Стокгольмский синдром

- Да брось, Коля, замечательный получится отпуск! Молодой человек вздрагивает от чересчур счастливого мужского голоса сбоку и выныривает из водоворота мыслей. - Я же просил не называть меня так, - Гоголь хмурится как от удара, невольно хватаясь пальцами за край пиджака, сшитого по нему по последней моде, - Сколько раз ведь просил. - Извини, - искренне произносит Бинх, поправляя на носу дурацкие круглые очки (такие в Советах сейчас были распространены, но Николая бесили неимоверно), - Как давно ты выбирался куда-то из стен собственного дома? На последний вопрос Гоголь предпочитает не отвечать, лишь покрепче сжимает ручную кладь и прячется за ворохом темных отросших волос. Быстрыми шагами преодолевает улицу, чуть не попав под колеса красного «Пежо», не обращает внимания на непонятную ругань ее водителя и благополучно достигает тротуара. Асфальт горячий, это отчетливо чувствуется через подошву начищенных ботинок. Николай морщится, невольно поджимая пальцы на ногах и спешит было внутрь гостиницы, как Александр ловит его у дверей и разворачивает к себе лицом. - Куда ты ломанулся? Я хотел венского мороженого купить! – Бинх недовольно шмыгает носом, пытаясь разглядеть в глазах товарища ответы на свои вопросы, но натыкается лишь на холодность. - Устал я, Саш. Гоголь мотает головой и скрывается внутри, оставляя товарища по институту в глубоком удивлении. И черт его дернул поехать в Вену? Ах, точно же. Светловолосый такой черт, ворвавшийся в его квартиру чуть ли не в шесть часов утра, взлохмаченный, с румянцем на щеках и запыхавшийся – бежал гад эдакий. - Александр Христоворович Бинх, Вы совсем что ли охренели? Нам завтра на пары, - Николай осекается, смотрит на настенные часы, чье тиканье набатом отдалось в голове, - Сегодня на пары, а ты врываешься ко мне! - Не жужжи, - отмахивается нежданный гость, без разрешения проходя вглубь квартиры и несясь к заветному крану. Жажда замучила, ишь ты. Брюнет скрещивает руки на груди, облокачивается плечом на дверной косяк и мысленно убивает друга пару тысяч раз самыми изощренными способами, нервно постукивая пальцами по плечу. - Нам…это…билеты дают…, - в перерыве между глотками тараторит Сашка, - Институт за успешную учебу… В Вену… Сегодня вечером вылет. - Брешешь! Нас? Из страны? – Коля оживляется, отлипает от косяка и проходится до окна, а затем садится на бренный стул, - Это отпуск что ли? - Натурально, он самый. На три дня. Поэтому спи себе спокойно, сил набирайся. Вылезать из собственной скорлупы не хотелось. Мама бы непременно стала отправлять его отдохнуть, да мамы нет. Сгинула в руках проклятых маньяков в черной форме, сгорела с остальными и растворилась дымом по небу, отражаясь черной копотью в голубых глазах семнадцатилетнего Коленьки… Чего тут упираться, он и в институт - то пошел только потому, что сидя возле ее ослабших, покрытыми синяками, ног, слышал, как она слезно просила его жить, если он когда-нибудь выберется из этого ада, гладила по голове костлявой рукой и умоляла не губить себя. После освобождения Освенцима советскими солдатами, юноша не говорил несколько лет, вел себя так, будто себе не принадлежал и летал в своем мире. Наставление Марии Ивановны всплыло в его голове, когда ему исполнилось двадцать два. Тогда он уверенно поднялся с драного диванчика в запыленной квартире, некогда принадлежавшей его семейству, и пошел прямиком к дверям института. Никого не смущало, что Коле двадцать два. После окончания войны в городах открывались вечерние школы. Они были нужны тем людям, кто остался жить в Советском Союзе после освобождения из плена, кто-то заразился идеей коммунизма и был готов выжигать на груди красную звезду, но незнание русского языка препятствовало, а