Хенрика в свете пламени – вот что его волнует. – Ты поосторожней с космами, а то будет ещё одна свеча. – Да не переживай так, ма-а-ам, – тянет Хенрик, возвращаясь на кровать. – В следующий раз заплетёшь мне косичку. Тарьей улыбается. Похоже, его хорошего приятеля унесло. Да он и сам недалеко ушёл – тормоза слабеют, и тишину нарушают первые необдуманные слова: – Не хочешь быть сейчас с семьёй, с девушкой? Хенрик молча опускается на подушку рядом с ним. Это слишком; Тарьей не готов к такому резкому сокращению расстояния между ними. Хенрик так близко, что можно ощутить запах его волос – мятного шампуня и травки. А если пойти ва-банк? Приблизиться ещё сильнее – настолько, что некуда будет отступать? Тарьей задумывается, на миг выпадая из реальности, а когда возвращается, его пальцы – в волосах Хенрика. Сердце заходится. Он не знает, как так вышло, как он потерял контроль и что теперь делать. Но Хенрик, похоже, воспринимает этот жест без какого-либо подтекста – придвигается ближе к его руке и тихо выдыхает: – С Леа мы вчера попрощались, она в убежище. Моя семья тоже решила пойти туда, но я не захотел. Толку от него – ноль, все это знают. Глупое бегство. Лучше насладиться последними мгновениями свободы, чем видеть бетонные стены. Слышал, красиво будет. – И страшно, – также тихо говорит Тарьей. – И страшно, – почти одними губами вторит Хенрик. – Но так, – Тарьей ведёт по покрывалу и осторожно, не желая перейти черту, касается пальцев Хенрика. – Страшно чуть меньше. В ответ – едва заметный кивок. Тарьей и вправду совсем не так боится, когда Хенрик рядом. Когда Хенрик – его «сейчас». И как раз сейчас та игра Исака и Эвена – «минута за минутой» – очень кстати. Будущее всё ещё есть, пусть его и не исчислить годами, месяцами и даже днями. В распоряжении Тарьей ещё много минут, и он точно знает, на что должен потратить одну из них. Если не сейчас, касаясь руки Хенрика, то когда?.. Да и сделать-то нужно самую малость – всего-то вдохнуть и сказать пару слов. Но Тарьей не говорит. Опять. В груди щемит, ладони потеют. Он вглядывается в пламя свечей, смотрит в потолок. Быть может, уже поздно. Может, стоило сказать это сразу после съёмок или не говорить никогда. Съёмки. Кажется, они где-то в прошлой жизни. Тарьей закрывает глаза. Кадры оживают в памяти, от них не отмахнуться, да и стоит ли отмахиваться? Возможно, сейчас самое время вспомнить.***
Тарьей сам не знает, с чего всё началось. Просто в какой-то миг ловит себя на том, что подолгу смотрит на Хенрика, следит за движением его губ, за жестами рук, за взглядом. Первый звоночек пронзает тишину во время съёмок первой же серии. Хенрик курит, струйки дыма вырываются из его рта. Не то чтобы Тарьей сразу любуется его пальцами, запястьями или чем-то там ещё, но что-то всё же есть – энергетика Хенрика. Рядом с ним странно – неуютно и уютно одновременно. Хочется сбежать домой или ночь напролёт сидеть так на этой скамейке. Второй звоночек раздаётся, когда к желанию просто смотреть прибавляется другое – потрогать его волосы. Не поцеловать, не обнять, не зажать в углу. Коснуться. Этих. Волос. А потом Тарьей впервые видит Хенрика целующимся – с Терезой. Ревнует ли он? Нет. Всего лишь засматривается. Это красиво, это завораживает. А когда Тарьей понимает, что совсем скоро на месте Терезы придётся оказаться ему, у него вдруг загораются щёки. Он думает об этом все следующие дни – просыпаясь, засыпая и, кажется, даже во сне. Эти мысли по-прежнему с ним, когда он целует Руби, смотря на Хенрика. И вот он в первый раз так близко, что Тарьей чувствует его дыхание. Возбуждается ли он? Нет. Но в солнечное сплетение ударяет тепло, и сердце бьётся чаще. Возможно, это третий звоночек. А, может, вовсе даже не звоночек, а громогласная