Ложь во благо

Я стою под твоим окном уже битый час. К тому моменту, когда пальцы замерзли до невозможности набрать тебе очередное сообщение, я прошел все стадии принятия, оставив голое и отмороженное, единственное до полоумия желание. Но ведь ты не готов сделать все так быстро, правда? Ведь не может же быть, что ты заставляешь меня дубеть на этом чертовом морозе из вредности? Нет, ты не такой. Ты не такой как я. Я приехал для того чтобы спорить — отрицание. Я чуть было не разбил чертов телефон, когда ты сбросил вызов. Я захватил твоих любимых конфет в соседнем магазинчике — как часть последовавашего «торга». И вот я сижу, качаясь на качелях с полезшей краской. Мои «Prada» пинают снег: я слишком высок для этих качелей, я вырос из этих радостей. А ты — моя единственная своевременная радость. И ты прекрасно об этом осведомлен, хоть и не веришь мне. И правильно делаешь: я сам себе не поверил бы. Я сжимаю руки. Перчатки так обледенели, что уже не греют, и я снимаю их, чтобы хоть немного размять пальцы. Снежинки витают в воздухе словно фольга в водяном шаре. Жаль, что все не понарошку. Это не игра, в которой в любой момент можно изменить условия как тебе хочется. Я слышу звук шагов и с надеждой поднимаю глаза. Но это не ты — мамаша с ребенком настороженно косятся на меня, а потом поспешно удаляются к другим качелям, отвозя на веселеньких красных санках мой тяжелый взгляд. В глазах щиплет и я с надеждой напрягаю их, стараясь выдавить из себя хоть что-то, но бестолку. Я уже много лет не могу заплакать. Поднимаю глаза к твоему окну. Горящее рыжее окошко мгновенно выбешивает меня, включая те инстинкты, благодаря которым я имею все, что у меня есть. Работу, деньги, власть и влияние, но не то, что я больше всего ценю. Нет, не «то», а «того», — вспоминаю я, кривя губы и опуская глаза. Руки коченеют окончательно и я пытаюсь натянуть кожу на кожу, но почему-то натягиваются только нервы. Натягиваются, звенят, лопаются и рвутся по швам вместе с моим последними надеждами, напыщенными, самонадеянными, эгоистичными и самовлюбленными. «Я для тебя просто вещь!» — в ушах звенит твой голос, еще юношеский, звонкий, словно церковный колокол. — Разве я стал бы сидеть два часа на морозе, чтобы купить что-то? — спрашиваю я у горящего рыжего квадрата. Черт подери, — думаю. — Если бы Малевич ожил и нарисовал рыжий квадрат цвета твоего заженного кухонного окна, я бы в очередной раз спустил бляскую уйму денег на одному мне понятное дерьмо. Новые звуки шагов — им посвящена моя новая кислая мина, потому что это не ты. Опознаю, вскакиваю, трясусь, словно уличный мальчишка, роняя перчатки. Нагибаюсь, чтобы поднять, и из кармана выскальзывает рабочий мобильник. — Здрас-сте, Мария Павловна! Простите, не признал… — тараторю поспешно, прекрасно помня, что твоя мать меня недолюбливает. — Я бы пожелала и вам не болеть, но, гляжу, уже бестолку, — ее голос, как обычно, строг и сух. Отмахиваясь, вспоминаю, как ты говорил мне, что мы с ней похожи. Неужели я такой же бесчувственный сухарь на вид? — Ерунда. Зальюсь Терафлю и буду как огурчик, — вру безбожно, но лыблю оскал. — Давно сидите..? — дежурное. Мотаю головой. — Не очень. — Снова вы врете, — кривится она, качая головой. А глаза — совсем как у тебя, правильные, справедливо-осуждающие. Черт меня подрал влюбиться в сына учительницы начальных классов! — Такая работа, — тихо сознаюсь я, кивая и сжимая губы, чтобы хотя бы после этой капли искренности не начать завираться пуще прежнего. — Что, не отвечает? — спрашивает она через паузу. — Кто? — выпаливаю, не задумываясь. Она склоняет голову, смотрит как на идиота. А я как раз он и есть. — Тот, под чьим окном ты сосульки под