кто-то просто получил возможность учиться. Так юноша познакомился с Александром Бинхом – двадцатипятилетним уроженцем Смоленской области, которого смерть родителей заставила уехать в столицу и пойти добровольцем на фронт. Да только схлопотав пулю в правое плечо в сорок первом, белокурый парень с сильным характером был отправлен в Москву – на лечение. А потом жизнь потихоньку завертелась. Появилось желание выходить на улицу, есть вкусный пломбир и смеяться, сидя у какого-нибудь гастронома на лавочке, пока Сашка непринужденно рассказывал затасканный, но не менее смешной, анекдот и пачкал светлые брюки лимонадом. А вечером в компании еще нескольких ребят зубрить конспекты и готовиться к устному зачету, попутно сочиняя что-то. Писательство затягивало парня с головой. Гоголь никогда не рассказывал ему всего того, что случилось с ним в годы Великой Отечественной. И никогда не расскажет. А Бинх – парень смышленый, не в свое дело ни за что не полезет. Николай второй раз за день выныривает из воспоминаний, когда грузный мужчина ненароком задевает его бок большим пивным животом, недовольно сверкая серыми глазами в сторону начинающего писателя, словно он был виноват в этом конфузе. Но ссоры не происходит. Джентльмен снимает цилиндр, утирает платком вспотевший лоб и направляется к лестнице, ведущей на второй этаж. Гоголь понимает, что настал его черед брать ключ, потому он подходит ближе к стойке регистрации, а когда поднимает глаза на портье – замирает на месте. Темно-карие глаза напротив заставляют сердце остановиться. Нет… Нет, пожалуйста! Только не он! Нет! Сон… Просто дурной сон, ничего подобного быть не могло, его убили, растерзали плененные! Коля верил в это. Коля надеялся, что этот человек сгинул в крови тех, кого убивали его подчиненные. Но нет, вот он, стоит за стойкой в идеальном костюме тройке, уложенными волосами и, казалось бы, не дышит.. Узнал… Нет, не узнавай! Прошу… Умоляю… Но Гоголь вдруг вспоминает: Бог всегда был глух к его просьбам. Молодой человек тупит взгляд в пол, хватает из застывшей руки ключ, касаясь горячей ладони кончиками пальцев, и торопится к лестнице, путаясь в собственных ногах. Он смотрит… Конечно же он смотрит! Идиот, не нужно было подавать вида! Николай замирает на лестнице и почему-то оборачивается. Мужчина смотрит на него неотрывно, совершенно позабыв о негодующих постояльцах, желающих получить свой номер, кто-то даже гневно стукнул по звонку, желая обратить внимание потерянного портье на себя, но это не срабатывает. Только тогда, когда Гоголь скрывается в коридоре, мужчина виновато улыбается и спешит приступить к своим обязательствам. Их много, но каждый разный, индивидуальный по своему образу мышления, национальности, цвету волос и кривизне носа. Николай следует в единой толпе обнаженных мужчин под строгим надзором эсэсовца, держащего на поводке собаку. Гоголь видит ее окровавленные зубы и смеет только догадываться, сколько раз челюсти овчарки смыкались на человеческой плоти, как давно ее умные глаза стали болезненно расширяться при виде людей. Его передергивает, то ли от холода, то ли от ужаса. - Halt! (нем. Стоп) От грубого и резкого окрика толпа замирает, как замирает музыка по мановению руки дирижера. Ногам холодно. Бетон не разогревается на умирающем осеннем солнце. Уличный свет бьет по глазам, принося боль после длительного заключения в темных подвалах. Брюнет поднимает глаза и натыкается на объектив камеры, чудом умещавшейся на плече худого, но жилистого паренька. Он идет медленно, берет крупным планом каждую эмоцию и чему-то улыбается. Больной ублюдок. Они все здесь такие. Коля не желает показываться на потеху ироду, опускает голову вниз, по привычке надеясь спрятать лицо за волосами, но