трель, от которой лопаются барабанные перепонки. Просто Тарьей старательно зажимает уши, но старания катятся к чёрту, когда… Он смотрит на вынырнувшего из воды Хенрика и думает, что вода могла бы быть холоднее. Ему необходимо остыть. Но как, если теперь он сам погружается? Он погружается, и у реальности больше нет границ. Он не дышит – так и должно быть – но пальцы Хенрика на его шее – это лишнее. Воздуха почти не осталось – так и должно быть – но губы Хенрика на его губах – это слишком. Секунда – Тарьей смущён, он чувствует покалывание в груди, как будто с губ Хенрика в него попадают несильные электрические разряды. Словно что-то здесь, под водой, не выпустит его наверх, но, может, оно и к лучшему. Он боится вернуться – на поверхность, в реальность, куда бы там ни было. Но они выныривают, и Тарьей впервые чувствует власть Хенрика над собой. Он инициирует поцелуй, он держит его лицо в своих руках – так и должно быть – но желание растянуть это ещё на пару дублей – лишнее. Но страх открыть глаза, потому что они будут чересчур – даже для Исака – затуманены – это слишком. Он дышит – так и должно быть – но… Дышал бы он, если бы здесь не было съёмочной группы, никто не считал дубли, и попытка сделать всё правильно была лишь одна? Лёжа на груди коллеги по съёмкам, Тарьей слышит, как бьётся его сердце. Хенрик гладит его по спине. Это игра, но прикосновения настоящие. Надевая маски, они по-прежнему чувствуют друг друга, и этот нереально-реальный контакт затягивает. Тарьей начинает бояться, что Хенрик заметит что-то не то в его взгляде. Даже во время съёмок, когда, казалось бы, именно так и должен смотреть Исак, ему не по себе. Одно дело – вживаться в роль, одно дело – прикосновения по сценарию, другое – частота дыхания, температура тела, сбившийся голос. Тарьей сдаётся, когда в период съёмок без поцелуев начинает скучать по губам Хенрика. А, добравшись до них, тонет, будто он снова под водой. Возбуждается ли он? Да. Ревнует ли Хенрика ко всем бывшим и будущим девушкам? Да. Дрожит ли от его близости? Ещё как. Портит ли дубли нарочно, чтобы тонуть снова и снова? Нет. Наоборот, он старается играть идеально из-за того, что ощущает. Он боится, что чувства, словно ядовитые растения, посеянные в его сердце, если поливать их слишком часто, прорвут рёбра и кожу. Сыграть страсть в отеле не так уж и сложно. Куда сложнее – перестать бояться Хенрика, себя самого, реакций своего тела. У него горит лицо, полыхает кожа, перед глазами плывёт туман. Хенрик целует его грудь, и всё, о чём думает Тарьей – лишь бы он не ощутил, как быстро бьётся его сердце. Что может быть хуже этого? Разве что пальцы Хенрика в его волосах. Тарьей не знает, что пугает его сильнее – жар, охвативший тело тогда, или теплота, зарождающаяся в груди сейчас. По спине бегут мурашки. Ему бы самому бежать без оглядки, пока ещё можно, вот только… Дождливая ночь расставляет капканы. Хенрик, стоящий напротив, так красив, что кажется выдуманным. Но он настоящий, иначе Тарьей не смог бы обнять его, прижаться, заглянуть в глаза. Кажется, Тарьей тоже настоящий – такой, каким не знал себя до этого момента. Он никогда не чувствовал подобного. Не думал, что в одном человеке может уместиться столько чувств. Да и может ли? Или он сейчас разорвётся, распадётся на атомы, потому что это слишком? Одно дело – когда играют гормоны, когда горячая юношеская кровь закипает, другое – когда трепещет душа. Смотря на «спящего» Хенрика, укутанного в одеяло, Тарьей думает не о том. Да и думает ли? Или только чувствует, теряясь в ощущениях, как в незнакомом городе? Он хочет прильнуть к Хенрику и заснуть по-настоящему. Хочет, чтобы сцену сняли поскорее, пока он не потерялся окончательно. Но как не потеряться, когда Хенрик открывает