Наша жизнь

      Я хочу рассказать вам свою историю. Историю соблазна, историю порицания, историю тайн и страха. Историю моей жизни.       Моя семья была… обычной. Родители мои не были какими-то необыкновенными людьми. Они так же, как и все, вкалывали на нелюбимой работе, приходили домой и тихо-тихо, чтобы не услышали дети, сопящие в соседней комнате, жаловались друг другу на начальника, на коллег, может быть, и на слабое здоровье или маленькую зарплату. Тем не менее, они давали нам с сестрой всё, что может дать любящий родитель: ласку, заботу, воспитание и образование. Мы всегда были сыты и одеты и часто оказывались в крепких родительских объятиях, забывая в них обо всех глупых детских обидах. Пожалуй, я любил их.       Сестра была на год младше меня. Я был её старшим братом, её опорой, крепостью, за бастионами плеч которой всегда можно было спрятаться как от страха, так и от обидчиков, в детском ли саду или же в школе. Порой по ночам, когда за деревянными рамами, зловеще вспарывая небесный монолит, бесновалась и грохотала гроза, а дождь шуршал тысячами бестелесных голосов по стёклам, она, вся в слезах, с красными от них же глазами прибегала ко мне и, хлюпая носом, забиралась под одеяло. Её тепло обжигало мою спину. Ладони что-то чертили на лопатках. И наутро мы просыпались, сплетясь руками и ногами в неведомый узор, дыша друг другу в лицо. Мы просыпались в обнимку.       Знаете, ведь для детей всё иначе. Когда публично проявляют чувства взрослые, люди с наигранным отвращением отворачиваются и часто бормочут себе под нос: «Никакого воспитания, вот молодёжь пошла!». Их порицают, а потом множество сплетен и слухов, не без помощи, конечно, анонимных доброжелателей, расползается по коллективу. Когда так делают дети, это в порядке вещей. Их родители смеются и хлопают в ладоши, наблюдая, как чада неумело и смешно касаются щёк и губ друг друга, едва ли понимая, что вообще значит этот жест. Просто потому, что так надо.       Глупо было бы думать, что взросление искоренит детские заблуждения.       Время шло. Жара сменялась прохладными ветрами и слякотью, те в свою очередь уступали место пушистому снегу, белыми лапами обнимающему дома и землю, морозными язычками ложащемуся на блеклые стёкла. Потом вновь жара и цветущая зелень. Я пошёл в школу.       Мне надолго запомнилось, как меня собирали тогда. Большой, едва ли не в половину тела, рюкзак с неудобными лямками и вычурной, краснощёкой физиономией Супермена на крышке, крапчатый пенал с аляповатыми машинками, карандаши, ручки, тетрадки и кипы учебников, заманивающих детское воображение красивыми картинками. И волнение, волнение. Я помню, как мама всунула мне в руки большой букет и с улыбкой, еле сдерживая слёзы, повела к широким ступенькам школы. Чёрный пиджачок на мне тогда болтался в плечах и сползал на руки, поэтому мать закатала рукава слегка загрубевшими от бытовой химии пальцами. Тогда я с утроенной силой ощутил, что такое любовь. Я познал её так, как не познавал ранее, и сердце моё наполнилось ровным теплом.       В школе всё было совсем не так радужно, как в моих представлениях, которые сложились благодаря рассказам отца и матери. То, что говорили они, более походило на сказку, которая почему-то сошла со страниц книжки с картинками и переползла в тёмно-серый бетонный остов школы. Поначалу я боялся этих высоких, пугающих своим голосом людей — взрослых, — но чуть позже я втянулся в школьную жизнь. Интересные уроки, тысячи и тысячи вещей, о которых я раньше не знал, новые знакомства и новые друзья, рукоделие и письмо… Но меня никак не оставляло чувство, будто чего-то не хватает. Я пытался понять — не мог. Пытался утопить его в безостановочной болтовне с одноклассниками — бесполезно. Пытался, в конце концов, занять себя хоть чем-нибудь: чтением, каляканием на полях тетрадей поломанных человечков — и это не спасало. Тогда я сдался.       За безрезультатными попытками минул год. Моей сестре исполнилось семь, и она должна была точно так же, как и я, взобраться по каменным ступенькам и распахнуть двери, ведущие в светлое, по уверениям учителей, будущее. Её отправили в ту же школу, что и меня.       