и их отобрали – обстригли еще на входе, а затем чувствует холодную кожу перчатки и пальцы на подбородке, заставляющие поднять голову. Гоголь хочет ударить. Хочет закричать, чтобы его не трогали, но матушка встает перед глазами и желание жить берет верх. Юноша поднимает глаза и встречается взглядом с эсэсовцем. Он ничем не отличался от других, только лоску больше: идеально сидящая форма, начищенные сапоги и волосы, уложенные волосок к волоску. Но глаза… Умные глаза выделяли его среди своих. - Herr Guro, nehmen Sie das größere? (нем. Герр Гуро, этого снять крупнее?) Коля дрожит, не смея даже моргнуть. Смотрит своими голубыми глазами так невинно, что мужчина ухмыляется, медленно убирает руку и резко отворачивается, вынуждая оператора пойти дальше только одним взглядом, и идет дальше, взмахивая полами черного кожаного плаща. Заключенный концлагеря «Освенцим» Николай Васильевич Гоголь позволяет себе сделать вдох. - Вот ты где, я тебя по всей гостинице ищу! Молодой человек переводит взгляд на возникшего на пороге Бинха и нервно выдыхает, не в силах вернуть былое спокойствие. - Ты чего? Тебе плохо? Солнечный удар? Дурная твоя голова, говорил же, не стой так долго на солнце. Эх, Колька, Колька, вечно на свою пятую точку приключений найдешь! – Саша хмыкает, следуя примеру друга и растягиваясь на соседней кровати. - Все нормально, говорю же, устал, - Николай отворачивается лицом к стене и закрывает глаза, показывая товарищу, что разговор продолжать не намерен. - Дрыхни тогда, а вечером пойдем в оперу. В конце улицы, идти не далеко… Уплывающим сознанием Гоголь пытается дослушать и понять, с каких таких лет Бинх вдруг оперу полюбил, но измотанный изнурительным перелетом – мгновенно засыпает. - Идеально сидит, чего ты жмешься? Гоголь закатывает глаза, крутясь возле большого зеркала – костюм, купленный им на прошлой неделе в Москве, сидит действительно прекрасно: темные брюки, подчеркивающие длину ног, белоснежная рубашка под заправку, кожаный ремень и черный пиджак с кармашком, из которого выглядывал наглаженный алый платок. Спутавшиеся волосы он мучительно расчесывал минут двадцать, демонстрируя хохочущему Саше всю свою коллекцию сморщенных лиц. - Не хочу идти, говорю же. - Надо, друг мой, а то в Москву вернемся – нас высмеют, мол, в Вене были, да в оперу не сходили! За стойкой призрака прошлого не оказывается, и Николай выдыхает через стиснутые зубы. В оперу они приходят за десять минут до начала, занимают свои места. Бинх рассказывает о местном колорите – начитался из журнала путешественника, пока Гоголь рассматривал алый занавес, высокий потолок с золотистыми опорами, большую сцену и весь интерьер в целом. Однако, повернувшись назад, чтобы разглядеть балкон, молодой человек натыкается взглядом на Него. Гуро сидит чуть правее, вальяжно закинув ногу на ногу и устроив руки на подлокотниках кресла. При отсутствии света костюм тройка кажется еще темнее, а глаза – сплошная чернь, кровь всех убитых. Гоголь резко отворачивается, ловит на себе вопросительный взгляд Бинха и отрицательно качает головой, говоря тем самым, что все в полном порядке. Но, когда занавес поднялся, а стоявший на сцене мужчина взял высокие ноты, начинающий писатель понял, что ни черта не в порядке. Этот взгляд манил, этот взгляд тянул к себе, и молодой человек поворачивается, застывает от встречного взгляда. Бывший эсэсовец смотрит на него неотрывно, как на лакомый кусочек, чуть склонив голову набок. Еще несколько попыток не смотреть на своего личного палача проваливаются. Коля не знает, сколько это длится. Стоны на соседней кровати все громче, а плач все тише. Он старается не смотреть, как один каратель вбивается в тело какого-то парня. Старается не думать, что этого