White snake bites black dog

Джиён любит змей. С самого детства его завораживали эти рептилии, их гибкое тело, обтянутое сверкающей узорчатой кожей, их стеклянные глаза, не выражающие страха — лишь умудренное веками спокойствие. Вот и сейчас парень смотрит на плетеную корзинку, из которой, словно перетекая ртутью, выползает большой белый полоз, направляя свою головку в его сторону. — Какой прелестный, — говорит Джиён, склоняясь к змею, который через секунду впивается точным укусом в его предплечье. Джиён просыпается ровно в ту секунду, когда гибкие челюсти смыкаются на его тонкой коже и смотрит в темноту. Змеи — это хорошо. Он всегда любил змей.

Белая змея — символ человеческой энергетики, так утверждает сонник Медеи. Образ пресмыкающегося указывает на необходимость корректировки поведения в отдельных сферах жизни людей: в духовной, в профессиональной, в сексуальной. Быть укушенным рептилией — испытать наяву разочарования от обид, измен. Такой сон предвещает ухудшение здоровья и душевные муки.

***

— Ты такой красивый. Джиён открывает камеру и захватывает в кадр пронизанный золотистым зимним солнцем кофейный зрачок одного из давно родных, знакомых глаз. Пальцем нежно приглаживает широкую бровь и легонько поворачивает голову Сынхёна к более выгодному свету. — О, это безумно красиво, — увлеченно шепчет он, делая несколько фотографий. Ребёнок. Заглянув в экран телефона, Чхве тихо улыбается и кладет голову на горячую костлявую грудь. — Надо идти готовить. Мы никогда не выполняем планы, стоит нам дойти до спальни, — говорит Джиён хриплым от неудобной позы голосом и целует Сынхёна в лохматую макушку. Ему совсем не хочется идти на кухню, что-то делать и вообще находиться где-то, кроме кровати и объятий Чхве. — Пять минут, — басит тот, на что Квон молчаливо соглашается без споров. Пять минут так пять минут. Он совсем не против побыть на седьмом небе еще чуть-чуть. Джиён и Сынхён учились в институте, — Сынхён на прикладной математике, Джиён на дизайне, — они не могли съехаться по разным причинам, и им приходилось периодически видеться у Джиёна дома, когда его родители были на работе или уезжали к родственниками. Еще со средней школы их объединяла одна страсть: музыка. Репетиции в гараже, мелкие выступления в барах, ночи в домашней студии — их любовь зародилась именно в водовороте нот, струнных переливах и отчаянно нежной лирике про чувства. Просто однажды рука Джиёна оказалась в руке Сынхёна и все вокруг них озарилось пониманием того, насколько это правильно и естественно. А когда их губы слились в первом медленном, тягучем поцелуе, весь мир и вовсе сузился до размера дивана, на котором они лежали. Как в чертовом фильме про другие измерения. Направив курс на тоненького парня, моющего посуду, Сынхён подходит к нему сзади и скользит руками по выпирающим бедрам, от чего тот недовольно дергается. — Перестань, — смеется Джиён, когда парень пытается лизнуть его ухо. — Ты так пахнешь, — томно басит Чхве и прижимается к его заднице пахом, — хочу тебя. — Я приготовил для тебя рамен, ты предпочтешь голодный секс? — опустив ресницы, Джиён оборачивается на Сынхёна и облизывает пухлые от недавних поцелуев губы. — Пожалуй, воздержусь, — Чхве резко отстраняется, заставив Джиёна залиться тихим смехом, но все же оставляет на его губах теплый поцелуй. Несмотря на то, что они были вместе уже почти пять лет, Джиёну не удавалось раствориться в счастливых отношениях на долгое время в силу своей драматичной и чересчур ревнивой натуры, которая могла раздуть скандал из воздуха. Последнее недопонимание между ними привело к тому, что шесть месяцев они не общались и не замечали существования друг друга. «Это все. Расстались», — думал Джиён, пока они снова не оказались в его спальне, отчаянно вжимаясь друг в друга и впиваясь пальцами в кожу. Их примерения всегда были такие же взрывные, как скандалы. Слезы, покрасневшие искусанные губы, царапины на спине Сынхёна, надрывные крики Джиёна, мокрые простыни. Чхве был таким асексуальным в жизни, и Джиёну всегда до безумия нравилось упиваться тем, как пошло тот выстанывал его имя сухими губами и властно надавливал на его затылок, грубо приказывая своим хриплым басом «глубже». Никто из их знакомых даже вообразить себе такого не мог в самых извращенных мечтах. Потому что Сынхён — его, Джиёна, и ничей больше. Именно поэтому их тянуло друг к другу, сквозь боль и слезы, через недопонимание и обиды, они снова и снова оказывались в объятиях друг друга, потому что их мир друг без друга трещал по швам и попросту рушился, оставляя под завалами счастливое будущее. Их проблема была в том, что Джиён просил выполнять его требования касательно отношений, но Сынхён жил в своем мире со своими правилами и понятиями. Джиёну от него действительно надо было немного. «Сынхён, для меня измена — это не только секс. Это совокупность вещей, которые могут разрушить мое доверие к тебе. Не изменяй мне.» — как-то сказал он, и остался