В конце лета я слёг с температурой. Тело не слушалось меня: руки крупно тряслись, желудок судорожно сжимался и разжимался, отчего горькая тошнота поднималась ко рту, горло же было настолько сухим, что всякий раз, когда я пытался что-то сказать сидящей около моей постели матери, я заходился в кашле и замолкал, бессильно опустив руки на живот. Белёный потолок плавал в глазах, а серые полосы потрескавшейся краски на нём с удвоенной силой били по глазам, порождая всё новые и новые волны головной боли. Сон не шёл, и большую часть времени взгляд мой блуждал по комнате. Лишь успокаивающие прикосновения материнской руки погружали меня в сладостную дрёму, на время которой боль отходила на второй план. Последнее, что врезалось мне в память каждый раз перед сном — обеспокоенные, затравленные глаза мамы в обрамлении тёмных кругов. Они были ярко-серые.       Первое сентября наступило, но мой недуг и не планировал отступать. Температура немного спала, и я уже мог сам вставать, не боясь, что мир вокруг закружится, как на карусели. Утром сестра с матерью ушли тихо, не разбудив меня, а отец покинул дом и того раньше. И вот я проснулся днём от яркого солнца, которое пробилось сквозь полупрозрачную штору и нахально светило мне в глаза. Я осторожно поднялся на ноги и побрёл в сторону кухни. В голове стоял ненавязчивый звон. Такой, будто кто-то ударил ногой огромный медный колокол.       И тут я услышал, как замок входной двери два раза лязгнул и дверь со скрипом приоткрылась. Меня бросило в пот, и я изо всех сил, какие только мог найти в себе больной восьмилетний ребёнок, побежал обратно к себе в комнату. Почему-то в голове стояла лишь мысль о том, что в квартиру забрались воры, и никакой другой даже не допускалось. Издалека я услышал чьё-то прерывистое дыхание.       Едва я заметался по комнате, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы защитить меня, вбежала она. Сестра. На ней была ярко-белая блузка с кружевными рукавчиками, и такой же чистый, снежный бант торчал аккурат на затылке. Она бросилась ко мне, обхватила меня своими тонкими ручками. Её дыхание обжигало ухо. Сестра, словно забыв, что я болен, потянула меня к себе: я чуть не потерял равновесие. Какая-то болезненная слабость заурчала в животе. Она смеялась и смеялась, её голос был наполнен счастьем. Сестра вжалась в меня и, чуть подняв голову, коснулась своими мягкими губами моих. В этот момент сердце чуть не выскочило из моей груди и забилось так, как бьётся в стекло птица, отчаявшаяся улететь из закрытой комнаты. Она доверчиво посмотрела мне в глаза.       — Я пошла в школу, прямо как ты, братик. Это так здорово! — сестра ещё раз рассмеялась и, отпустив мои руки, принялась кружить по комнате, словно бы танцуя с невидимым партнёром.       Я попятился и присел обратно на кровать. Голова закружилась, и бросило в жар.       Ещё несколько дней я пролежал с высокой температурой, которая нещадно терзала всё моё тело.       Наверное, моя счастливая школьная жизнь началась именно со второго класса. Почти каждую перемену, когда весь детский цвет высыпал в широкие коридоры, сестра, непременно восторженная и довольная, подбегала ко мне и кружила рядом, как стрекоза. Её весёлое щебетание радовало меня, пусть даже и не имело смысла. Она рассказывала обо всём: об уроках, об одноклассниках, обо всём интересном, что только было в её жизни. Я, конечно, многое из этого и так знал, но всё равно улыбался. Ровное тепло разливалось внутри меня, и этим чувством мне хотелось упиваться бесконечно.       С течением лет я всё чаще ловил на себе неодобрительные взгляды одноклассников. Они находили моё слишком частое общение с сестрой… ну, слабостью, полагаю. Те, кого я называл раньше друзьями, отдалялись от меня. Впрочем, меня это не тревожило: сестрёнка всегда оставалась со мной. Родители же, напротив, поощряли меня в этом деле, хвалили за то, что во всех делах я помогал их маленькой девочке, выгораживал перед задирами, а порой и перед учителями. Мне и в голову не приходило, что в подобной заботе и привязанности может быть что-то не так. Разве есть в искреннем обожании своей родной сестры нечто противоестественное?       Как известно, все дети взрослеют. С возрастом прошлые ценности и интересы кажутся глупыми, смехотворными, и на смену им приходят качественно новые. Такой новинкой для парней четырнадцати лет, в том числе и для меня, стал противоположный пол. Девчонки, девчонки. Как известно, многие парни навсегда пропадают, по уши влюбившись в девушку. Они не могут ни есть, ни спать, воображают её, эту девчонку, наивысшей ценностью, едва ли не божеством, и возводят свои юношеские страдания в абсолют. Да, таково половое созревание. Сейчас я как нельзя отчётливее понимаю это. Мне хотелось бы сказать, что в этом отношении я был самым обыкновенным ребёнком, однако это было бы бесчестной ложью.       