мальчишку просто пришли и взяли, только потому, что так захотелось. Старается не думать, что в следующий раз могут нагрянуть к нему, вжать лицом в матрас, содрать полосатую робу и войти, не до конца спустив свои галифе. Он дышит через раз, пытаясь слиться с комнатой. Сил не хватает: кормят раз в день, кинув корку заплесневевшего хлеба как собаке. И без того худой, Коля исхудал больше, стал похожим на мертвеца. Взгляд пустой, совершенно холодный и безжизненный. Синеву давно очернили. Синеву забрали себе, оставив бесконечные глыбы льда. Стоны становятся все громче, а горечь подходит к горлу, мешаясь со слезами. Но вдруг кто-то нависает над ним, и юноша успевает испугаться, но видит перед собой Якова Гуро. Эсэсовец внимательно рассматривает ссадины на его руках – результат перетаскивания камней, заглядывает в глаза и меняется в лице. Совершенно не смущаясь чужих стонов, мужчина берет его под локоть и тащит куда-то в коридор, не решаясь отпустить. Отпустит – пленник непременно упадет. Николай оказывается в какой-то комнате, останавливается в самом центре, чувствуя тепло ковра. Мучитель обходит его, высматривает как козленка на привязи, кусает нижнюю губу, сосредоточенно думает, нахмурив густые брови, а затем подходит ближе и рывком разрывает тюремное одеяние, заставляя Колю задрожать. - «Рано или поздно, это должно было случиться. Он хотя бы не на глазах у всех, лучше он, лучше он, чем они…» Он плачет, стиснув зубы, старается не жмурить глаза, но его колотит так, что немец напротив удивленно хлопает глазами и снова касается пальцами обнаженного плеча. И в этот раз мальчишка вздрагивает от обжигающего прикосновения – пальцы Полковника горячие, живые, чувственные. Разве Монстр может быть живым? Пальцы скользят ниже, обводят грудь, невесомо касаются торчащих ребер, и Коля видит злобу в глазах своего палача. От чего же он злится? Что придется брать такую костлявую ношу и стараться не сломать? Хотя… Пусть ломает… То, что сломано – убить невозможно. Гоголь жмурится, позволяя каплям бежать по впалым щекам и готовится к худшему, но рука исчезает у границы пупка. А потом нечто теплое касается его плеч. Николай открывает глаза и видит чистую, хлопковую рубашку, подшитые штаны и даже обувь. Он смотрит на Гуро и пытается понять, почему? Что происходит? Почему он дает ему вещи? Почему так смотрит и… Вздрагивает, когда виска касается холодное дуло пистолета. Дыхание прерывается снова. Играет… Конечно же играет… Он – его личная игрушка. Кукла. Полковник ухмыляется, жмет на курок. Коля почти что теряет сознание от резкого хлопка, надеясь, что наконец-то Бог приберет его к своим рукам, но нет. Ему не отделаться так просто. Гуро толкает его, и Гоголь бежит. Пистолет смотрит в его сторону. Коля зажимается в углу, а пуля разбивает стекло. Юноша бежит к другому углу и уворачивается от еще одной посланницы смерти: та застревает в стене. Яков улыбается. Он играл, снова. Наслаждался метаниями, специально целясь мимо. В несколько шагов эсэсовец оказывается возле дрожащего мальчишки, поднимает его с пола и ударяет по щеке, смотрит винными глазами прямо в душу и улыбается, неожиданно прижимая к себе. Гоголя колотит, как заводную игрушку, но он жмется к Гуро, хватается ободранными пальцами за черный китель и хватает воздух ртом. Мучитель зарывается рукой, облаченной в перчатку, в его короткие волосы, сжимает на загривке, проводит носом по вспотевшему виску и касается губами лба, пока другая рука выводит незамысловатые узоры на обнаженной спине. Коля знает, что сошел с ума. Нельзя наслаждаться руками, которые могут тебя убить. Нельзя вдыхать аромат того, кто стреляет в тебя. Нельзя вжиматься в тело, способное умертвить за пару секунд. Нельзя чувствовать спокойствие