Обессиленные

      Сегодняшний вечер был размеренно-тихим, пятничный сумрак опустился на извечно живой мегаполис, сохранявший свою неугомонную столичную суету даже в тиши зимней ночи. Леность темноты наводила на людей то размеренное и продрогшее спокойствие, свойственное всем ипохондрикам, которые проработали пять тяжёлых трудовых дней и наконец-то очутились в тёплых квартирах на два дня своей неприметно-скучной и отчасти лишённой светлых дней жизни. Тишина окутывала, раздражала, вызывала досаду у тех, кому она навеивала воспоминания давно прошедших лет, тех далеких, канувших в лету событий.       Зимний, холодный, продрогший вечер, зябкий, как и большинство заснеженных вечеров в конце декабря.       Этот вечер Канамэ Асахина проводил в одном из баров Токио, находившихся на улице Сибуя. Он оглядывался вокруг себя по привычному подозрительно, настороженно, потягивал виски из стакана, с трудом насыщаясь тихой обстановкой заведения, которое уже порядком приелось, но в привычку вошло безвозвратно. Его глаза блуждали по напиткам, стоящим на полке; он не был пьян, никогда не напивался, но ощущал это тягуче-тёплое чувство расползающееся внутри. Он глядел на бармена, мешающего что-то, видел красивое лицо официантки, ходившей с подносом вперёд-назад, наблюдал за пожилым мужчиной, обнимающим молоденькую девушку в углу, там где мягкие красные диваны и интимная обстановка полутьмы. Он давился горечью алкоголя на конце языка, перекатывая её на нёбо и щёки; голова бурлила от музыки — пульсация в висках, свист в ушах, какие-то отстранённые голоса в углах. Мутные оболочки глаз исследовали ходивших людей — плывущих в его голове.       Его взгляд остановился на молоденьких девушках у чёрного входа, одна из них лучезарно улыбалась и что-то тараторила, крутя в руках неприметно тонкую женскую сигарету. Ноги другой мелькали перед его глазами очень ясно: обтянутые выше колен чёрными замшевыми сапогами на устойчивом толстом каблуке, чёрные джинсы и красный пиджак до середины бедра с оборками на рукавах и внизу, державшийся на двух пуговичках, в руках она сжимала тёплую куртку на синтетическом меху. Его глаза медленно двигались по фигуре молоденькой подружки официантки, пока не наталкивались на знакомые серые глаза обрамлённые густыми чёрными ресницами. Канамэ передёргивает током. Кудрявые волосы, концы которых кисточками слегка щекотали ключицы, глаза кошачьей формы, пухлые губы испачканные в розовой помаде, родинка у левого уха… — Фуюка…       Он шепчет, а потом подрывается с места, когда фигура этой дамы машет рукой официантке и скрывается в проёме, ведущему на выход. «Не может быть, этого просто… не может быть» — кричит сознание, загораясь красным, а потом он задевает официантку, которая кричит о том, что сюда нельзя; он выбегает на улицу, где царит прохлада декабрьского вечера. Девушка скользит в сторону такси, поджидающего её у главного входа. Он подрывается с места, бежит как спринтер, хватая девушку за локоть почти у самого такси; она открывает рот от удивления и чуть не падает на асфальт с трудом сохраняя равновесие, хватаясь за его локти.       Его глаза смотрят на неё прицельно, убийственно, зло, отрицая происходящее; она глядит на него, хватая воздух ртом, старается вырвать руку из его хватки, но тот лишь сильнее сжимает её нежную кожу вот-вот вывихнет её кость из сустава. Она прикусывает нижнюю губу от боли, пригибаясь к земле, сгибая колени; смотрит жалобно, умоляюще. До него не доходят её образы, лишь воспоми нания из прошлого; он ослабевает хватку, когда видит насторожившегося водителя такси. Канамэ отпускает мужчину средних лет, тот лишь кивает — ввязываться в споры молодых нет особой охоты, а уж с парнем вдвое больше тем более. Шираиши смотрит непонимающе, а потом выдыхает густой клубок пара. — Что ты делаешь, Канамэ-сан? — она устало протягивает слова, словно они виделись только вчера. — Что? — он удивлённо моргает, ошарашенно смотрит на неё. — Этот вопрос мне принадлежит… ты… что ты творишь? Ты мертва! Была мёртвой… Фуюка?! — он срывается на крик, смотря в её глаза.       Фуюка выглядела безвольной куклой, совершенно пустой со стеклянными, непроницаемыми глазами. Она смотрит на мужчину, следит за его жестами, а потом просто вдыхает колючий воздух, тяжело втягивая его в лёгкие. Кажется, ей было абсолютно безразлично на всё то, что происходило с ней: вначале она сильно удивилась, но потом просто подчинилась — она осознала причину происходящего и просто поддалась волне его негодования и настойчивости. Ну и пусть, — думала она. Её лицо вымораживало Канамэ, потому что он уже вскипал от этой абсурдной ситуации, а она, кажется, была непоколебима.       