Когда все мои школьные знакомые, собравшись в кружок в кабинете, обсуждали девчонок, я невольно вслушался в их разговор. Кто-то говорил про милую девочку с косичками, кто-то — про изворотливую бестию, тёмно-зелёные глаза которой пленяли собой. И всё про моих одноклассниц, этих простых и не самых красивых, а порой даже откровенно глупых. Обычных. Когда я смотрел на них, ничто во мне не поднималось, ничто не волновало разум и не занимало его. Словом, они мне не нравились.       Чуть позже я стал свидетелем того, как мой знакомый слился в поцелуе с одноклассницей. Они жались в тёмном закоулке пожарной лестницы. На их лицах было написано наслаждение. Они упивались друг другом, словно тонули в бесконечно глубоком море и лишь тянули друг друга ко дну. Эти двое будто сошли с картины Климта, по пути растеряв золотой налёт. К счастью, меня не заметили: на время поцелуя они закрыли глаза. Я вжался в стену. И никак не мог понять, почему сердце так бешено бьётся.       Тот случай крепко врезался в память, и порой ночами перед глазами всплывало нечто, напоминающее его. Только вот там был я: это мои губы опалял неведомый жар, это мои руки скользили по светлому шёлку волос, отчётливо пахнущих чем-то знакомым. Может быть, яблоком?       Далее последовало то, что навсегда разделило мою жизнь на до и после, как небосвод обычно разделяет белая трещина молнии. Тогда я осознал многое. Пожалуй, даже слишком многое.       — Сын, принеси, пожалуйста, крем. Он в ванной, — донёсся мамин голос из родительской комнаты.       Я с нежеланием поднялся и пошёл в сторону ванной, но странный звук заставил меня остановиться. Плеск. В ванной уже кто-то был.       — Там занято.       — Ну так постучись и зайди. Что ты как маленький?       Мамин голос звучал слишком усталым, чтобы продолжать спор. Костяшками я несколько раз стукнул в дверь и нарочито громко, рискуя разбудить соседских детей, сказал, что вхожу, в ответ на что услышал глухое «угу». Едва я открыл дверь, пар ударил мне в лицо, оседая влагой на коже и белыми облачками скользя по помещению. Спустя секунды две, пока я протирал глаза ладонью, он немного осел, и я увидел. Сестра наполовину сидела в воде, даже не подумав прикрыться шторкой или хотя бы руками. Она с интересом смотрела на меня. А мой взгляд застыл ниже её лица.       Острый угол ещё не сформировавшейся, цыплячьей груди с едва намеченными тёмными пятнами сосков заворожил меня. Я не мог оторвать глаз от изгибов этой чистой кожи, от тонкой линии ключиц, от несильно выступающих рёбер и, наконец, от тонких округлых плеч, из-за тёплой воды, капельками осевшей на них, покрытых ровным розоватым цветом. Это продолжалось несколько мучительно долгих секунд, пока я не смог перебороть себя. Я резко опустил голову, схватил с полки крем и выбежал из ванной, хлопнув дверью. Щёки неистово горели. Я еле нашёл в себе силы, чтобы отнести треклятый тюбик матери.       Когда я наконец вернулся в свою комнату и, закрыв дверь, упал на кровать лицом в подушку, меня накрыла волна ощущений. Нечто в самом низу живота ныло и тянуло, промежность же горела воистину адским огнём. Я непонимающе провёл рукой по брюкам: под пальцами отчётливо выступал бугор. У меня встал на собственную сестру.       Тогда мне пришлось многое переосмыслить. Очень многое. И, наверное, я почти сразу нашёл первопричину или, по крайней мере, объяснение для самого себя. Маленьким детям не рассказывают о табу инцеста. Им неоткуда узнавать это. Они живут в неведении, что, впрочем, никак не мешает им жить. Вина лежит только на родителях, которые поощряли детские забавы — поцелуи — лишь потому, что это выглядело смешно и мило. Они сами взрастили это зерно в принесённом ими же благодатном грунте. Таково было моё оправдание.       После этого я пытался свести к минимуму общение с ней. И каждый раз, когда взглядом я натыкался на смутные округлости, почти полностью спрятанные под белой блузой, ком вставал в горле. Однако сама сестра, казалось, и не поняла, что произошло тогда в ванной: она всё так же весело щебетала что-то мне, закладывая пахнущую яблоками прядь за аккуратное ухо. Я осознанно пытался отдалиться от неё — все попытки причиняли почти физическую боль, оседали горькой известью во рту. Непонятная тревога одолевала меня, когда её не было рядом. «Так надо, так надо», — раз за разом повторял я себе.       