носом выращиваешь, щегол. Или так. Мотаю головой — «не отвечает». — Мне тоже редко, — зачем-то сознается она, а потом я вижу немолодые, убитые бытом руки с убитыми в хлам ногтями. Руки, каких отродясь не было ни в моей жизни, ни в жизни моих коллег. Разве что в моей собственной — когда ты неловко касался меня, с трудом унимая первую дрожь. Когда ты пытался нащупать душу под моей змеиной кожей и сердцебиение под грудью, которой касался губами и счастливо улыбался, словно убедившись, что я все-таки человек, а не бездушная машина для убийств надежд и стремлений. Я вижу ее руки и долго пялюсь на них, не понимая жеста. Потом доходит — она протягивает пакет, а потом нетерпеливо пихает его мне в руки, шипит. — Что вы стоите как истукан! Мне тяжело, между прочим! Я поспешно беру пакет и виновато опускаю голову, словно последний двоечник. Она копается в сумке, слабо пританцовывая от холода, а потом вручает мне оружие массового поражения — связку ключей одинокой женщины. Один бросок в толпу такой связки может если не убить парочку, то покалечить на всю жизнь, а я не идиот спорить с женщиной с таким холодным оружием, поэтому молча беру связку и на всякий случай выразительно моргаю — «Принял но не понял». — Вот этот от тамбура. Этот от нижнего от входной, — звенит связкой и моими льдинками-пальцами она. Я моргаю еще два раза, а потом начинаю поспешно мотать головой. — Нет-нет, я не пойду, — тараторю. — Я буду ждать. Ее тоненькие брови в стиле девяностых поднимаются выше в немом клейме на мои закрашенные седины. — Я и дверь могу, но это же не поможет, — поспешно пытаюясь пояснить, запустив руку под баснословно-дорогой и бестолковый шарфик. — И вообще, я же вам не нравлюсь. Зачем вы мне помогаете? — А при чем тут я? — остро переспрашивает она. — Речь не обо мне. А если бы и было обо мне, то лично я слишком хорошего о себе мнения, чтобы дать человеку замерзнуть намертво. Усмехаюсь — похоже на нее. Наверное, и на меня тоже. Она достает из сумочки (тоже пригодной для использования в качестве оружия) термометр, в ответ на что я моргаю, но спорить не берусь и теперь. Впрочем, что бы она не собиралась сделать прежде, женщина передумывает и я остаюсь со своими вопросами, озадаченный по самые яйца. — Там суп и пирог. Я напишу, что у вас температура, — решительно заявляет она. — Нет! — кричу, чуть ли не отнимая у нее мобильный. Ее бровь изгибается и я отвожу глаза. — Не надо врать. Я и так достаточно врал, — сглатываю. В ее лице проносится что-то невообразимое, и это больно, потому что, наверное, ты сам уже никогда на меня так не посмотришь. Она отводит руки. — Как скажете, — качает головой и ее мобильник скрывается в сумочке. Она уходит, мысли — тоже. Когда я слышу кашель перед собой, я поднимаю глаза, но уже ни на что не надеюсь. Оттого видеть твою потянутую руку с оттопыренным мизинцем так дико, так странно. Так смешно. И я улыбаюсь, хотя прекрасно осознаю, что у меня что ни улыбка — то оскал самца, который борется за свою территорию. На работе, в постели. В жизни. Ты хватаешь меня за запястье и зло тянешь за собой. — Гоша, — выдыхаю, осуждая тебя за твое беспокойство, заботу. Это же не ты виноват, что я тут на морозе торчал. Во имя всего святого. Двор. Подъезд. Лифт. Твои пальцы на моей шее, снимают бестолковый шарф, хватаются за мои руки. Это так горячо, что даже холодно. В коридоре спотыкаюсь о тумбочку, с нее сваливаются те самые ключи. Почему-то не кромсают на кровавые ошметки мою ногу, на которую свалились. — Прости, что заставил ждать… А мне хватает одного взгляда на допотопную вешалку, чтобы разглядеть отсутствие ее шубы. Руки смыкаются вокруг тебя, стискивают. Кожа на твоей шее пахнет мармеладом