Вот та расплата, которая преследует каждого грешного, каждого лгуна. Она не должна была примелькаться, но попалась из-за своей наивности и глупости, уверенности в том, что её никто не узнает, никогда не поймёт что она - это та самая девочка с длинными волосами и яркой улыбкой из средней школы. — Ненавижу тебя, — сипел он, когда присел на близ стоящую скамейку.       Естественно ненавидел и имел на это все права. Мог презирать, мог желать смерти и даже уничтожить как букашку, она же была той, кто заставил близкого человека страдать, желать смерти, причинять себе вред. Она отвратительна в самом ясном и глубоком понимании этого слова. — Твоё право, Канамэ-сан… мне жаль, — она поклонилась.       Кажется, она просто вспомнила, что нужно извиниться чисто из вежливости, потому что так предписывают правила вежливости и этикета. Ей не было жаль по-настоящему, она просто понимала, что нужно сказать эти слова, из-за того что с его позиции она была виновата, наверное, с позиции любого она виновата. Все эти шесть лет не появляться, быть мёртвой для всех, а тут неожиданно столкнуться со старшим братом возлюбленного — судьба такая стерва, будем честны. Да, она не понимала за что извиняется. Эгоизм, вера в собственной правоте не позволили бы открыть ей глаза на картину мира. — Что произошло, Фуюка? Почему… зачем? — на выдохе спросил он. — Любые мои слова будут расцениваться как оправдания, а я не хочу оправдываться. Просто скажу, что я делала это ради него. — Ради него? Ты исчезла, умерла для нас, ради того чтобы мой брат мучился, пытался себя убить, находился в депрессии долгие месяцы? Ради этого? Ради того, чтобы по сей день, он не мог нормально улыбаться, жить? Ради того, чтобы твой призрак ступал по его пятам? — он нервно, зло шипел, смотря на неё глазами полными ненависти, горячей, обжигающей, ненормальной, почти нечеловеческой. — Понимай, как хочешь. Лучше я буду для него мертва, чем… А впрочем, это же не так важно, верно? — она откинула голову, усаживаясь на другой конец скамьи, — он сейчас пришёл в норму — это главное. Я видела его показы в интернете и рекламные щиты по всем улицам Токио, так что, думаю, он в порядке сейчас, — она горько улыбнулась. — Ты же мертва. Твоя могила… я был на ней, — опуская голову и запуская в волосы пальцы, он протяжно стонал, не желания понимать, бессильно крича в душе. — Я тоже была на своей могиле. Такое себе ощущение. Мой дедушка посчитал, что ему не нужна больная внучка, так что похоронил меня, чтобы успокоить собственную совесть. Меня даже отпели. Вернее, что-то в пустом гробу, представляешь, как он меня ненавидит? — она смеётся. — Паршиво быть мёртвой — все, что могу сказать. С другой стороны, меньше мороки, — она выдыхает густой пар изо рта и прячет улыбку в складках шарфа. — Объясни мне! Что могло случиться такого, что тебе пришлось… что Иори стало бы лучше… почему ему должно быть лучше живя с мыслью, что ты мертва.       Фуюка тяжело дышит, а потом сглатывает, смотря в доброе, но со следами негодования и непонимания лицо: оно внушает доверие, хочется всё рассказать — выложить как на духу, ведь это же Кана-Кана. Она пододвигается ближе, пряча руки в тёплых перчатках, а потом снова смотрит на мужчину, стараясь собраться с мыслями. Он же имеет право знать, верно? Да, имеет, но должен ли? Это так странно сейчас, вот она сидит перед ним, а всего двадцать минут назад он полностью был уверен в том, что эта Фуюка мертва, наверное он должен знать хотя бы ту часть, где присутствует его брат. — Я и вправду умерла, Канамэ-сан. Только смерть эта была клиническая — длилась три минуты. Медсестра успела сообщить вам о моей смерти, но за мою жизнь продолжали бороться; я впала в кому... три месяца без жизни... все в голос говорили, что я не выйду из неё, что я слишком слаба, что я умру. Когда я очнулась, оказалось что не могу шевелить конечностями. Был задет отдел позвоночника: я не могла передвигаться, я не могла ходить, не могла о себе позаботиться; родители рассказали, что дедушка заставил их похоронить меня — они его очень боятся. Я думала, что оно к лучшему. Иори поступил в ту школу, которую хотел, девушка-инвалид