полностью удовлетворен тем, что Чхве поцеловал его и сказал «если я тебе изменю, ты об этом узнаешь сразу и мы расстанемся, потому что я не смогу смотреть тебе в глаза». Это обнадеживало, но в самой-самой глубине души Джиёна терзали сомнения — а понял ли Сынхён то, что он хотел ему сказать? Понял ли он, что Джиён попросил серьезно отнестись к его жизненной позиции, попросил «не изменять» в его понимании? Их недопониманиями в основном являлись вполне осознанные действия Сынхёна, которые приводили закомплексованного Квона в жуткую ревность. Были моменты, заставляющие сердце Джиёна исходить мелкими трещинками, про которые парень спустя какое-то время забывал, — как когда Сынхён отпускал ничего не значащие для него комплименты чужой заднице в телевизоре, или когда Джиён находил у него под кроватью женские журналы с полуголыми парнями. Было больно. Больно, но терпимо. Потому что Джиён был из тех людей, кто не любит ворошить прошлое, и все эти инциденты он откладывал в самый потаенный уголок своей памяти, в который он практически никогда не возвращался, а если его мысли и проскальзывали в опасной близости с этими воспоминаниями, с грустной улыбкой отмечал: «пережили». Ведь если ты доверяешь человеку всего себя, глупо цепляться за его мелкие проступки и хулиганства — так ты вовек не найдешь «того самого», Идеал. — Я помою, — Сынхён выключает воду, под которой Джиён промывает мыльную тарелку, и целует парня в висок. — Спасибо. Джиён наливает чай и устраивается на стуле с ногами. В кухне приятно пахнет раменом и его мятным чаем, а за окном валит огромными хлопьями снег. Рождественское настроение потихоньку приходит в дом, возможно, из-за цветных гирлянд, развешанных по всей кухне. — Кэньи Вэст выпустил новый трек, слышал? — спрашивает Квон, поднимая глаза на выбеленные волосы Сынхёна. — Нет еще, — отзывается тот, — но я сегодня добавил себе, поставь. Джиён шарит взглядом по столу в поисках белого смартфона и тянется к углу стола, чтобы взять его, но задевает опасно лежащий нож и успевает только испуганно ахнуть, перед тем как лезвие проходится по его запястью и падает к ногам. — Айщ, — шипит он, хватая салфетку из салфетницы; через несколько секунд руку охватывает неприятная пульсирующая боль. — Ты в порядке? — Сынхён оборачивается на шум и ловко вытаскивает из кухонной тумбы перекись водорода, тут же спеша к Джиёну. — Все нормально, я неуклюжий, — слабо улыбается Квон, невольно подавшись навстречу теплой влажной ладони, поглаживающей его за ухом. Белая салфетка тут же покрывается ярко-алыми разводами, словно соком калины, которым они с мамой в детстве рисовали снеговику румянец на снежных щеках. Сейчас в голову Джиёна прилетает именно это детское воспоминание и он тихо улыбается, отодвигая мерзкую тупую боль на задний план. Он снова тянется за телефоном, в этот раз более удачно, и прикладывает палец к сканеру. У Джиёна давно не было привычки читать сообщения и всё подобное, и сейчас он просто машинально пролистывает меню с приложениями, среди которых видит приложение для быстрых знакомств. И ему это чертовски не нравится. Очень-очень не нравится. Они с Сынхёном уже имели очень болезненный разговор про сайты знакомств, на одном из которых бывшая девушка Джиёна нашла себе какого-то хахаля, с которым потрахалась в тот же вечер, после чего сказала Квону, что «он ее никогда не устраивал». Джиён чувствует, как к горлу подкатывает тошнота, и поднимает глаза на Чхве, который интуитивно оборачивается на него и судорожно сглатывает, видя его тот самый какого-хера-взгляд. Трясущимися пальцами Квон тыкает на иконку и поворачивает экран Сынхёну, заставив того нервно улыбнуться. Какого хера ты улыбаешься, блять. — Это не то, о чем ты подумал, — тихо говорит Чхве, отводя взгляд. О да, этот жест Джиён знает прекрасно. Сынхён никогда не мог говорить ложь, глядя в глаза. Опасливо подойдя ближе, Чхве кладет руку на спинку стула и сжав зубы наблюдает, как Джиён открывает историю поиска. Мешать ему сейчас куда опаснее, и Сынхён просто прикрывает глаза, начиная обратный отсчет. Три. Джиён истерически усмехается. Два. Экран телефона оказывается прямо перед лицом Сынхёна, чтобы он отчетливо увидел параметры собственного запроса «от 18 лет, парень, танцор» и последний открытый профиль с фотографией голого по пояс парня с абсолютно блядской улыбкой. Один. Телефон с грохотом падает на стол, а через несколько секунд оглушительно захлопывается дверь спальни. Ты все испортил, Чхве Сынхён. Ты все снова испортил. Джиён рывком закрывает дверь на ключ и бессильно падает худой задницей на ковер. Он даже не может плакать. И дышать тоже не может. Он только смотрит широко раскрытыми глазами в темноту и у него совсем не получается поверить, что Чхве искал кого-то на стороне. Нет. Нет-нет-нет. Его Сынхён, с которым они ходили в кино на мультики, кидались едой и бегали за кузнечиками на даче. Его парень, который пять лет смотрел на Джиёна влюбленными глазами и нежно