Сестра, конечно, не могла не заметить переменившихся отношений. Тем не менее, она ничего не спрашивала у меня. Лишь пристально, пытливо смотрела на меня своими серебристыми глазами, будто пытаясь заглянуть в душу.       За тоскливой чередой самоограничений прошёл год, другой. Я свыкся с мыслью, что сестра должна остаться лишь сестрой. Мне даже немного полегчало от этого. Наваждение, навеянное гормонами, схлынуло, и кое-что вспомнилось. А ведь я всё ещё её защитник и её опора. Её старший брат. И мне пришлось измениться снова.       Постепенно мы вернулись в прежнее русло. Я вновь стал тем человеком, в чьё плечо сестра могла в любой момент уткнуться и дать волю слезам.       Однажды она вернулась домой заплаканная и угрюмая и, ничего не говоря, ушла к себе. Я почти сразу понял, что случилось. В возрасте шестнадцати лет каждая неудача кажется концом жизни, а каждое неловко сказанное слово — оскорблением. Я знал это по себе, поэтому сразу же пошёл за ней. Помедлив секунду у двери, постучался и вошёл. Она лежала на кровати, свернувшись в комок, и беззвучно плакала в подушку. Даже куртку не сняла. Я аккуратно присел на край кровати — та недовольно скрипнула под моим весом — и положил руку на содрогающееся от рыданий плечо. И молчание. Мне хватило такта помолчать. А она всё плакала и плакала.       Спустя несколько минут всхлипы затихли. Сестра несильно повернула голову, одним глазом посмотрев на меня и зарывшись щекой в подушку. Её веки опухли, а на щеках алел яркий, едва ли не лихорадочный румянец.       — Что случилось? — наконец спросил я, ободряюще погладив по плечу. Заметив взгляд сестры, руку я убрал.       — Он меня бросил, — она приподнялась на локтях. — Бросил, просто взял и бросил. Как игрушку какую-то. А ведь сколько раз говорил, что любит. Просто взял и сказал, что любит другую.       — Ты его так сильно любила?       Я был наслышан о её парне. И красив, и умён, и мил, и воспитан. Конечно же, со слов сестры. Её одноклассники же, с которыми я пересекался, сказали совершенно другое: ветреный парень, меняющий девушек, как перчатки. Впрочем, к его чести, они встречались на удивление долго: пять месяцев. Немалый срок. Тогда я не думал об этом, но сейчас всё внутри кипит и бурлит при одной только мысли о том, что такое низменное, грязное существо касалось её. Вернись я в прошлое, выставил бы его прочь, и…       Но сейчас не о том.       — Не то чтобы сильно… — промямлила сестра, нервно теребя светлый локон. И потупила взгляд. — Он был нужен мне.       Она внезапно уткнулась лбом в моё плечо, частым дыханием опаляя кожу. Её волосы каскадом упали из-за спины, приятно щекоча. Что-то влажное и тёплое скатилось с ресниц и стекло на руку. Она вновь заплакала, теперь уже тихо, без всхлипов и содроганий, с одной лишь гложущей нутро печалью.       Я приобнял сестру, и она легко, как тряпичная кукла, повалилась мне на грудь. Её голова, наклонённая низко-низко, будто та заснула, упёрлась мне в ключицы. Тонкие ладошки коснулись локтей. Бессильные и вялые прикосновения. Сестра что-то тихо-тихо сказала, прильнув ещё сильнее ко мне. Я не расслышал. Она была такой горячей. Жар волной воистину адского, проклятого огня прокатился по моим внутренностям, я зарылся пальцами в влажный шёлк волос, неспешно перебирал пряди, словно пытаясь пересчитать их.       — Я всегда буду рядом с тобой, — наверное, мой голос звучал утешающе: сестра резко вскинула голову и встретилась со мной глазами.       — Правда? Ты не лжёшь?       В её голосе сквозила надежда, а покрасневшие глаза блестели искорками слёз, которые застыли на пушистых ресницах.       Я не знаю, что в тот момент завладело мной. Будто тело действовало само по себе, не слушая угасающие крики разума, отгородившись от них стеной из эгоистичных желаний и порока. Руки сами приподняли её острый подбородок, голова сама наклонилась вперёд так, что чёлка неприятно кольнула лоб, губы сами коснулись её губ, солёных и припухших…       Первую секунду она непонимающе смотрела на меня своими большими, детскими глазами, а потом… потом сестра ответила на поцелуй, впилась в меня так жадно и так отчаянно, что я опешил. Мы целовались неопытно, как в первый раз — хотя это и был мой первый осознанный поцелуй, — задыхались в объятиях друг друга. Её руки обвили мою шею, нежные и требовательные, и я сдался. Растворился с головой в этом. Оставил рассудок где-то там, позади, отдавшись на волю чувству.       