в руках демона. Но все нельзя превращаются в можно, когда пальцы Гуро касаются его потрескавшихся обескровленных губ, мягко очерчивают нижнюю, и Коля послушно приоткрывает рот, разрешая. Приглашая. Отдаваясь. Полковник ухмыляется, медленно погружает по вторую фалангу пальцы в рот юноши и плавно двигает ими, касаясь кончиками языка. Мальчишка не в силах оторваться от карих глаз. Он смотрит и видит собственных демонов в смеющихся глазах своего дьявола. Гуро шумно выдыхает, слегка надавливая на худые плечи и довольно сверкая глазами, когда не встречает должного сопротивления. Гоголь касается губами кожаного ремня и утыкается лицом в пах, скользя ладонями по узким бедрам. Желание. Просьба. Мольба? Гуро откидывает голову назад и сдавленно стонет, сжимая в кулаке короткие волосы на затылке брюнета. Вот так. Именно так. Коля точно понимает, что сошел с ума, когда сам расстегивает нижние пуговицы кителя и приспускает галифе немца вниз. - Ты вообще меня слушаешь? Бинх смотрит недовольно, опять морщит нос, размахивая рекламным буклетом перед лицом друга. - Прости, задумался… - Сегодня слишком часто. Ладно, вижу намучился ты с оперой, иди в номер, - Саша вручает ему ключ и было разворачивается, да Коля ловит его за плечо, удерживая на месте. - А ты куда пойдешь? – взволнованно спрашивает брюнет. - У меня вообще-то свидание. Слушал бы меня лучше! – фыркает Бинх и спешит к какой-то красавице, оставляя Гоголя возле входа в гостиницу. Зайдя в номер, юноша бежит к раковине. Пару всплесков холодной воды в лицо, и он снова дышит. Снова может думать, забывая постыдное, страшное, прошлое. Зачем Бинх притащил его сюда? Не надо было. Не надо. Гоголь слышит скрип входной двери и испуганно смотрит на собственное отражение. Пусть это будет Бинх. Пусть это будет Бинх! - Телефонная связь не доступна, можешь даже не пробовать. Николай пятится спиной, спотыкается о забравшийся ковер и смотрит на Гуро в дверях своего гостиничного номера. Тот медленно ступает ближе, предварительно захлопнув дверь рукой. Бежать, ты должен бежать… Мужчина щелкает выключателем, отчего молодой человек вздрагивает, отворачивая лицо. - Зачем ты приехал? Гоголь молчит, боковым зрением замечая, как Яков мучительно медленно подходит ближе. - Зачем ты приехал?! – Брюнет рычит, толкая ногой стеклянный столик с лампой, отчего тот переворачивается, разбиваясь на тысячи осколков. Николай даже не вздрагивает, лишь смотрит, как карие глаза полыхают недобрым огнем. - Хочешь меня выдать? Хочешь? – Гуро хватает за воротник рубашки, бьет наотмашь, отчего Гоголя кренит в сторону, но упасть не дает, хватает за волосы, треплет из стороны в сторону, оставляя на щеке отпечаток собственной ладони, - Зачем ты приехал?! Коля тихо вскрикивает, когда оказывается лежащим на полу. - Зачем? Зачем? Зачем? – кричит мужчина, тряся молодого человека за плечо, но останавливается, услышав тихий всхлип. Гуро утыкается лицом в бок Гоголя, ведет по нему носом и целует меж ребер, извиняясь за свое поведение. Но Коля молчит, продолжает всхлипывать и жмуриться. Только бы убежать… Только бы… Бывший эсэсовец привстает, тянется к столику с водой, чтобы привести юношу в чувства, а в этот момент Николай кидается к двери, почти хватается за ручку, но оказывается пойманным вновь. - Псих! Ты! Коля пытается отбиться, кричит, выворачиваясь в чужих руках. Но Гуро держит его, ловко отражая любые манипуляции, закрывает спиной заветный выход и прижимается ей к двери, смотря за взлохмаченным, тяжело дышащим мальчишкой. Ему удается несколько раз заехать ладонями в лицо немца, даже повалить его на пол, оказываясь в доминирующем положении, но мужчина берет верх, когда Гоголь предпринимает еще одну попытку выбраться и прижимает брыкающегося