целовал его запястье, когда тот дулся по пустякам. Почему так? Почему он делал что-то за моей спиной? Почему он говорил, что любит меня больше жизни? Почему он валялся у меня в ногах, когда я хотел прекратить наши отношения? Почему, почему, почему??? Лживый, мерзкий, лицемерный ублюдок. Джиён чувствует подступающую истерику и начинает глубоко дышать ртом, чтобы успокоиться. Вдох. Выдох. Мне изменили. Вдох. Выдох. Меня предал самый дорогой человек. Вдох. Вдох. Джиён не замечает, как в один момент на его руки начинают капать ледяные капли, и он так сильно сжимает зубы от злости на себя и Чхве, что его десна кровит, а рот наполняется металлическим привкусом. — Успокойся, — шепчет он самому себе, — успокойся, мать твою. Но это не помогает, и в одну секунду его накрывает истерика, ударив сначала в переносицу, а затем в грудь. Джиён рыдает беззвучно, но так сильно, что у него не получается протолкнуть в легкие воздух, а уши закладывает до противного шума. Последнее, что он слышит — это шаги у двери и глухой стук, — Сынхён сел под дверь. Несколько минут Джиён продолжает трястись, обхватив голову руками, словно пытаясь укрыться от тайфуна, и глотает воздух ртом так громко, что Чхве за дверью все прекрасно слышит и ненавидит себя всей душой. Джиёну так больно, словно у него вынимают все органы по очереди, пока он пытается остаться в сознании. Ему хочется кричать и бить мебель. У него слишком много вопросов в голове, а перед глазами отчетливым стоп-кадром стоит профиль последнего и далеко не единственного парня Сынхёна. Парня. Сынхёна. Джиён вскакивает на ноги и хватает стул за спинку, чтобы замахнуться и в одну секунду с надрывным криком кинуть его на пол. Он искал парня-танцора для приватного танца? Ебаный эстет. Со стола летят рамки с фотографиями и учебные тетради. Конечно, я же маленький, худощавый, асексуальный Квон Джиён. Как Сынхён вообще может быть удовлетворен сексом со мной? Джиён рвет связки, пока избивает белый ковер собственным портфелем, из которого в разные стороны разлетаются ручки, карандаши и другое студенческое барахло. Ненавижу. Как же я тебя ненавижу. Всё заканчивается в одну секунду. Джиён просто останавливается посреди разгромленной комнаты и делает глубокий вдох. В ушах звенит, словно весь шум отражается от стен и рикошетит в голову Джиёна, охватывая его вакуумным куполом. Внутри вдруг становится так пусто, потому что все чувства лопаются как мыльный пузырь. Словно ничего и не было. Никаких ночных экспедиций к холодильнику, поцелуев перед сном, милых сообщений, походов по магазинам, общих фотографий на заставке. Словно Джиён никогда не любовался спящим Сынхёном, гладя его по щеке, словно по этой комнате никогда не была разбросана снятая в спешке одежда. Запах Сынхёна, вкус его губ, его низкий смех. Все это просто… исчезло. Меня предали. Теперь я буду бесчувственной сукой. Схватив большой пакет, он сгребает в охапку вещи Чхве и открывает дверь, швыряя их в Сынхёна. — Это твои вещи, — внезапно для самого себя ледяным тоном говорит он, — забирай и уходи отсюда. — Джиён, послушай… — Мне нахуй не сдались твои оправдания, проваливай! — рычит Квон сквозь зубы и толкает Сынхёна в грудь, чтобы пройти в другую комнату. Чхве на деревянных ногах заходит в комнату и опускается на кровать, хватаясь руками за голову. По правде говоря, у него даже не было секса с ними всеми. Пару раз лишь был ни к чему не обязывающий минет. Сынхёну просто было прикольно пообщаться и пофлиртовать с кем-то, но не более. И, конечно, он прекрасно знал, что Джиён расценивает все эти маневры как удачные попытки пойти налево. Чхве скрепя сердце признается самому себе, что изменил своему самому любимому человеку. И даже не раз. И делал это у него за спиной. Все эти разговоры про любимых и единственных — к чему они? Почему у каждого в жизни должны быть измены? Зачем люди врут сами себе? Сынхён же знал, какой Джиён хрупкий и закомплексованный, он знал, что любое неверное движение попросту сломает ему ребра. Но своими руками сломал их, оглушив себя жутким, мерзким хрустом. Квон безэмоционально смотрит на сугробы за окном и слушает стук своего сердца. Внутри пугающее спокойствие и уверенность в себе. Джиён даже рад, что это случилось сейчас, а не раньше, потому что он только-только встал на ноги и стал ценить себя, от чего производил на незнакомцев впечатление очень высокомерного, надменного парня. Ну и пусть. Хотя это и было напускное, но сейчас Джиён верит самому себе. «Я гордый и не позволю больше вытирать об меня ноги», — говорит Джиён себе, как только на глаза пытаются накатить слезы. В отражении Квон видит Сынхёна, который тихо подходит сзади и обнимает его, заставив поёжиться. «Обнимай, пока можешь», — хладнокровно думает Джиён, не шевеля даже пальцами. Ему действительно неприятно ощущать прикосновения человека, который так запросто заменял его другими парнями, которые даже не подумали, что Сынхён может изменять кому-то, кто доверяет