глаза? Как не пропасть, смотря на его подрагивающие ресницы, обветренные губы, несовершенства на коже, делающие его таким реальным и потому ещё более привлекательным? А ведь нужно ещё протянуть к нему руку, коснуться лица, запустить пальцы в волосы. Поцеловать. …И всё-таки пропасть без вести. А потом – снова дубли и поцелуи. Теперь их меньше, но от этого не легче. Кое-что даётся ему сложнее, чем роль – общение с Хенриком за пределами съёмок, все эти мероприятия. Он не понимает, как должен держаться, плохо чувствует, где черта, которую нельзя пересекать. Тарьей совсем запутывается после того поцелуя – незапланированного, выводящего из равновесия. Ему кажется, что это – какая-то игра, и если Хенрик играет с ним, то кто устанавливает правила? Кто из двоих придумывает ограничение скорости, а кто подстраивается, не смея его нарушить? Он учится уживаться со всем, что творится вокруг и внутри него. Надеется, что скоро всё пройдёт, что ядовитое чувство уползёт во тьму вслед за финальными титрами. Но заканчиваются съёмки, а оно и не думает исчезать. Новые проекты и отсутствие свободного времени не помогают. Тарьей даже думает, что стоит рассказать всё Хенрику – может, когда он отвергнет его, дышать станет легче. Погаси едва теплящееся пламя надежды – или безнадежности – и всё будет как прежде. Но как его погасить? Он что, всерьёз собирается прийти к Хенрику и с порога заявить о своих чувствах? Или отправить жалкое сообщение с красным сердечком? Нет, он ещё не сошёл с ума. Всё, что он мог – бежать. И он бежал, прекращая побег лишь ночами, когда мысли о том, чтобы открыться, возвращались. Утро забирало эти мысли, бережно храня до следующей ночи. Тарьей не представлял, что заставило бы его побороть свой страх и признаться Хенрику. Разве что конец света.***
Вернувшись в «сейчас», он слышит ровное дыхание Хенрика и думает, что тот заснул, но не решается взглянуть и проверить. Вместо этого совсем тихо – чтобы, если он всё-таки спит, не разбудить – протягивает: – Хенке-е-е. – Тарьей? – Хенрик произносит его имя осторожно, словно заклинание, силу которого он ещё не успел испробовать. – Я просто… Боюсь на тебя смотреть? Хочу сказать тебе одну вещь? Просто трус?.. – Проверял, не спишь ли ты. – Ага, уснёшь тут. Да и не очень-то хочется спать в посл… – Хенрик не договаривает. Тарьей взглядывает на него. Он кажется таким хрупким в полутьме, на его открытую шею невозможно смотреть – слишком велик соблазн коснуться. Он вскакивает с кровати и шагает к окну, за которым тёмная – никаких огней – улица, и тёмное же, с яркими точками звёзд, небо. Тарьей не успевает вздохнуть спокойно: Хенрик тоже подходит к окну и устремляет взгляд в темноту. – Даже ночным городом не полюбоваться, – сетует он, почти касаясь стекла лбом. – Зато небо… – шепчет Тарьей, понимая, какого зрелища их лишало световое загрязнение. – Идём на балкон, – он хватает Хенрика за запястье и тянет за собой. Спохватившись, тут же отпускает, но руку почти жжёт от этого безрассудного прикосновения.*
От долгого взгляда в небо можно сойти с ума. Нечто похожее Тарьей чувствует, когда смотрит в глаза Хенрика. Воздух опьяняюще-тёплый. Лёгкий ветер трогает волосы и скользит по щекам. Хенрик, гипнотизирующий небо, кажется невыносимо грустным. – О чём думаешь? – не сдержав любопытство, спрашивает Тарьей. – О смысле, – не сразу отвечает Хенрик. – Обидно, что мы так ничего и не узнаем. Где мы, что ещё за огромный космос? Только представь – всё это, – он кивает вверх. – Всё, что мы видим отсюда – крошечный осколок обозримой вселенной. А мы – стайка странных существ на маленькой планете. И мы бессильны. Тарьей молчит. Мысли хаотично кружат в его голове. Вот он, странный маленький человек, стоящий на странной маленькой