это слишком для пятнадцатилетнего мальчишки: он бы нашёл лучше меня, точно бы нашёл, а такая как я ему была не нужна. Когда... после реабилитации я смогла ходить, родители отвезли меня в Швейцарию; я закончила обучение там и вернулась в страну полтора года назад. Дедушка по-прежнему не хочет меня видеть. Я думаю, что Иори будет лучше без меня, потому что я собранная заново из разных кусочков Фуюка с ПТСР после аварии, сидящая на различных препаратах, чтобы всё забыть. Ему нужна такая как я? Ему нужно постоянно напоминать, что со мной произошло? Я слишком сильно его люблю, чтобы обрекать на подобные мучения, — она роняла слёзы на холодные ладони, — даже родным я не нужна. Настолько я жалкая и ненужная.       Она вытерла слезы перчаткой, отворачиваясь от Канамэ, который лишь разозлился и раздосадовался её речью. Он видел в этих речах не взрослую девушку, а маленького ребёнка, который придумал себе монстра и дрожал от страха, лишь от тени, закрадывавшейся в её голову. Этот надуманный страх бесил, вымораживал его. Он посмотрел на эту забитую и глупую девчонку, а потом встал со скамейки, подавая ей руку. — Если твои родные бросили тебя, это не означает, что мы отвернёмся. Помнишь? Я обещал Иори, что всегда буду оберегать его, а ты была долгое время его частью, что уж говорить, до сих пор ей являешься, так что я буду оберегать и тебя. Он вернётся под Рождество. Ты должна будешь всё ему рассказать, всё объяснить ему. Не думай, что сбежишь в этот раз. Не получится… Дай телефон.       Шираиши выудила из кармана мобильный, передала его мужчине, а потом, переняв обратно, посмотрела на мужчину, который, кажется, сейчас был более спокойным и уравновешенным, чем пару минут назад. — Спасибо вам, Канамэ-сан, — она поклонилась, смутилась, а потом посмотрела на небо. — Я думаю, не будет ли для Иори всё это большим стрессом? Это неправильно, что мы решаем всё за него… — Ты уже решила всё за него, шесть лет назад, позволь теперь ему решать. Он имеет право всё узнать, понимаешь?       Она неохотно кивнула, понимая, что Канамэ прав. Но её мысли, её слова, всё так же били по вискам, говоря, что она испортит его жизнь так же, как испортила родным, как испортила её окружающим. Неужели, Канамэ не понимает, что это всё для Иори? Неужели не осознаёт, что все её действия были лишь для его блага. Какой же он всё-таки эгоист. Только вот, в голову зарылась другая мысль, может быть, она тут самая плохая? Всё же, то, что было с Иори на протяжении этих лет её вина, целиком и полностью — вина её семьи. Признавать этого не хотелось, но она понимала. — Он имеет право,.. но рассказывать всё под Рождество будет совсем уж странно. Я думаю, что это можно сделать после нового года. Хорошо? — Ты тянешь момент, я прав? — он выдохнул, — в твоих словах есть смысл. Но, он будет злиться ещё больше, когда поймет, что ему ничего не рассказали сразу. — Злиться? — она удивилась. — Да, думаю, вы отчасти правы, Кана-сан, тогда, я пойду? — Я поймаю такси… — Не нужно. Недалеко находится мой дом, так что всё будет в порядке. До скорой встречи, Канамэ-сан.       Она поклонилась, поправила белую, затерявшуюся в спелых каштанах, прядь волос и направилась в сторону оживлённой улицы, плывя между толпами людей. Он смотрел ей в след, разглядывая мягкую поступь и тихие, мерные шаги, совсем как у танцовщиц народных танцев, выступление которых он видел на летнем фестивале, куда его затащила сестрёнка под странным предлогом сближения.       Вспомнив милое личико сестрицы, он улыбнулся, а потом мотнул головой: что за мысли? В такой момент думать о подобном стыдно, даже неразумно.       Сегодняшний день можно считать судьбоносным. Вот так в баре встретить её, изменившуюся, повзрослевшую, привлекательную, но вместе с тем измученную, опустошенную, уставшую и по-своему странную. От его взгляда не проскользнули изменившиеся глаза, смотрящие на всё с каким-то рабским смирением, почти безжизненным согласием, мёртвым, ненастоящим, фальшивым. Он видел подобных людей, они с трудом доживали до тридцати; видеть Фуюку в подобном, полусумасшедшем состоянии, было так странно, непривычно, совсем не к такой Шираиши он привык. Вечно улыбающаяся девчушка махала ручкой в сгущавшемся тумане, натянуто, вымученно улыбалась, медленно разворачиваясь, пряча ладони в складках длинной школьной юбки. А новая копия леденящими глазами смотрела на него, выжигая холодные дыры в его существе.