ему свое сердце. — Джиён, я… Я не знаю, что сказать. Смотря на заснеженное дерево, изгибы которого уже отпечатались на обратной стороне век, Джиён молча стоит и пытается вытерпеть эту пытку. — Это всё. — только и говорит он, качая головой, — это всё. По мыслям Квона к чертям разлетаются все воспоминания из того самого темного, дальнего угла, оседая в горле пыльным осадком. Вот Сынхён, ничего не сказав, уходит в гей-бар с друзьями; а вот в его телефоне открытая вкладка с мужским стриптизом или соло гей-видео с мускулистым американским мальчиком, и еще сотни, тысячи подобных ревностных моментов, когда Джиёна по самолюбию била мысль «меня заменяют». «Я заменим». Голова буквально кишит маленькими неприятными воспоминаниями, которые во главе с яркой и четкой картинкой с сайта знакомств превращаются в цунами, бушующее внутри хрупкого Джиёна и грозящееся разорвать его изнутри. Грохот бьющихся о черепную коробку черных волн оглушает Квона до тех пор, пока тихий-тихий голос не заставляет понять, что грохот в голове — это тишина, распирающая пустую комнату вокруг них. — Как… Не говори этого. Джиён, — голос Чхве срывается на шепот, и в нем проскальзывают нотки паники. — Пожалуйста, уходи, я не смогу так жить, — твердо говорит Квон, ни разу не колеблясь в решении продолжить жить без Сынхёна. По крайней мере, он говорит себе, что он совсем не колеблется, когда на самом деле он бежит вперед, сломя голову, и не дает себе оглянуться назад. — Посмотри на меня, — просит Сынхён, и Джиён видит его блестящие в сумерках виноватые глаза. Какая преданная собачка. Нассала в тапки и пришла лизать руки. — Это всё. Раз за разом одно и то же. Это уже слишком. Я не смогу так жить, — еще раз повторяет Джиён, вырываясь из объятий и уходя обратно в свою комнату, чтобы убрать разгром. На полу лежит пакет, а вещи Чхве, которые тот отдал Джиёну донашивать, — что-то сам, что-то по настойчивым просьбам, — аккуратно сложены на стуле. Джиён разгребает хлам, раздевается и заворачивается в одеяло, не ощущая никакого уюта и теплоты; он уже проваливается в сон, когда входная дверь закрывается и квартира погружается в абсолютную ночную тишину. Черные волны перестают с громом обрушиваться на скалистый берег. Ошметки джиёновых воспоминаний уныло и одиноко дрейфуют по убаюкивающей, укачивающей мутной глади. День первый. В первый день Джиёну хорошо, словно он избавился от затяжной простуды. Уходя из дома он улыбается своему отражению, пока вбивает подушечкой пальца бальзам в потрескавшуюся нижнюю губу. Он не вспоминает о вчерашнем дне, словно отправил всё случившееся в мусорную корзину на рабочем столе и отчистил её. Только одинокая мысль на чистом листе, с которого Квон начинает этот день и, судя по ощущениям, новую жизнь, выводится аккуратными черными буквами: «Меня предали». Но не «меня предали, потому что я стремный и немощный», а «меня предали, но я перешагну через это дерьмо и уверенно пойду дальше». Джиён от души смеется над историей Ёнбэ про то, как его кот завалил на него рождественскую ёлку, пока они стоят в курилке при торговом центре, с интересом рассматривает давно приглянувшиеся духи Kenzo, которые в преддверии праздников можно купить со скидкой 50%, но ничего не покупает и очень быстро сдувается. Ёнбэ удивленно смотрит на друга, пока тот бесстрастно перебирает пальцами вешалки с дизайнерскими рубашками за вполне доступные деньги и на каждое предложение Дона примерить «вот эту крутую рубашку» только неопределенно мотает головой. Когда они садятся в кафе, где Дон покупает бургер и картошку, пытаясь запихнуть в Джиёна хоть что-то из этого, лицо Квона кажется совсем болезненно-мертвым. — Джиён, — настороженно ведет головой Ёнбэ, словно пытается по запаху определить недуг Квона, но тот пахнет своим любимым одеколоном Дольче Габбана и недавно выпитым латте с шоколадным сиропом. Всё кажется очень обычным, если бы только не опустошенность во взгляде и не тоскливо тянущиеся вниз уголки глаз. На свое имя Квон реагирует заторможенным жестом, сомнительно напоминающим заинтересованность. Обычно в такие моменты он поднимал брови и забавно приоткрывал рот, обращая раскрытые глаза на собеседника. Однако сейчас Ёнбэ приходится несколько секунд ждать, прежде чем глаза Джиёна лениво добираются вялым взглядом до него. — Что у тебя случилось? — участливо спрашивает Дон, касаясь ладонью худого плеча, такого костлявого, что страшно хоть немного сжать его, потому что оно не выдержит давления и непременно хрустнет прямо в руке. Джиён, немного помедлив, нервно улыбается и поправляет кольца на пальцах. Вот и придется сейчас копаться в корзине с удаленными файлами и грязным бельем, — думает Джиён, сглатывая тугой ком. — Сынхён, он… — начинает было Квон, но тут к ним за стол подлетает вечная заноза в заднице — Ли Сынхён, словно это имя из уст Джиёна магическим образом призвало его из недр Сеула, как лампа Джинна. Джиён даже не против призвать Джинна, чтобы попросить у него