Душа из стекла

      У Барри легкая озороватая походка, от безделья перекатывающаяся с пятки на носок при ходьбе, неутомимая жажда жестикуляции и ожидаемо-безупречное чувство стиля – на нем длинный серый худи, бордовое пальто-парка поверх, слаксы, кашемировые перчатки без пальцев в тон; он шумный и подвижный, занимает слишком много места, но смотрит вкрадчиво, тепло и мягко, укутывает взглядом, точно шерстяным шарфом в дождливую погоду. У Барри живое открытое лицо, экспрессивная мимика актера.       И участливые глаза, никогда не избегающие прямого взгляда – такие же яркие, как у Хедвига; светло-голубые, почти бирюзовые. Кейси кажется, что в них утоплен и разведен акварелью небесный свод.       Но самая важная из отличительных черт – он категорически не одобряет происходящего. − Мне так жаль, милая, – сокрушается он, едва успев прикрыть за собой дверь, и в его упавшем голосе – неподдельная скорбь, и черты лица опечаленно надломлены, будто опороченная виной ответственность лежит исключительно на его плечах. – Мне безумно жаль, что тебе пришлось пройти через все это. И мы соболезнуем, мы все. Вы были друзьями?       Не были – но сил на то, чтобы выдохнуть отрицание или хотя бы мотнуть головой, Кейси в себе не находит и вместо этого пристально осматривает вошедшего человека: осанку, движения, непривычную глазу одежду. Он поднимает руки ладонями вверх, то ли показывая, что в них ничего нет, то ли прося не гнать прочь раньше срока, и делает к ней несколько крадущихся шагов. – Послушай, я.. я не могу представить, каково тебе сейчас, но прошу, поверь тому, что я тебе сейчас скажу, ладно? – произносит Барри едва не по слогам, выделяет интонацией каждое слово, придает ему вес. – С тобой не случится ничего плохого. Орда безумна, но не тронет тебя. Никто тебя не тронет, слышишь? Я обещаю.       У Кейси внезапно дрожат губы, дрожит подернутый влагой взгляд, дрожит изнутри грудная клетка, и эту дрожь унять никак не выходит – ей так отчаянно, так душераздирающе хочется верить тому, что она слышит, а верить в это никак нельзя. Она вязнет в смуте сомнений и смятения, в невыносимом внутреннем разладе; мечется от безоговорочного и непреложного доверия до полного его отсутствия.       Барри видит, как ее знобит в лихорадке выбора – и неуверенно, ободряюще улыбнувшись, распахивает в приглашении руки. – Иди сюда, – говорит он, и Кейси, издав облегченно-позорный всхлип, падает в чужие, незнакомые объятия так просто, как будто делала это сотню (хотя бы единственный) раз. Ныряет ладонями под расстегнутую парку, сцепляет их на обтянутой толстовкой спине, зарывается носом в ямку меж воротником и шеей, довольствуясь негласно полученным разрешением. И зажмуривается, смаргивая слезы с ресниц, когда ее обнимают-оплетают в ответ – за плечи и поперек талии, н(ад)ежными, удобно-мягкими от толстых рукавов руками.       Барри с улицы; от одежды еще свежо веет прохладой, а под ухом Кейси, прижатой накрепко к его груди, ровно бьется сердце, деля удары на двадцать четыре человека. – И тебе привет. Мы не познакомились толком, но я тоже рад тебя видеть, – бормочет Барри, и его последующий смешок колышет волосы у Кейси на макушке; от нахлынувшего стыда начинают гореть щеки и кончики ушей. Кейси в паническом смущении хочет рвануться прочь, но ей не позволяют; Барри отпускает ее не сразу, выпутывая из ослабленного узла своих рук, а напоследок ласково треплет по плечам, уверяя, что все в порядке. – Я брошу это на кровать, ты не против? – дергает он себя за парку, отступая на шаг, и это очередная удивительно-уместная учтивость: Кейси, вновь обретя утраченный контроль над головой и воспаленный инстинкт самосохранения, остро нуждается в личном пространстве.       