планете, затерянной в бесконечной – или нет? – вселенной. И сколько ещё таких планет? Сколько существ сейчас смотрит в небо, не в силах открыться другому существу? Тарьей вцепляется в перила; в темноте не разглядеть, но у него наверняка белеют костяшки. Ему снова страшно. Словно он только теперь по-настоящему понял, что эта ночь – последний шанс. Короткая или длинная, лучшая или худшая в его жизни, какая угодно, она – единственная оставшаяся запасе. – Не могу перестать думать о том, чего не успел сделать, – опять заговаривает Хенрик. Тихо, практически шепчет, но каким-то чудом Тарьей слышит каждое грёбаное слово. Он перечисляет несбывшееся, говорит о путешествиях, кино, музыке, и его голос становится всё тише, тише, словно утекает куда-то в безмолвную ночь. А потом он спрашивает: – А ты?.. – А что я? – теряется Тарьей. – Чего ты не успел? – Получить «Оскар», конечно. И прыгнуть с парашютом. Может, прямо в один в день, – усмехается он. И замирает. Он, стоящий на острие этой ночи, словно у края пропасти, представляет, как делает шаг вперёд. Но, сорвавшись, летит не вниз, а вверх, вопреки гравитации уносится в космос, где… – Признаться одному человеку в своих чувствах, – произносит он. – И почему ты не сделал этого? – через пару секунд молчания спрашивает Хенрик. – Не решился, – пожимает плечами Тарьей. – Такое лучше не держать в себе. Телефоны днём ещё работали, зря ты… – Хенрик осекается. Наверное, думает, что сказал лишнего, ведь если уже поздно, лучше не бередить это бессмысленным «если бы». Кажется, Тарьей вот-вот грохнется в обморок. Не хватает воздуха, равновесия, машины времени, чтобы, если что, вернуться назад. – Ещё не поздно, – шепчет он, слыша собственный шёпот словно издалека. – Что? – удивлённо протягивает Хенрик. Тарьей молит небеса об одном: пусть он не поворачивается. Ещё хотя бы секунду – пусть он смотрит в небо. Не на него. Но мольбы не услышаны: стоящий рядом человек запрокидывает голову, вот сейчас он обернётся, и тогда… – Я люблю тебя, Хенрик, – выдыхает Тарьей. И – всё. Лимит слов на эту жизнь исчерпан. Горло горит огнём, внутренности – тоже. Мир сгорит, но Тарьей уже сгорает. Лимит решительности также исчерпан, и всё, что он в силах сделать – отвернуться, не успев встретить взгляд Хенрика. Он уверен, что умрёт, если посмотрит ему в глаза. Он готов провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать воцарившуюся тишину. И дыхание Хенрика в этой тишине – гвоздями в крышку гроба. Десять – пусть ночь пройдёт скорее, девять – пусть утро подарит покой, восемь – и никакого больше тепла в груди, семь – и никакого сердца, от которого одна чёртова боль. Тарьей вздрагивает – Хенрик опускает ладонь ему на плечо. Несильно сжимает. Это не прикосновение кожа к коже, между пальцами Хенрика и телом Тарьей – ткань футболки, но он всё равно чувствует теплоту. Она скользит по коже, просачивается под неё, течёт по венам, спешит к сердцу. Хенрик по-прежнему молчит, а Тарьей – не может на него взглянуть. Он не знает, что дальше, сейчас даже «минута за минутой» не поможет, но… Как абсурдно – Тарьей думает: лучше – ещё час, мгновение, секунда – вот так, с Хенриком рядом, признавшись во всём, чем целая жизнь – без него, с короткими переписками и дружескими встречами сначала раз в полгода, потом – в год, три, пять. Лучше чувствовать его прикосновение ещё миг, чем месяц за месяцем наблюдать за его жизнью со стороны, не в силах забыть, отпустить, оставить. – Тарьей! Голос Хенрика совсем близко. – Посмотри на меня. – Нет, – выдыхает Тарьей, намертво вцепляясь в перила. – Нет?! – Хенрик усмехается. – Что за детский сад? Шесть – и никаких больше взглядов, пять – никаких вопросов, четыре – никаких рук Хенрика на его плече. – Иди в номер, – через