хорошее будущее без предателей, но Ли совсем не похож на него — и желания не исполняет, и совсем не синий, — даже не голубой. Этот факт тут же подтверждается, как только Сынхён в первую очередь начинает чирикать про свою новую (очередную) девушку, которая сейчас ушла с подружками в кино, а несчастного его оставила бродить по магазинам. Джиён вежливо улыбается на его шутки и рассказы, односложно отвечает на вопросы касательно бабушкиного здоровья и папиной работы, на расспросы о делах Чхве отмахивается, время от времени урывая боковым зрением нервозные взгляды Ёнбэ. И он по-настоящему благодарен за них, потому что когда он придумывает причину, чтобы покинуть их компанию и направиться в отрешение и одиночество, мир просто перестает существовать, потому что миру по боку на чувства маленького, костлявого Квон Джиёна. Он курит, чтобы почувствовать, как воздух циркулирует по его легким, и больше не ощущает н и ч е г о. Полнейшая пустота, словно в его груди открылась черная дыра, поглощающая всё на своем пути: и маленькие снежинки, чудно летающие над городом, и стеклянные здания, отражающие предрождественскую суету и радость, и счастливых людей с большими пакетами подарков. Это все искажается и расплывается в сознании Квона, который бредет до дома как по темному коридору, в котором нет ни единого окна. Родители еще не вернулись, это значит, что можно громко включить музыку и смеяться с комедийных шоу в голос, что Джиён и делает, насильно растягивая губы в улыбке. Он сможет научиться жить заново, нужно только немного времени. Дети не начинают ходить в первый день жизни. День второй. Мне изменили. С этой мысли начинается второй день Новой Жизни, как только ресницы Квона лениво поднимаются. Парень делает второй заход по магазинам, чтобы успеть купить родителям подарки и даже съедает с Ёнбэ огромную порцию картошки и наггетсов, рассчитанную на компанию из пяти человек. Говорить о случившемся нет никакого желания, но Джиёну становится немного лучше, когда он делится своими чувствами с другом. Он не рассказывает подробности — слишком интимно, считает он. — Сынхён, понимаешь ли, не хочет соблюдать мои требования, — говорит Квон, удивляясь тому, что он говорит как работодатель, — мм. касательно наших отношений. Я его просил не делать вещи, которые меня заденут, но для него это просто, — Джиён абстрактно взмахивает руками, — это несерьёзные мелочи, которые он не захотел принимать всерьёз… И мне это просто надоело. Ёнбэ слушает внимательно, склонив голову и задумчиво присасываясь к бумажному стаканчику чая. — Джиён, вы встречаетесь пять лет, — словно в укор говорит Дон, и Джиёна коробит от этого настоящего времени, ведь он негласно решил, что это начало новой жизни и то, что было до нее останется в прошлом навсегда, — я не знаю, что он натворил, но тут ты сам должен решать, либо ты прощаешь его, как человека, который всегда искренне тебя любил, либо идешь вперед без него, но глядя на тебя… — Дон замолкает и вздыхает, смотря на опустившего взгляд Джиёна, которого этот разговор явно задавливает своей ответственностью. В тот момент Квон понимает впервые в своей новой жизни, что он не знает, как ему поступить дальше. Вечером Квон вспоминает про существование соц. сетей и обнаруживает в инстаграме четыре сообщения от Сынхёна. Доброе утро. Мне снился такой наркоманский сон, расскажу потом. Посмотри какие серьги я купил Хэюн [Фото] Спокойной ночи, я люблю тебя. У Джиёна сбивается дыхание от возмущения. Он строчит целую поэму, наполненную злостью и горечью и без зазрений совести отправляет Сынхёну. Какого хера ты смеешь писать такие вещи? Ты думаешь, если притворяться, что ничего не произошло, я стану чувствовать себя лучше? Мой самый лучший друг, мой самый близкий и любимый человек оказался мерзким, лживым предателем, а для тебя это просто шутка? Я так разочаровался в тебе, я блядски разочаровался, Сынхён. Вспомни, сколько раз я давал тебе шанс исправить свое отношение ко мне, и ты на коленях клялся мне, что ты вырос, изменился. Твои слова просто ничего не значили для тебя, в то время как всё мое доверие к тебе держалось именно на них. Ты каждый день, каждый, сука, день говорил «мне никто не нужен кроме тебя», «да, я знаю, что для тебя измена и я никогда не изменю тебе», а потом шел и удовлетворял свои животные потребности. Прости, Сынхён, но ты очень сильно обидел меня, и это конец. Я сказал всё — значит всё. Перестань писать мне. Ночью Джиён долго смотрит в потолок, пока не обнаруживает себя, судорожно рыскающего по сайту знакомств в поисках того самого Парня Сынхёна. Это происходит быстрее, чем эго Квона успевает остановить его с криками «Не делай этого, не надо!», и на экране появляется фотография полуголого подкаченного парня с ослепляюще-идеальной улыбкой и пометкой в личной информации «стриптизер». В одну секунду, которая отделяет Квона от отброшенного на пол телефона, парень отмечает свое удивительное внешнее сходство с ним, но, конечно