Когда мы наконец отстранились друг от друга, жадно дыша, перед глазами плыли чёрные круги, а голова кружилась. Сердце надрывалось. Отдышавшись, я поднял голову: сестра смотрела на меня. Тогда я всё ещё не пришёл в себя. Тогда я всё ещё не понял, что на самом деле натворил.       Однако её глаза радостно сверкали, а на губах застыла беглая улыбка.       — Знаешь, я так долго этого ждала… — наконец сказала она мне, смущённо потупив взгляд.       В этот момент что-то внутри меня провалилось, и холодом, как из ушата, обдало нечто возле сердца.       Тогда я узнал, что сестра тоже испытывала ко мне нечто большее, нежели сестринские чувства. Но в их подавлении она зашла куда дальше меня. В то время, как я отдалялся от неё, пытаясь совладать с собой, чем обижал её, она как ни в чём не бывало продолжала быть рядом со мной, но топила эмоции в отношениях. Тот парень нужен был ей лишь для того, чтобы заменить меня. Осознав это, я, пожалуй, возгордился. Это было глупо.       После того поцелуя мы больше не могли остановить это безумное притяжение. Оно росло с безумной скоростью, неудержимое, как сближение двух чёрных дыр, и столь же разрушительное. Это было начало конца. Поначалу мы боялись всего. Когда сестра была рядом, я боялся даже смотреть на неё: в каждом взгляде окружающих мне чудилось, будто меня вот-вот схватят за руку, поймают с поличным. На горяченьком. Ей тоже было страшно.       Ещё с детства мне говорили, что любить и быть любимым — это высшее счастье и наслаждение. Это мне вбивали в голову — не без успеха — все: родители, воспитатели, а позже учителя и даже книги. И ведь действительно. Отдавшись на волю этому странному чувству, ты чувствуешь захлёстывающее до краёв счастье, однако, когда наваждение отступает и разум вновь овладевает тобой, всё меняется. Мы боялись каждого звука, и всякий раз, когда наши губы встречались в жадном поцелуе, невольно нам приходилось оглядываться. Страх был постоянным спутником этой любви.       Наверное, наше счастье было обречено с самого начала.       Подростковый возраст довольно-таки неприятен и тяжел, не находите? Гормоны, прыщи, постоянные ссоры с родителями, первая и «истинная» любовь…половое созревание. Последнее особенно неприятно. Было бы глупо с моей стороны говорить, что я ни разу в своей жизни не смотрел порно. Первый раз его я увидел, когда мой товарищ, заговорщицки шепнув: «Смотри, что нашёл», — сунул мне в руки телефон и включил видео. Голая женщина с растёкшейся от пота тушью лежала на кровати и, обхватив ногами торс партнёра — будто курица на гриле, — стонала под напором мужского естества. Поначалу это показалось мне глупым. И вычурная косметика на её лице, и эти вымученные стоны, и нелепая, деревянная актёрская игра. Впрочем, спустя полминуты просмотра возраст дал о себе знать, и все несостыковки, будто умелой ретушью, сгладило возбуждение. Оно слишком часто стоит у бразд правления мужской жизни.       Раньше я не мог признать одного факта. Мне было противно и тошно от одной только мысли об этом. У меня, как у всякого уважающего себя девственника и вообще молодого парня, была личная коллекция порно. И все ролики объединяла одна, казалось бы, незначительная деталь: у актрис были длинные светлые волосы. Я старался убедить себя, что это простое совпадение, всякий раз, когда оставался один на один в пустой комнате с этой папкой. Но сейчас я могу просто признаться: да, в них я видел свою сестру. И мысль, что какие-то незнакомые мужики занимаются с ней любовью, одновременно возбуждала и злила меня. Можете называть меня извращенцем, однако факт остаётся фактом.       В конце апреля родители были вынуждены уехать на две недели. Мать, расцеловав нас с сестрой, пообещала, что они вернутся как можно быстрее и что она будет звонить нам каждый день, чтобы узнать, как у нас дела. Да, пожалуй, она нас слишком сильно опекала, однако это было даже приятно: родители большей части моих сверстников давно уже «забили» на своих чад, слишком рано предоставив их самим себе. Родительская любовь порой важна, как важен каждый глоток воды в бескрайней пустыне.       Итак, они оставили деньги на продукты, собрали сумки и уехали рано утром. Мы остались один на один в резко опустевшей квартире.       