Куртка падает на кровать, Барри падает возле – и хлопает по месту рядом с собой, расслабляя плечи и складывая ладони меж коленей лодочкой. Трет друг о друга, сплетает пальцы замком. − Расскажи о себе что-нибудь, – просит он, и Кейси окончательно теряется, опасливо присаживаясь на самый край кровати. Оттягивает рукава свитера до костяшек, обнимает себя за предплечья. − Что? − Что хочешь. Что угодно. Хочу узнать о тебе побольше, неважно чего.       Кейси не уверена, что вообще хочет говорить – нет ни желания, ни нужных слов – но все же начинает, превозмогая наученные горьким опытом привычки: отвечать только то, что ждут услышать, носить вежливость, как маску, не разрабатывать онемевший на искренность язык – сама же попросила собеседника, думает она, готовясь мучительно подбирать слова.       Но говорить с Барри оказывается восхитительно-легко – едва ли Кейси помнит хоть кого-то, с кем удавалось так же: слово за слово, просто о сложном. Плечо к плечу почти впритык, и сокращенная дистанция, в иных обстоятельствах напугавшая бы до полусмерти, впервые ее не беспокоит. Барри позволяет забыться настолько, чтобы не помнить, как она здесь оказалась и отчего так болит нога; заполняет замечаниями задумчивые паузы, даже умудряется шутить и шутить забавно, что в данных обстоятельствах – нонсенс.       А еще во время беседы держит ее за руки, согревая, и рассеянно гладит по костяшкам, ладоням, запястьям, не обращая на это, в отличие от Кейси, ровным счетом никакого внимания. Для него это, очевидно, так же просто, как дышать. − Хобби? − Неплохо стреляю в тире.       Барри со смехом поводит левым плечом, говоря, что они заметили, и щурится, что-то вспоминая. − Иен как-то выбил Хедвигу динозавра в парке аттракционов. У него был день рождения. Ну, знаешь, вечные девять свечек в торте, фильмы допоздна, вся Нутелла в доме. Норма не жаловалась на музыку в наушниках, Оруелл со своей боязнью высоты одобрил американские горки и, скрепя сердце, башню свободного падения. Дэннис вытерпел аж два мороженых и посаженное пятно на куртке, − Кейси слушает с неосознанной, едва уловимой улыбкой, легким искривлением губ; Барри замечает и втихую стаскивает со столика у кровати подаренный Хедвигом альбом, бесшумно пролистывает на пустую страницу, приминает ребром ладони сгиб. – Притчард, правда, малость брюзжал, что чуть не схватил инфаркт, но в целом все прошло неплохо. Я.. Прости, не думаю, что тебе особо интересно.. − Расскажешь еще? – встрепенувшись, прерывает его Кейси, и это звучит так неуместно-упрашивающе, так по-детски, как просьба о сказке на ночь.       Барри, польщенно хмыкая, согласно всплескивает руками, и чем дальше заходит рассказ, тем больше Кейси недоумевает, как все эти люди умещаются в одном теле. Думать об этом было проще, пока она не знала из них даже трети и не сидела с их лидером лицом к лицу.       Джейд единственной из них парадоксально идет фисташковый цвет, у непрошибаемого хулигана Люка аллергия на цитрусовые, Кет гибкая, как кошка, и играючи садится на шпагат. Кружка со смайликом из "Шерлока", кстати, принадлежала именно ей.       Патриция свободно говорит по-французски и изумительно готовит канеле*.       Хедвиг как-то занимался хип-хопом – в секцию отдавали.       Дэннис вообще сентиментален до жути и обожает ирландских сеттеров. – Серьезно? – Вполне. Каждый раз разрывается между желанием почесать за ухом и нежеланием пачкать руки. Мне почти жаль его в такие моменты, – доверительно шепчет он и возвращает ей альбом вместе с затупившимся коричневым карандашом, ловко прокрученным пальцами.       Девушка на наброске не похожа на Кейси; у нее правильней черты, милее обрамленное волосами лицо, изящное и очаровательно, неправдоподобно мягкое. Но точно такие же лучистые глаза и слабо изогнутые губы. – Портреты это малость не мой профиль, – скромничает Барри, без стыда и совести напрашиваясь на похвалу: рисунок был отличный. – Но я рад, что ты улыбаешься.       Кейси тоже рада.       Но больше удивлена, что все еще умеет.