же, Джиён слишком худой, костлявый, с обычным лицом, с родинкой на щеке и погрызанными ногтями. Куда ему до этих кукольных мальчиков, которых хотят отыметь все геи на планете. И его парень в том числе. Волна с шумом прокатывается по обточенным скалам, и целый потоп с тихим шипением катится по щекам Джиёна, которого трясёт и знобит от собственного убийственного землятресения, скидывающего с полок книги, а с Джиёна — напускную легкость, которая полупрозрачной вуалью окутывала его Нового. Джиён рыдает в пустоту и царапает короткими ногтями грудь, пытаясь выдрать оттуда Сынхёна, уютно примостившегося в ложбинке между сердцем и желудком. Так заканчивается второй день. День третий. Он начинается в три утра, когда Джиён просыпается от тошноты и приподнимает подушки, чтобы принять более-менее вертикальное положение. Давление, наверное. Нервы. Джиён ощущает себя настолько тоскливо-одиноко, что даже чувствует поступающую к горлу панику, а все его тело сковывает мелким ознобом. Как будто он остался один во всей Вселенной. Как будто потерялся в недрах галактики и парит в невесомости, которая обжигает его тело своей безвоздушностью. Джиён старается не забывать делать вдохи. Медленно, размеренно. Спокойно. Его океан снова шипит и бурлит, эхом прокатываясь по барабанным перепонкам и ударяясь волнами о виски изнутри. Джиён глотает воздух, пьёт его, стараясь насытиться, но его легкие будто усохли и окаменели, не поддаваясь растяжению. Джиёну мерещится горячая ладонь, успокаивающе поглаживающая его вздымающуюся грудь, и мирное теплое дыхание возле шеи. — Мне так страшно, Господи, мне так плохо, — шепчет Джиён одними губами, погружаясь спиной в вязкую жижу, в которую плавится кровать под ним. Его горячий лоб мягко целует серебряными лучами ажурная Луна в темной вуали, едва надавливая длинными пальцами на его плечи, заставляя с головой погрузиться в теплый кисель снов, сквозь который мысли слышатся приглушенно и таинственно, а всполохи образов медленно растекаются вокруг Квона. Тихо-тихо. Луна, осторожно пригладив на себе плотный полукруг тени, продолжает свой обход вокруг дома, в котором, наконец, ровно и размеренно дышит страшно худой и ужасно разбитый Квон Джиён. Проснувшись утром, парень долго не может встать на ноги и вообще пошевелиться — от неудачной позы все тело сковало ноющей болью, а голову — мыслью «Меня предали». Джиён идет в душ и стоит под потоком воды минут двадцать, пытаясь мочалкой стереть с себя плохие мысли и верхний слой кожи, на котором все еще ощущаются прикосновения знакомых пальцев. Я справлюсь. Я смогу. Один. Пол дня Квон тратит на бритьё, маски для лица и волос, маникюр и педикюр — уход за собой всегда поднимал ему настроение, — а ближе к вечеру садится за дизайн-проект, но залипает в стену и так и оставляет чистый лист. Сдача через две недели, а он так ничего и не сделал за весь семестр, потому что работал как проклятый в офисе, чтобы оплачивать кредит и откладывать деньги на летнюю поездку в Америку. Они с Сынхёном хотели поехать вместе. Джиён думает о том, что Сынхён делал это всё, потому что Квон вечно был в работе и делах, однажды они не виделись целых две недели, потому что его задерживали в офисе до самой ночи. Внутри Джиёна все сжимается от злости. Ему чертовски жаль себя. Он ощущает себя маленьким, беззащитным и отчаянно искренним в этом грязном мире, полном лжи и лицемерия. Он даже платил за Чхве, когда у того не было денег и не просил ничего взамен. Как ты мог врать мне? Сгорбленная спина Джиёна мелко трясется, а на колени падают три соленые капли. Карандаш в руке с жалобным треском ломается на две части, которые разлетаются в разные стороны. Джиён, я не смогу без тебя Я ненавижу себя за это всё [3 пропущенных вызова] Возьми телефон, прошу тебя [5 пропущенных вызовов] Джиён. После всего, что мы пережили я умру Я умру без тебя. [1 пропущенный вызов] День четвертый. Завтра Рождество. Джиён смотрит в потолок, видя свое вытянутое отражение в изгибах люстры. Он застыл в ней как в янтаре, перетекая конечностями по зеркальной глади. С самого детства Рождество было для него самым волшебным праздником, когда вся семья собиралась у них дома, пела и веселилась, и с каждым годом, взрослея, Джиён ощущал растущую пустоту, которая пришла на смену детской вере в чудо. В этом же году взрослая жизнь вовсе дала Квону звонкую пощечину, словно пытаясь выбить из него оставшуюся наивность. Рождественская ночь такая же, как три сотни других ночей в году, ничего сверхъестественного не происходит и произойти не может. Просто люди, запутанные в паутине будней и рутины, на пару дней выбираются из нее, потому что так принято. — Доброе утро, милый, — мама уже начала готовить что-то из той тысячи блюд, которые гости завтра точно не доедят и они еще неделю будут питаться всевозможными салатами и гусями. Джиён, правда, пытается не выглядеть очень угрюмым, но в нем просто не осталось ни единой эмоции, чтобы выразить. Кошки