силу просит Тарьей. – Мне надо побыть одному. Он выжидает несколько секунд, но Хенрик не двигается с места. – Пожалуйста, – добавляет он. Бесполезно. Рука Хенрика всё ещё у него на плече. Кажется, сжимает даже сильнее. Три – сдержать слёзы, два – найти убежище в воспоминаниях, один – отключить себя, словно лампочку. – Нет. Я останусь с тобой, – шепчет Хенрик где-то у самого его уха. И резко приближается, обнимая его со спины. Обжигает дыханием, касается губами его шеи – несмело, неуверенно, зато обнимает уверенно, так крепко, что Тарьей задыхается, слабея в чужих руках. Он не уверен, что устоит на ногах, если Хенрик сейчас исчезнет. Только тот не исчезает. Тарьей не понимает, что происходит. Он уже умер? Это рай? Как ещё объяснить губы Хенрика на его шее? Живой или мёртвый, он не может больше ждать. Повернувшись, Тарьей видит в глазах Хенрика отражение своего страха. Словно, сказав те слова, он открыл ему нечто неизведанное, что было запрятано в нём самом, а теперь вырвалось наружу. И Тарьей должен удержать это. Он вдруг вспоминает мгновения в бассейне – как погружался, как шёл ко дну – и тянется к Хенрику. Едва коснувшись его губ, закрывает глаза. Будь что будет. Теперь он готов быть оттолкнутым, готов к тому, что страх возьмёт над Хенриком верх. Но Хенрик отвечает, и всё, что может Тарьей – раскрыть губы. Касаться неспешно, чтобы не опьянеть слишком быстро. Тарьей чувствует запах кожи Хенрика. Этот запах и есть его убежище – так ему хорошо, здесь он в безопасности. Осмелев, он толкает язык вперёд, и Хенрик делает то же самое, бесстрашно погружаясь вместе с ним. Этот украденный поцелуй – всё, о чём мечтал Тарьей. Он сорвал роял-флэш, рискнул всем и выиграл, и желать чего-то ещё было бы безумием. Но теперь, когда Хенрик, не выпуская его из объятий, шепчет «идём в номер», он, кажется, способен украсть даже луну с неба. Лишь бы этот щекочущий ухо шёпот был реален.*
Хенрик задувает несколько свечей, освобождая тьму, и садится на край кровати. Тарей замирает в паре метров от него. Он не уверен, что понимает всё правильно, он так привык соблюдать ограничения, что ему нужен разрешающий знак. И Хенрик даёт его – приподнимает руку, маня к себе. Может, параллельные вселенные существуют, и Тарьей попал в одну из них? Он шагает вперёд, застывает напротив Хенрика, коснувшись его коленей. Смотрит на него сверху вниз – от этого кружится голова. Хенрик обнимает его за талию; они замирают так, нос к носу, не соприкасаясь губами. Тарьей хочет что-то сказать, но молчание сильнее слов. Он говорит взглядом, дыханием, прикосновениями, и так может выразить даже больше, чем фразами, которые он не состоянии сейчас сложить. – Иди ко мне, – шепчет Хенрик ему в губы, прижимая к себе сильнее. И Тарьей слушается – подаётся вперёд, целует его. Руки Хенрика скользят по его спине, проникают под футболку. Тарьей теряет контроль. Он под кайфом, но больше пьян из-за близости Хенрика. Реальность ускользает. Тарьей не улавливает момент, когда оказывается на коленях Хенрика, и вот уже он тянет его футболку вверх, исследует его тело дрожащими пальцами, наваливается на него, опрокидывая на кровать. Мужчина его мечты лежит под ним, раскинув руки. Тарьей готов сколько угодно любоваться им, но касаться хочется тоже, и он целует его ухо, шею, грудь, обводит пальцами контуры лица, гладит ключицы. Он не забыл, какой Хенрик чувствительный, как на съёмках он реагировал на прикосновения, как быстро алела и теплела его кожа, но сейчас… Он дрожит от его прикосновений, он – чёртово средоточие чувственности. Хочется задеть каждый миллиметр этой кожи, чтобы увидеть, понять, запечатлеть реакцию. Изучать его часами, открывая заново не только Хенрика, но и себя, мир, ощущения. Это момент исцеления. Как