Вам знакомо чувство вседозволенности? Когда тебе кажется, будто цепи, опутывавшие до этого твои щиколотки и запястья, пали к ногам, и тебя с головой окутывает жажда всего и сразу. Тебе кажется, будто тебе дали свободу, и ты, исполненный этих возвышенных — или же низменных? — порывов рвёшься вперёд, к желаемому. Знакомо же? Оно знакомо всякому, кто был подростком, да. А перепрыгнуть этот период жизни, к счастью или же к сожалению (тут я не берусь судить), не способен никто.       Едва я вернулся домой после учёбы, чувство вседозволенности захватило меня, вскружило голову. Нет, не подумайте, я не принялся бить посуду или носиться сломя голову, норовя споткнуться обо что-нибудь и растянуться на ковре, как обычно в фильмах показывают оставшихся одних дома подростков. Я сделал нечто иное.       Как я ранее говорил, мы скрывали наши отношения и боялись хоть каким-нибудь жестом или неосторожным словом выдать тайну. Поэтому, когда родители уехали, необходимость притворяться в стенах родного дома отпала. Едва сестра захлопнула входную дверь, я мягко приподнял её подбородок — она подалась вперёд, встав на цыпочки — и легко поцеловал. Она смежила веки, словно жмурясь от удовольствия. Честно сказать, меня всегда забавляла разница в росте: я был на голову выше сестры, поэтому мне приходилось наклоняться, чтобы поцеловать её. Из-за этого она казалась мне такой… хрупкой. Может быть, едва ли не фарфоровой куклой, одно прикосновение к которой может сломать. Сходство усиливала ещё и её гладкая светлая кожа.       — Две недели, — тихо выдохнула она, когда я отпустил её подбородок.       — Да, — я с улыбкой кивнул.       После этого она, взмахнув светлым хвостом, юркнула мимо меня к себе в комнату. Я отчётливо услышал глухой стук — школьный рюкзак упал на пол и завалился набок. Чайник выдохнул облако пара и утвердительно щёлкнул. Я взялся за скользкую пластмассовую ручку, и кипящая вода полилась в чашку, тотчас же окрашиваясь в оранжевый. Подумав, я плеснул кипятка и во вторую чашку: сестра тоже захочет, подумалось мне. Я с ногами забрался в кресло и угнездил чашку прямо между коленями. Она приятным, живительным теплом обдала мои руки. «Жизнь налаживается», — сказал я сам себе, едва ли не уткнувшись носом в горячую воду. Тогда, в том мягком кресле и с тёплой чашкой в руках всё казалось простым до невозможности. Как в плохо проработанной видеоигре.       Вскоре сестра вернулась. Она переоделась в домашнюю одежду: бежевую майку с небольшим вырезом на груди и такого же цвета штаны — и распустила волосы так, что они струйками стекали по её оголённым плечам. А на облегающем полотнище верха явственно виднелись два острых бугорка. Я невольно перевёл взгляд на чашку в своих руках. Что-то неясное зашевелилось в низу живота. Тогда я подумал, что это было просто недомогание.       — Я и тебе заварил, — я кивнул головой в сторону дымящейся на столе чашки.       — Спасибо.       Сестра взяла чай и, дуя на него, присела на край моего кресла. Вняв её негласной просьбе, я подвинулся ближе к краю, и она довольно расположилась рядом, положив голову мне на плечо. Светлый шёлк защекотал мою руку.       Я молчал. Не знаю почему, но молчал, всё сильнее ощущая, как внутренности сплетаются в тугой комок. Ещё минута, и меня опалило невнятным желанием прикоснуться к ней. Я украдкой тронул прядь у своей руки. Погладил её, как иной гладит любимую кошку, и удивился этой воистину чудесной мягкости. Мне показалось, что она не заметила этого жеста. Или, по крайней мере, никак не отреагировала. Спокойно пила чай, тонкими пальцами сжимая края чашки.       Наконец я не выдержал и сполз с кресла, чуть не выронив кружку. Область паха невыносимо болела, будто джинсы на мне, не дождавшись стирки, сели сами собой, сильно сжав член. Стараясь не показать дискомфорта, я поставил недопитый чай на стол и вполоборота бросил сестре:       — Я пойду к себе.       Только было я сделал шаг в сторону своей спальни, как что-то тёплое вжалось в спину и обвило мою талию. Худые ладошки буквально впились в грудь на уровне рёбер. Сестра носом уткнулась в лопатки и прерывисто дышала. Пожалуй, этот жест говорил куда больше, чем все её слова вместе взятые.       