и собаки делают это при помощи тела, некоторые птицы — при помощи хвоста, а Квон Джиён просто не может выразиться ни единым способом, будь то язык тела, жестов или обыкновенный корейский-разговорный. — Вы поругались? — спрашивает мама, и Джиён раздражённо сжимает зубы. Только, блять, не эти разговоры. — Нет. — сухо выдавливает он из себя, судорожно дыша носом. — Что Сынхён-и мог сделать, он ведь такой хороший мальчик… Джиён закатывает глаза так сильно, что они начинают болеть. — Не хочу об этом. — отчеканивает он, царапая ногтем собственную руку. — Я уверена, что ты опять что-то недопонял и раздул трагедию. — Хватит. — У вас точно что-то произошло, — говорит мама, вытирая мокрые руки о кухонное полотенце, — Я же вижу, у тебя нет настроения, ты ничего не ешь… — Все. Нормально! — почти кричит Джиён ударяя кулаками по столу. Маминых чтений морали он точно сейчас не вынесет. — Я вижу, — кидает женщина, чем выводит Джиёна окончательно, заставив его вылететь из кухни и хлопнуть дверью спальни. Сев на кровать, парень смотрит на свои трясущиеся костлявые руки с выпирающими на каждом пальце суставами. И не понимает, что ему делать. Опять что-то недопонял и раздул трагедию? Недопонял, что Чхве врал ему? Недопонял, что его парень сжег пять лет отношений ради своего удовольствия? Недопонял, что ему изменили? Джиён тихо воет в ладонь, чувствуя облегчение от того, что он наконец-то может поплакать. И он плачет. Долго и жадно, потому что его слезы как дождь, который был просто необходим засыхающей душе. Джиён продолжает плакать, стоя над раковиной в туалете, пока шум воды заглушает его прерывистое дыхание. Он смотрит на свои красные глаза с полопавшимися сосудами. Как будто он обкурился. Смотрит на свои опухшие губы, на мокрые щеки, на заплывшие мутные зрачки, на розовый мокрый нос. Ему так хочется разбить зеркало и того, кто смотрит на него с той стороны. Маленький, жалкий человек с большими мечтами и ожиданиями, которые превратились в кучу обломков за одну секунду. Дома сидеть просто невыносимо, и Джиён снова плетется по улице в толпы счастливых, снующих туда-сюда людей. Он покупает пакет вредной еды и идет в кино на какой-то фильм, название которого он тут же забывает. Сынхён, вроде, хотел посмотреть. К слову, Джиён даже забывается на какое-то время, переживая за главного героя-копа, который добрую половину фильма гоняется за негром-убийцей, а другую половину пытается устроить личную жизнь с коллегой по делу. Выйдя из зала, Квон шагает вдоль рядов магазинов с праздничными витринами, которые манят и зазывают купить ненужное барахло со скидкой. В один магазин Джиён действительно заходит, видя там вазу, которую мама давно хотела. У него как раз осталось немного денег после того, как он купил кое-что для родителей и старшей сестры. Зайдя в магазин, Джиён открывает кошелек и грустно вздыхает — он совсем забыл, что получил зарплату меньше из-за того, что ходил на учебу последний месяц, и денег у него осталось только на такси. — Добрый вечер, могу я вам помочь? — продавщица с шаблонной улыбкой появляется рядом из ниоткуда, и Квон ей вымученно улыбается из вежливости, хотя у него кружится голова и все плывет. Видимо, он все-таки умудрился простыть. — Спасибо, не сегодня, — кланяется он, направляясь к выходу и набирая номер такси. Джиён чувствует растущую температуру и мерзкую боль в горле, и хоть добираться до дома не больше 20 минут, он понимает, что просто свалится по пути на асфальт, если не вызовет тачку. Разболеться на главный праздник года и расстаться с парнем — лучшее времяпрепровождение на зимние выходные. Джиён бродит в окрестностях, пока не находит такси, водитель которого не очень хорошо разбирается в городе и вообще плохо говорит по-корейски. Китаец, видимо, — думает Джиён, падая на заднее сидение теплой машины, пахнущей новизной и ароматической подвеской на зеркале. Настроение падает ниже плинтуса, как только парень принимает сидячее положение; в нем словно ломается стержень, держащий его состояние более-менее нейтральным, пока он ходил, стоял, с кем-то говорил. Но откинувшись на спинку сидения Джиён почти слышит, как в нем что-то с треском ломается. Он сдерживает ком в горле до самого дома, но расплатившись и выйдя из машины встречает у подъезда сестру, тут же запихивая подступающие слезы куда подальше. — Привет, Ённи, — улыбается Дами и тянется, чтобы поцеловать парня, но Джиён отстраняется, тихо кинув «приболел, заразишься». — Ну ты вздумал болеть, лекарства есть? — Дами щупает горячий лоб невнятно качающего головой брата, — Сынхён-и придет, как обычно? Черт. Он же обещал прийти. — Я не знаю. Может, с друзьями будет. — стараясь держаться кирпичом бурчит Джиён, пряча глаза от проницательности Дами. — Вы поругались? До завтра помиритесь, надеюсь. Это звучит так беспечно из ее уст, что Джиёну на секунду, всего на секунду, кажется, что все и правда может измениться. Раньше волшебство действительно случалось в Рождественские