будто кто-то сначала вырвал и забрал, а теперь вернул на место сердце Тарьей. Но это уже не его прежнее сердце – оно чувствует лучше, оно не знает страха. Прижавшись к груди Хенрика, Тарьей отчётливо слышит его сердцебиение и хочет сохранить этот ритм, остаться в этом «сейчас», но может лишь умолять время тянуться медленнее. Но то бежит лишь быстрее, непослушное. И Тарьей прикасается к желанному телу – губами, руками, душой, снова и снова, как в бреду. А потом Хенрик осторожно сталкивает его с себя, ложится сверху, целует, медленно опускается вниз и, дойдя до живота, шепчет: – Ты такой горячий. «Ты тоже», – пытается ответить Тарьей, но не может произнести ни слова. Да и как вновь научиться говорить, когда Хенрик стягивает его джинсы, прижимается к нему опять, и мир вспыхивает огнём раньше, чем должен был?..*
Когда Хенрик засыпает, Тарьей просто лежит с ним рядом. Он словно заглянул в другой мир, дверь в который ему открыл Хенрик – взял за руку, привёл туда и позволил остаться на ночь. Теперь эта ночь заперта в его новом, неуязвимом сердце. Тарьей старается не спать. Хочет до утра лежать так, едва касаясь Хенрика, и помнить, помнить, каждую секунду помнить. Но сон всё-таки берёт над ним верх.*
Проснуться рядом с Хенриком – то самое «слишком». Тарьей смотрит на его спину, разглядывает кожу, почти дрожит от одной его близости, даже не прикасаясь к нему. Сходит с ума от осознания, что тот рядом, от воспоминаний об их первой и последней ночи, от желания повторить. Боится разбудить, но не выдерживает – прижимается, уткнувшись носом между его лопаток. – Привет, – сонно бормочет Хенрик через пару секунд. Поворачивается к нему, обнимает; в его руках Тарьей чувствует себя жутко слабым и в то же время как никогда сильным. Достаточно сильным, чтобы не расплакаться на груди Хенрика, прогоняя мысли о том, сколько таких пробуждений у них могло бы быть. Сколько таких «сейчас» утекает сквозь пальцы. По его щеке всё-таки скатывается слеза – одна, вторая, третья. Он всхлипывает. – Эй, – Хенрик сжимает его плечи. – Представь, что ты влюбился не в меня, а, например, в Марлона. Приходишь такой к нему со своим признанием, а он тебе – чувак, ты головой ударился? Тарьей смеётся. – Но ты пришёл ко мне, – шепчет Хенрик. – И если бы ты не сказал это, я бы так и не понял, что чувствую то же самое. Он пытается успокоить лежащего рядом парня, но эффект обратный: слёзы застилают его глаза из-за этих слов. – Тарьей, – хрипло тянет Хенрик, беря его за руку. – У нас тут гора еды. Что ты хочешь на завтрак? – Сваришь мне кофе? – Конечно. Самый вкусный в мире кофе специально для тебя. Тарьей улыбается сквозь слёзы. Он прекрасно помнит, что электричества нет, знает, что не будет никакого кофе, но это совершенно не важно. Он взглядывает на Хенрика: потеряться в нём – проще простого, но можно и найти – красоту, которую обретает всё вокруг, когда он рядом. Себя, который сильнее с каждой секундой, смысл, до которого, может, и не дотянуться, но прямо сейчас он есть. Разве это не важнее всего? – Твой кофе готов. Хенрик крепче прижимает его к себе и шепчет в самое ухо: – В другой вселенной.*
Они подходят к окну. Времени почти нет. Тарьей поворачивается спиной к стеклу и смотрит в глаза Хенрика. В них отражается небо – уже не голубое, уже полыхающее алым – всё ярче и ярче, в предсмертной агонии. Но глаза Хенрика по-прежнему голубые. Тарьей понимает, что не повернётся к окну. Он будет смотреть в эти глаза все оставшиеся секунды. Они станут его небом. Хенрик вцепляется в руку Тарьей. Его зрачки расширяются.*
В другой вселенной они считают звёзды, лёжа на крыше небоскрёба.***
…And if I ever see you again my love All I'm ever gonna do is send shivers down that spine of yours Highasakite