Я аккуратно освободился от рук сестры и повернулся к ней лицом. Тут как молния пронзила всё моё существо: её аккуратные черты, чётко очерченная линия рта, большие глаза в обрамлении пушистых ресниц — всё это показалось мне невообразимо прекрасным. Очередным спазмом зажало пах. И я, больше ни о чём не думая, наклонился над ней и жадно впился в пухлые губы. Голова кружилась, в ней стояло нечто вроде дымки, сквозь которую не проникало ни единой мысли. Воздуха не хватало, но я не останавливался: мой язык тёрся об язык сестры, я прикусывал её губы, играл с ними, как никогда раньше не пробовал.       Наконец она, тяжело дыша, оттолкнула меня и подняла затуманенный взгляд.       — Ты хочешь…продолжить? — с долей смущения спросила сестра, оправляя съехавшую лямку майки.       Я промолчал. Я не знал, что ответить на этот одновременно простой и чертовски сложный вопрос. Но она поняла всё сама, встретившись со мной взглядом.       Я пятился до тех пор, пока поясницей не наткнулся на высокое изголовье кровати. Её руки на голом торсе казались упавшими из жаровни углями. Её прикосновения обжигали не хуже открытого огня. Она водила пальцами под моей футболкой, немного задрав её: кажется, её это забавляло. Сестра нависла надо мной, и тонкие струйки волос падали на мои плечи, руки, лицо. Мне хотелось зарыться пальцами в них. Наконец она наклонилась и коснулась моих губ. Легко, словно невзначай. И сразу же отпрянула. Меня это разозлило. Я одним движением сбросил её с себя и сразу же сам навис над её хрупким телом, несильно вжав тонкие запястья в одеяло. Она быстро дышала, и всё её хорошенькое личико было покрыто жарким румянцем. Губами я коснулся её шеи: дрожь явственно прошла по всему тщедушному тельцу. Кожа была такой нежной, гладкой и тёплой… Я не смог отказать себе в удовольствии несколько раз цепочкой поцелуев спуститься от сонной артерии до ключицы, и каждое прикосновение всё больше отдавало желанием.       Сестра тяжело дышала. Тонкие кисти непроизвольно дёргались каждый раз, как я касался шеи. Мне не хотелось ни останавливаться, ни замедлять темп. Хотелось лишь большего. Мои ладони заскользили по впалому животу, по аккуратным выступам рёбер, а потом всё выше и выше. Вскоре майка болталась уже в районе плеч, а мои руки бесцеремонно шныряли по белому кружевному бюстгальтеру. Сестра зажмурилась и еле слышно застонала. Этот стон был таким пошлым и возбуждающим, о…       Под моими руками застёжка лифчика легко поддалась. Изящные изгибы женского тела обнажились, манящие, аккуратные и такие знакомые. В ответ она стянула с меня футболку и бросила её в сторону, на пол, к бюстгальтеру. Я встретился с ней взглядом: меня буквально окатило волной…облегчения? Радости. Страсти. Всего сразу. Будто какой-то невидимый эмоциональный канал возник между нами, и её чувства заполнили и меня. Быть может, это и называется «любовь»?..       Мне давно хотелось коснуться этих тёмно-розовых пятен на молочной коже. Кончиками пальцев я провёл по соскам и буквально почувствовал, как сестра подо мной изогнулась в сладостной судороге. Такая нежная кожа. И очень горячая. Ещё секунда, и я наклонился, сначала губами, а потом и языком коснулся этих заманчивых бугорков и нешироких ареолов.       — Н-не надо! — простонала сестра, зажмурившись. Но разве мог я внять этой мольбе, произнесённой таким томным и возбуждённым голосом?       Почти сразу же соски затвердели. А я не мог остановиться, мои руки всё гладили её по впалому животу, по рёбрам, по едва заметной выпуклости грудей, по шее, на которой алыми пятнами проступали недавние мои поцелуи, и, наконец, по бёдрам, скрытым пока что мягкими домашними штанами. Меня поразил тогда тот букет ощущений, ярких, буквально искрящихся в моём сознании в те моменты, когда дымка похоти отступала. Сестра обвила мою шею руками и притянула к себе; я поддался.       — Знаешь, а я…я люблю тебя, — прошептала она, губами касаясь моего уха. Всё её лицо было покрыто густым румянцем, а глаза лихорадочно блестели то ли от лучей солнца, блуждающих по комнате, то ли от вожделения. Она чувствовала то же, что и я.       Следующими на пол полетели её штаны: их я легко, не встретив ни малейшего сопротивления, стащил с неё. И она осталась в одних трусах, разгорячённая, почти нагая и распростёртая подо мной. Она, заметив мой взгляд, смутилась и, резко дёрнувшись, опрокинула на спину меня. Я с готовностью упал на мягкое одеяло и тут же ощутил горячие ладони на своих плечах.       — Я тебе покажу… — тяжело дыша, мстительно прошипела сестра.       