дни. Но это было раньше. В той, старой жизни. — Я не думаю, — шепчет Джиён, ощущая себя неловко перед сестрой, которая всегда пребывала в позитивном настроении и пыталась тянуть за собой нытика-брата. — Я позвоню ему- — Не надо! — Джиён хватается за тонкую женскую ладонь с аккуратными красными ногтями. — Надо. — Дами. — недовольно говорит Джиён жалобно сводя брови, но нуна только гладит его ладонь пальцами и понимающе смотрит своими черными глазами прямо в измотанную душу брата. — Я привезла кое-какие продукты родителям, иди, помоги разобрать пакеты и выпей лекарство. Я побежала, — Дами ободряюще улыбается и направляется к своей глянцево-черной машине, футуристично сверкающей в свете гирлянд и фонарей, — до завтра! — уже через плечо кидает она и машет своей маленькой женской ручкой. Джиён поднимает руку в ответ и старается улыбнуться. Потому что не ответить на улыбку просто не может. Поднявшись на второй этаж, Джиён еле скидывает ботинки и плетется до кухни, падая на стул и тяжело дыша. Его знобит и слезятся глаза, — он всегда знал, что слезы — первый признак высокой температуры. — Джиён? Что-то ты неважно выглядишь, — мама щупает лоб Квона и через пол минуты вытаскивает из шкафа градусник. Джиён больше не может сдерживать ком в горле, он опускает голову и мелко трясется, смаргивая слезы на собственные дрожащие колени. Это определенно худшее Рождество в его жизни. — Может ты уже расскажешь? — осторожно спрашивает женщина, и в Джиёне маленькой искрой вспыхивает раздражение, но тут же с шипением гаснет, когда на него капает очередная соленая капля. Парень так измотан Новой Жизнью, что он просто не может даже слова сказать в упрек. 38,1. Джиён оставляет градусник на столе и тащится в комнату, чтобы переодеться в домашнюю одежду и свернуться на кровати в коконе из одеяла. Весь вечер его лихорадит, и мама только успевает мочить полотенце, которое высыхает на лбу Джиёна как на августовском солнце. Джиён не перестает плакать, и ему сейчас не до того, что он выглядит как обделенная девица. Он почти без сознания, но та часть, которая может думать думает только об одном — о Сынхёне. Каждая мысль, каждое воспоминание, которое прокрадывается в его затуманенную голову режет и ранит, и Джиён просто не понимает, как остановить эту кровавую бойню у себя внутри. А еще он до ужаса боится крови. Поэтому и плачет как испуганный ребенок. Джиён думает, что почувствовал бы Чхве, окажись он на его месте. Он почти ощущает себя Сынхёном. Высоким и красивым парнем. Он пытается синтезироваться с его телом и мозгом, чтобы понять и… простить? Настроение и мысли Джиёна меняются молниеносно, он тяжело дышит и изредка поднимает мокрые припухшие веки, чтобы окончательно не потерять связь с реальностью. У него не получается принять ложь Сынхёна, и одна мысль о том, что он снова и опять доверится этому человеку, который продолжит делать ему больно приводит в ужас. Джиён не может даже подумать, что с ним случится, если это повторится опять. Нет. Нет, нет, нет. Джиён снова захлебывается рыданиями, в который раз за три часа, когда температура начинает неуверенно ползти вниз, а парень покрывается потом. Ему приносят чай, таблетки, меняют полотенце на голове, но ему не хочется жить. Вообще. Он чувствует себя настолько безысходно, что ему кажется, это конец. Дальше пустота и страшное, пугающее ничего. — Завтра будут гости, сынок, а ты расклеился, — вздыхает мама, гладя Джиёна по горячей руке, пока тот, набравшись мужества, на время подбирает слезы и утыкается взглядом в одеяло. — Горло болит, — бессильно шепчет он, хотя хочется сказать «душа». Душа болит. Когда мама уходит спать, удостоверившись, что его температура доползла до совместимой с жизнью, Джиён снова накрывает лицо руками и трясется, тихо всхлипывая. Люди говорят «болит душа» и часто не задумываются, насколько реальной может оказаться эта фраза. Джиён чувствует болезненный сгусток в солнечном сплетении, который мешает дышать, который истерически бьется там и распускает яд по венам. Джиён трет это место ладонью в надежде, что ему станет легче, но ему не становится. 
 — Зачем ты поступил так со мной, — шепчет он сквозь рыдания, впиваясь ногтями в свою кожу, словно хочет разодрать ее и выпустить наружу этот сгусток боли и тьмы. Спустя еще пол часа у Джиёна не остается сил на то, что бы плакать. Он лежит и смотрит в потолок, слушая, как внутри него штормит океан. В голове ни единой мысли, кроме одного слова, характеризующего внутреннее состояние. Пустота. Джиён вдруг понимает, что пустота — страшнее всего. Ни злости, ни горечи, ни разочарования, которые сопутствовали ему до этого. Только выжженная пустота, раскинувшаяся и протянувшаяся на сотни километров вокруг Джиёна. Пустота, которая поглощает всё живое и значимое когда-то для него. Пустота, в которой не прорастут деревья и не поселится больше ни один человек. Мир вокруг Джиёна не рухнул, зато мир Джиёна разлетелся в пыль, на невидимые атомы.