и мылом и я слышу резкие выдохи. Наверняка у меня слишком холодные губы и нос, но я наконец-то могу дышать запахом твоей шеи, хотя думал, что ты уже никогда меня к себе не подпустишь. Ты не особенно сопротивляешься и я проклинаю зиму, но заставляю шевелиться проклятые озябшие пальцы. Чуть не сбиваю ящик с обувью, почти разбиваю один плафон задетой люстры старше всех моих бутылок с вином, судя по всему. Я боюсь представить, каково это, когда ледяные пальцы забираются в анальное отверстие, но ты почему-то не выглядишь недовольным. — Что ты… матери сказал, что она вступилась за тебя..? — выпаливаешь ты. Я издаю горловой смешок — какой своевременный вопрос-то, черт тебя подери. Впрочем, к черту черта. На что тебе я, в конце концов. В твоей спальне-кабинете неприбрано и я кидаю тебя на разложенный диван со смятыми простынями со смешным старым узором. Чертовы глаза не фокусируются с мороза, руки не слушаются, да и, судя по твоим рукам, пытающимся ухватить меня за запястья и слабым «нет!», не слушаюсь я целиком. Остается надеяться, все-таки не совсем целиком. Ты сам смело забираешься мне под броню из брендов и недостижимых простым смертным ценников, твои нежные пальцы смыкаются на моем члене. Я запрокидываю голову и закрываю глаза. Пытаюсь не хмуриться, но безрезультатно. То же самое и с тем, чтобы выровнять дыхание. Дрожащими пальчиками ты тянешься, выгнувшись к тумбочке. Неловко рвешь квадрат упаковки презерватива, поднимая на меня загнанный взгляд, на который я даже не представляю как ответить, чтобы облегчить тебе задачу. Беру собственный член в кулак, веду вверх-вниз. Смотрю на тебя, пока ты не решаешься. И твои пальцы нежно скользят вниз, гладят, раскатывая резинку сначала до середины, а потом, путем нелегких и мучительных стеснений во всех смыслах, почти до основания. Ты падаешь — я на тебя. Когда нам перестали быть нужны слова? Вспоминаю, что сам не ответил на твой вопрос, погладив тебя по щеке, когда ты прикрываешь глаза от первого проникновения, чуть жмурясь. Мне хочется умолять, чтобы ты что-нибудь сказал. Что угодно. Хоть бы даже о своей матери, лишь бы знать, что ты не будешь на меня молчать. Что это все не игра в позволение, которое выдается в кредит под чертовски бесконечными процентами. — Что я делаю..? — сокрушаешься ты, ударяя себя рукой по лбу, и я облегченно улыбаюсь. Отвожу твои руки себе на шею, отстраняюсь бедрами и ввожу глубже, в твоем любимом темпе. Медленно, мучительно-медленно, словно и не трах вовсе, а планомерное издевательство над самой идеей продолжения рода, как и наш с тобой союз как таковой. Закусываешь губы — я за тобой, но твои. Еще один медленный толчок. Твой яростный взгляд за то, что использую твои слова для тебя, когда мы еще не помирились толком? Хватаешь меня за бедра и тянешь на себя быстрее, а я слишком эгоист, чтобы не послушаться. И я наваливаюсь на тебя, накрываю собой — мой. — Мой, — шепчу хрипло, отчаянно. Мои пальцы забираются в твои волосы, пахнущие кокосом, за которым я чувствую ополаскиватель твоего постельного белья, похожий на аскорбиновую кислоту на запах. Ты блестяще хмуришься, не выдержав моего взгляда. — Мой… Я целую и вжимаю тебя в диван. Беру пока дают. Беру так хорошо, как только в состоянии брать. К счастью, ты кончаешь раньше меня. Лицо отвернуто, ты прикрыл его ладошкой, когда твоя сперма орошила мой живот. Ты краснеешь. Мне даже оргазм не нужен, а потому он приходит легко, сам, словно мы тут вообще не сексом занимаемся. Ты позвал. Принял. Допустил. А большего мне и не надо, лишь бы не последний раз. Последние искры моего и твоего пика угасают в подергивающихся членах, хотя мой так просто не утихомирить. А я несколько