***

      Отныне по утрам на прикроватной тумбочке появляются белые цветы – жасмин, одуванчики, каллы и, в конце концов, веточка акации*, источающая легкий сладкий аромат: Кейси находит ее на подушке, рядом со своей головой, гадая, что бы это могло значить, и без всякого умысла прижимая подарок к сердцу. У отправителя она спросить не решается, даже получив на следующий день охапку подснежников, перевязанную атласной лентой – Патриция стягивает бордовую полоску ткани, изящно пропустив ее меж пальцев, и заплетает Кейси ракушку на средиземноморский манер, рассказывая, что имя Кассандра принадлежало греческой прорицательнице, чьим предсказаниям никто не верил, и означает «озаряющая человеческий род». Патриция читает ей стихи, а на прощание всегда целует в макушку.       Барри навещает ее ежедневно и остается подолгу, Хедвиг забегает по утрам, Зверь же появляется все реже и мимолетней. Он приходит поздно и уходит рано, соблюдая новые, одному Ему ведомые правила, в которых теперь значилось внезапное милосердие.       Он больше не касается ее, – даже мимолетно, даже вскользь, – почти не говорит и ни на шаг не приближается без разрешения, которого просит, едва очнувшись в другом конце комнаты. В первый раз, когда Он спрашивает можно ли, Кейси, пораженная самой возможностью запрета, тут же отвечает отказом, и к великому ее изумлению, Он повинуется. Не смеет двинуться с места, наблюдает за ней из угла, безмолвно и безотрывно, скребет ногтями пол. Тело Его расслаблено, лицо спокойно – звериную сущность выдает лишь дыхание, хриплое, клокочущее рычанием на выдохе, выпуклые черные вены и немигающий взгляд с залившим радужку зрачком, не реагирующим на свет. Под этим взглядом, объятым тьмой, она безуспешно силится отвлечься, пытается читать или рисовать, но не перелистывает за час и страницы, не выводит в альбоме и нескольких дрожащих линий – ядовитые ягоды бузины вместо глаз обещают удушье и смерть от острой сердечной недостаточности.       Как-то Кейси пробует нарисовать Его и тогда впервые слышит Его смех – тихий и басисто раскатистый, внутривенный подреберный гром, отдающий осадком в барабанных перепонках и спазмом у нее в груди; Кейси слышит и не может поверить, что Он вообще умеет смеяться. Зверь сидит достаточно близко, чтобы можно было протянуть к Нему руку – и эта мысль больше не пугает ее так, как должна бы.       Кисть и запястье обдает горячим влажным дыханием – кончики пальцев, осмелев, изучают Его лицо, скользя от скулы к подбородку, от лба к переносице, меж бровей, у висков и за ушами. Ей не препятствуют, ее подбадривают, подставляя под новое прикосновение то щеку, то шею – теплую, как грелка; Кейси готова поклясться, что, гладя бритую голову от макушки к затылку, она слышит урчание.       Под конец Кейси всю трясет – от адреналина, извращенной эйфории и поздно пришедшего страха.       Зверь же ухмыляется, утыкаясь носом в ее раскрытую ладонь. И закрывает глаза.

***

– Мэ-мэ-мэ.. Милан! – ликуя, хлопает Барри в ладоши, складывает их лодочкой и наклоняется, щурясь, чтобы рассмотреть рисунок цветными карандашами, прилепленный кусочком пластилина на стену. На рисунке изображен лес, река и пятнистый ушастый олененок на спичечных ногах, чем-то напоминающий Бэмби. Между больших умных глаз красным фломастером поставлена точка лазерного прицела. – Ах, столица моды, удивлен, что я ее еще не называл. Никогда не были в Италии, к слову, хотя Иен душу продаст за итальянскую кухню. Наш рыжий Гарфилд, за уши не оттащишь от лазаньи. Ей-Богу, на кошака похож… Ты смотри, смотри, не отвлекайся на меня.       Кейси вежливо улыбнулась и перевернула глянцевую страницу журнала, пробежавшись по фотографиям ленивым взглядом. Барри внес в ее литературные изыскания щепотку разнообразия – четыре каталога фирменных магазинов одежды, которые он разложил перед ней веером, предварительно расцеловав себе пальцы хвалебными «Белиссимо», «Перфетто» и даже «Мама мия», тем самым, очевидно, предлагая повосторгаться вместе с ним.       