Она прильнула к моей груди, и только я почувствовал на себе щекотку от её шелковистых волос, как другое чувство накрыло меня. Оно как будто смело и без того призрачные границы, которые сдерживали меня. Сестра горячим юрким язычком прошлась по моей груди, оставив мокрый след, и заелозила по соскам. Никогда я не думал, что это может быть настолько приятно! Дыхание моё сбилось, и мне пришлось жадно глотать воздух, а она всё не переставала.       — Прекрати, — сбивчиво попросил я и наткнулся на её улыбку. Крепкие зубы дразняще сомкнулись на комочке плоти, вынудив меня вздрогнуть.       — А ты заставь меня.       Она в мгновение ока избавила меня от брюк, и я стал таким же почти нагим, как и она.       Сейчас я понимаю, что в тот момент надо было сказать «стоп», остановиться, забыть это, как причудливый сон, потому что тот момент был точкой невозврата. Но мы пролетели его на скорости страсти, даже и не заметив, как просёлочную дорогу близ шоссе обычно не замечает бывалый лихач.       Последняя одежда вскоре слетела с нас обоих, и мы смотрели друг на друга, как Адам и Ева, словно даже и не узнавая. Наконец я робко коснулся молочно-белого бедра, рука моя скользнула ниже, к жаркому и влажному лону. Сестра застонала. Яблоко было обкусано со всех сторон по-человечески жадно.       — Подожди, надо кое-что… — пробормотала она и соскользнула с кровати, дрожа всем телом.       Сестра что-то вынула из ящика стола. Пока она рылась в нём, я невольно залюбовался этой точёной нагой фигуркой, которая в тот момент казалась мне ожившим совершенством. Она молча показала мне небольшой пакетик.       — Презерватив, — явно смутившись, ответила та на мой вопросительный взгляд.       Сестра оторвала край упаковки и вынула небольшой кружок. Я протянул руку, на что она отрицательно покачала головой. «Сама», — шепнула и толкнула меня, чтобы я осел. Ловкие пальцы сжали мой член, и я невольно выдохнул — возбуждение накатывало с новой силой. Лишь с третьей попытки она смогла надеть презерватив на явственно разбухший пенис. От этих прикосновений я только больше возбуждался, и она не смогла не заметить. Огненный шар в паху разрастался и разрастался, грозя заполонить своими низменными порывами всего меня. И я был готов отдаться им.       Сестра сама раздвинула ноги и поманила меня, нависшего над ней, лёгким касанием ладони.       Член с трудом вошёл внутрь, в обжигающе горячее и узкое лоно, и я буквально почувствовал, как что-то порвалось, пуская меня внутрь. Сестра шумно выдохнула; я ощутил, как сильно пальцы впились в мою шею. Всё пространство заполонилось нашим тяжёлым дыханием и скрипом кровати. Её огонь перетекал в меня, мне хотелось слиться с сестрой в единое целое, и мы сплелись в порыве страсти так, что никакая сила в мире в тот момент не смогла бы нас разделить. Она сцепила ноги за моей спиной и двигала бёдрами в такт моим движениям.       Не знаю, сколько времени прошло. Может быть, минут пять, может, десять, может, все полчаса, наполненные лаской, гладкой кожей и влажными звуками, с которыми член входил во влагалище. Вскоре страсть достигла своей высшей точки: все внутренности будто стали легче мыльного пузырька, казалось, будто я внезапно стал совершенно невесомым и взлетел вверх, куда-то к облакам и снежным шапкам гор. Я кончил, и сестра, кажется, последовала моему примеру пару мгновений спустя, когда я несильно прикусил её сосок и погладил клитор. После, когда её лицо исказилось в гримасе крайнего удовольствия, я без сил рухнул рядом, положив одну руку ей на живот.       Так мы лежали пару минут. Я пытался перевести дыхание и осмыслить все те чувства, которые заполонили меня наряду с усталостью. Возбуждение спало, однако что-то осталось вместо него, засело внутри. Впрочем, стало уже всё равно. Ощущение горячего, теперь ставшего моим человека под боком сморило меня. Я уснул, нагой, уставший и счастливый, на чужой кровати под прерывистое дыхание сестры.       Проснулся я вечером, когда солнце за окном почти спряталось за горизонт, оставив миру лишь жалкие крупицы света. Проснулся и ощутил сверху себя одеяло, а рядом — обжигающе-горячую руку. Почувствовав мои движения, сестра слегка приподняла голову от подушки и улыбнулась. Я притянул её к себе, и та положила голову на плечо, щекоча дыханием и распущенными и влажными от пота волосами шею.       — Давай сбежим? Вместе? — тихо предложила она, носом уткнувшись в кадык.       — Когда-нибудь. Обязательно, — пообещал я и лишь крепче прижал к себе.       «Никогда не потеряю. Никогда не отпущу».       Так мы решили сбежать.