долгих минут не знаю, что тебе сказать. Как сказать. Я отметаю лживые реплики одну за другой, разглядывая твою кожу в полумраке комнаты, освещенной только светом из коридора и кухни. Прости. Высвобождаешься от меня, поерзав. Прячешь от меня самое дорогое — свой взгляд. Черт возьми, прости меня. Конечно же, ты не вещь для меня и не игрушка. Я попросту привык относиться к другим как к вещам, используя и выбрасывая. Ты еще не простил меня — отталкиваешь в грудь. Если бы я пытался тебя купить, у меня не хватило бы денег, черт подери! «Заткнись» — приказываю себе, сжимая губы и смиренно наблюдая за тем, как ты поднимаешься, натягивая резинку штанов на свои недокормленные косточки, по ошибке именуемые бедрами. Искра, мгновение, инсайд — и я ловлю твой мизинец своим. Ты распахиваешь глазищи — огромные, изумленные. Застываешь и оборачиваешься. Невольно хмурюсь. Что произошло — я даже не понимаю, но ты бросаешься ко мне на руки, обхватываешь за шею, жмуришься и всхлипываешь. И приживаешься к груди совсем как до всего этого кошмара. Я даже забываю порадоваться, что наконец-то заплакал, если это не самовнушение и не мимикрия под тебя, живого, настоящего. Еще не потерявшего свое имя под тысячью чужих. — Гоша, — шепчу в твою шею, сгребая в охапку. — Гошенька, прости меня… Я пидорас и я не должен был… Говорю я долго и бестолку, но ты слушаешь. Слушаешь от спальни до ванной и оттуда на кухню. Щелкает газовая плита допотопного дома, почему-то великим потопом не уничтоженного. Кипит чайник — свистит как резанный. Ты молчишь, слушая мои неумелые потуги. Я уже решаю, что ты вот-вот выставишь меня за дверь и уже никогда не начнешь говорить мне все, что прозошло и не произошло, придумывая на ходу, развлекая себя и меня мыслью. Не задумываясь. А уже через секунду я снова слышу твой голосок сквозь неуверенную улыбку. Ты пододвигаешь ко мне блюдце с тортом. И говоришь, говоришь… говоришь. Я чуть было слушать не забываю от радости, но вовремя спохватываюсь. — Так что ты матери сказал..? — вдруг опомнился ты, посмотрев серьезно, требовательно. Почти хмуро. Жму плечами, судорожно подыскивая ответ. Ты бежишь в коридор — я еле маскирую испуг, что от меня. Оружие массового поражения звенит об стол. — Сказала отдать тебе. — Я выгляжу как человек, неспособный за себя постоять без холодного оружия? — уточняю вкрадчиво, недоверчиво косясь на связку ключей. Ты плюхаешься на табуретку, пожимая плечами. Улыбка слабая — я совсем тебя замучил, раньше ты даже над самыми идиотскими моими шутками смеялся так звонко, что я мог молиться на твой смех, рассказав тебе шутку в воскресное утро. И вдруг ты усмехаешься шире, слабо хажмурившись. Ведешь головой, с нежностью смотришь на меня — И в церковь сходил, и умер, и воскрес. Я не могу дышать, не веря увиденному. — Не знаю почему, но мне показалось, что она пыталась исправить свои ошибки через меня… — выдыхаешь, краснея и потерев рукой веснушчатый нос. Невольно улыбаюсь, не зная что сказать. Ты смеешься. Немного нервно, как-то очень по-свойски. Столько умирать и возрождаться за один вечер вообще не оскорбляет чувств верующих, а?! — Типа пыталась дать понять, что я к тебе слишком строг и могу об этом пожалеть, — выпаливаешь, растеряв улыбку и опустив глазищи. Большие, как жвачный пузырь моей имитации совести. Когда ты мельком поднимаешь на меня глаза, я лишь жму плечами, неловко скаля улыбку — после того, как твоя мама сделала это, я вообще не знаю, что думать о ней при всей ее ненависти к таким как я и таким, каким из-за меня становишься ты. Когда я вижу твои слезы, мне становится так не по себе, что я вожу руками по тебе. Сгребаю в охапку. Кладу подбородок тебе на макушку, обнимая