беглеца к себе, утыкаясь носом в тонкую шею. Это действует как успокоительное, потому Гуро мягко целует в местечко за ухом, пока его ладони оглаживают талию начинающего писателя. Коля млеет, становясь единой консистенцией черт пойми чего, пока мужчина тяжело дышит ему на ухо, целуя в изгиб шеи сладостно долго, и прижимает к себе, как самое ценное сокровище. Гоголь соскальзывает вниз, ведя ладонями по поджарому телу и смотря прямиком в карие глаза. Гуро не дает упасть окончательно, хватает за запястья нежно и бережно, поддаваясь игре и падая в омут бесконечно голубых глаз. - Иди ко мне. И этого хватает, чтобы они вцепились в друг друга, катаясь по полу словно в борьбе не на жизнь, а на смерть. Николай задыхается, когда Яков прокусывает его губы, громко смеется от поцелуя с привкусом крови в чужой рот и слетается языком с чужим. Оголодавшие, безумные, они стонут, продолжая мокрый поцелуй в разгромленной комнате. Мало. Чертовски мало. - Яков, - хрипит Гоголь, отрываясь от искусанных губ мужчины, проводит языком по щеке, заставляя глаза загореться адским пламенем. Не страшно гореть. Дьявол боготворит его. Ад давно в них самих. - Мой мальчик, - шепчет Гуро, спускаясь поцелуями ниже, путаясь пальцами в темных прядях стонущего под ним мальчишки, выгибающегося навстречу каждому его движению. Николай хватает его руками, царапает ногтями спину там, до куда может достать. Боль отрезвляет. Но боль такая сладкая, особенно тогда, когда между губами образуется ниточка окровавленной слюны. Одного взгляда хватает, чтобы понять – мало. Яков готов дать ему больше. Сильные руки без зазрения совести рвут рубашку на части, спускаются ниже и поспешно спускают штаны. Колю прошибает, когда чувственные губы мужчины вбирают то один сосок, то другой, одновременно с этим поглаживая и сжимая член через тонкую ткань белья. Мальчишка закатывает глаза в томительной неге наслаждения, откидывая голову назад и скулит, потираясь естеством о мужскую ладонь, портит идеальную прическу Гуро, сжимая его волосы в надежде притянуть еще ближе, заставить раствориться в себе. Яков приподнимается, быстрыми движениями расстегивает свой ремень, смотря, как этот негодный мальчишка призывающе разводит ноги и водит ладонями по своему телу, облизывая губы в предвкушении. Яков готов поклясться, что заразил Николая своими демонами. Яков готов поклясться, что только что увидел их в глазах своего мальчика. Никаких ласк. Они голодны. Нужно все. Нужно прямо сейчас. Остальное будет потом. И Коля задыхается, чувствуя, как мужчина заполняет его полностью одним резким толчком, распахивает рот в немом крике и машинально скрещивает лодыжки на пояснице гостя из прошлого. Никакой пощады. Потому сейчас кажется правильным сжимать упругие ягодицы до образования синих отпечатков пальцев, горячо вбиваться в желанное тело и сгорать, смотря как сладкие губы кричат твое имя. Яков не сдерживается, как тогда проводит пальцами по контуру губ и стонет протяжно, когда Коля вбирает их в рот по костяшку, обводит юрким языком каждую фалангу, неотрывно смотря прямо в глаза. Гуро рычит, по - собственнически метит Гоголя, оставляя на белоснежном полотне яркие следы укусов, втягивает кожу в рот, жадно посасывая под соском и лаская кончиком языка, пока Коля намертво не впивается ногтями в его лопатки и не содрогается в мощном оргазме, пачкая себе живот. Схватив его за волосы, Яков целует мальчишку властно и горячо, так, как только может он, и хрипло стонет, обжигая чувствительные стенки спермой, толкнувшись особенно глубоко. Коле кажется, что он умер. Остался в той комнате, а пуля угодила ему прямиком в лоб. Но, когда Гуро шепчет, едва касаясь губами его губ: - Я люблю тебя. Коля понимает, что теперь он – живой.