Барри тем временем всерьез занялся инспектированием предоставленных ей вещей, не забывая возмущаться, хвататься за сердце и с упоением критиковать, периодически расщедриваясь на скептическое «Сойдет». Когда все футболки, штаны и кофты были вывернуты на изнанку и обратно, поглажены, пощупаны, растянуты за края и осмотрены до последней нитки и шва, он сложил всё идеальной стопочкой и принялся бродить по комнате, сцепив руки за спиной. – Нью-Йорк, – недолго думая, продолжила Кейси. – Каракас. – Стэнфорд. – Стэнфорд.. Оруелл как-то читал там лекции по истории. Убооойная концентрация материала. Можешь себе представить рассказ про Первую Мировую с отступлениями на русскую революцию и метафорическим сравнением последней с Войной за независимость? – Барри покосился на нее с игривой улыбкой и внезапно нахмурился, опустив взгляд на журнал у нее на коленях. – Кейси, ты совсем ничего не выбираешь, – пробормотал он с укором.       Она растерянно моргнула. – Выбираю?.. – Ну, конечно! Зачем бы мне еще давать тебе каталог? – всплеснул Барри руками и тут же спрятал их в карманы, нервно облизнул губы и тут же растянул их в улыбке. Странные, дерганые движения. – Я.. Это вовсе не обязательно, правда. Мне вполне хватает того, что вы мне.. – Не-не-не, я не позволю тебе ходить в тряпках Нормы и Джейд, они не обновляли гардероба с две тысячи двенадцатого, – безапелляционно закачал он головой. – Плюс, они тебе не по фигуре, так что не смей спорить. Тебе нужна своя одежда. Ты ведь остаешься с нами, в конце концов.       Кейси, заранее готовая возражать, осеклась, кивнула и медленно, очень медленно повторила услышанное в голове, пытаясь вспомнить, отчего ее накрыло чувство дежавю.       «Раз уж я остаюсь с вами».       Барри смущенно приподнял уголки губ. – Ладно, ты смотри, выбирай, – хлопнул он себя по бедру и, поправив криво висящий рисунок, развернулся на каблуках в сторону двери. Провел кончиками пальцев по глазам, от уголка к переносице, как если бы стирал слезы. Почесал правую ладонь. – А я пойду, наверное, тут Хедвиг на свет просится. Не скучай.       Барри отсалютовал ей на прощание, широко махнув рукой от виска в воздух, и что-то неосознанное, интуитивно-инстинктивное, параноидальное «что-то здесь не так», требующее успокоения и опровержения подозрения, вздернуло Кейси на ноги, подтолкнуло в лопатки, высосало воздух из легких, переплавив в резкое, острое: – Стой! – Да? – мужские пальцы не долетают до дверной ручки, падают, приземляясь в карман расстегнутой толстовки, оттягивая его вниз. Барри стоит к ней вполоборота, неудачная поза для выстрела, и как раз собирается развернуться целиком, когда Кейси бросается вперед и ловит его в волчий капкан своих рук, мертвой хваткой переплетая пальцы на чужой спине.       Это не Барри.       Мысль оформляется у нее в голове еще до того, как она понимает ее истоки. Невидимые намеки, следы, едва заметные, почти неуловимые; обоснованные не иначе, чем охотничьим чутьем, тем самым, что позволяет понять: сейчас охотишься ты или на тебя.       Кейси помнит, что в прошлый раз Барри казался ей ниже. Что он был расслаблен и не так широк в плечах, и что скорее он обнимал ее, нежели она его, и в его руках было тепло и спокойно, как в колыбели. Ей кажется, что изменился запах, исходящий даже не от одежды, а от кожи, и что спина его не просто напряжена и выпрямлена, а физически сильнее той, за которую она цеплялась тонкими дрожащими пальцами.       Барри (ли?), застывший, как стойкий оловянный солдатик, жесткий, твердый, неловко держит руки в воздухе, как будто не знает, куда их деть; вдыхает резко – и больше не дышит, позволяя обнимать себя за пояс и прижиматься к груди щекой. Кейси видит, что из внутреннего кармана толстовки торчит желтый тряпичный уголок. Что его оттягивает что-то цилиндрическое, смутно напоминающее баллончик. – Извини, – бормочет она, отстраняясь, отпуская его, по-прежнему растерянного. – Больше не буду. – Да что ты. Не страшно, – голос бесцветный, глаза стеклянные, маска трещит по швам, но не разъезжается на лоскутья чудом. Он отступает к двери спиной, указывает на Кейси пальцем. – Детройт. Тебе на «т». Запомни, продолжим в следующий раз.       Кейси кивает и провожает его взглядом, внезапно ощущая, что имеет неоспоримое, существенное преимущество. Она знает.       И у нее есть план.