и силясь успокоить, хотя ничерта этого не умею. Но я хотя бы попытаюсь. Знаю — это срабатывает. — Она же всегда была против! — кричишь ты, твой голос улыбчив и визглив, хотя рыдаешь ты как девочка. — А я всегда был говном, тебя не стоящим, — я жму плечами, достав платок, чтобы ты не вытирал лицо кухонным полотенцем. Толкаешь меня в грудь, споришь. Даже кричишь. Я закрываю глаза и лишь крепче смыкаю руки вокруг тебя. Как хорошо, что ты споришь. Спорь, душа моя. Спорь. Даже мне сегодня показалось, что если ты будешь и дальше со мной спорить, я когда-нибудь поверю. — Если моя мама дала тебе свои ключи, то..! — аргументируешь ты, тряся ключами. — Бесспорно. Я и раньше спорил с твоей матерью только потому, что ты мне был дороже жизни, — искренне киваю. — А уж теперь, когда ее мнение внезапно совпало с моими интересами… Ты смеешься мне в шею, прижимаясь. Я от греха подальше забираю у тебя ключи и кладу на стол. — Супа хочешь? Мама принесла. Или пирог… Чудом замечаю сидящую где-то там, за пеленой снегопада фигурку на качелях. Я беру тебя за запястье, совсем как ты меня недавно. Молча указываю в сторону окна кивком. — Ты уверен? Я не отвечаю, только улыбаюсь. Мне даже начинает казаться, что я отогрелся достаточно, чтобы кое что понять. Чтобы затащить его мать в квартиру сына мне приходится угрожать ей ее же оружием, отшучиваясь, что она сама добровольно передала мне владение им. Ты нервно краснеешь, все на свете перепутав или криво пошутив. Отчитываю тебя дежурно — ты не вещь, бла-бла-бла. Если бы не десятки лет выступлений на совещаниях, на которых каждый сидящий ждет момента, когда я облажаюсь, я бы не выдержал вести себя так под взглядом твоей матери. Холодным. Испытывающим. Почти пожирающим. Почти силой заставляю тебя съесть чертов кусочек торта, кричу вслед в ванную, что если узнаю, что ты опять избавился от еды двумя пальцами, то заставлю все сожрать назад, чтобы не повадно было. Только после этого вспоминаю, что твоя мать сидит за столом и слышит каждое слово. Но она внезапно обнаруживается улыбающейся. Слабо, скорее с сомнением, но все же уверенно. И в целом как-то решительно по-другому, чем когда-либо прежде. Хлопаю в ладони, отмыв посуду и вытерев руки. — Такс! — победно заключаю, скаля свое самое дорогостоящее украшение — зубы. — Мы уже сидим за одним столом! Значит ли это, что назавтра мы втроем отправимся в церковь с утра пораньше? Из ванной доносится твой нервный кашель-смех. — Боже упаси! — протестующе восклицает твоя мать, смотря на меня, как на сумасшедшего. А я он и есть, раз сажусь напротив, кивая: — Боже упаси! Так это делается? Получаю полотенцем по носу, смеюсь, но ключи на всякий случай убираю подальше. Делаю вид, что не слышу характерных звуков, доносящихся из ванной из-за звуков струящейся воды. Встаю из-за стола, открываю полки, ищу хоть что-то, похожее на злаковую кашу. Нахожу. Ставлю катрюлю с водой на огонь, нагугливаю подобие рецепта. С молоком решаю не рисковать — ничерта не смыслю ни в анорексии, ни в нервной булимии, что бы там у тебя ни было. Благо, гугл знает больше моего. Твоя мать наблюдает и не вмешивается, хотя я вижу, как она тайком вытирает щеки. Косится в коридор. Чуть не опрокидывает кресло, наклоняясь, чтобы высмотреть тебя. Каша закипает. Когда ты возвращаешься, тарелка уже ждет тебя на столе, а я вручаю тебе ложку. Неуверенно улыбаешься, но киваешь, садишься и ешь. А я продолжаю богохульничать по-черному в адрес твоей матери и вообще всячески делаю вид, что все в порядке. В конце концов, что-что, а врать я умею профессионально. Вот только впервые в жизни мне по-настоящему кажется, что я делаю что-то хорошее, хоть и вру безбожно. конец