Ева думает

А на улице жарко, душно, сложно вздохнуть и расслабиться. Сухость от земли будто передалась через кожу, впиталась, прошлась по костям и обосновалась в горле, образовывая во рту неприятную вязкость. А на улице яркое солнце, оно палит прямо в глаза, выжигает темные волосы, заставляя блестеть их ржаво-коричневым вместо благородного каштанового, который уже давно хотелось закрасить. Капли пота стекают мелкие, еле заметно блестят в тени. А на улице хорошо, по-летнему, хотя шёл второй месяц осени. А на улице хочется гулять часами, собирать венки из опавших листьев, вспоминать о хорошем и ни о чём не париться. Не париться. Ева грубо сплёвывает соленый алый металл, озираясь, оглядывая стороны. Никого рядом нет, да и кто оказался бы? Будний день, никакого праздника, все по комнатам заперты, по домам, по офисам. Глупо думать, что что-то изменится. Лучше не париться. Ева грубо губы вытирает рукой, на рукаве – след яркий, красный, и непонятно становится, где здесь кровь, а где помада. Ева смотрит на часы парковые над головой: стрелки сошлись на двенадцати. Ева думает, думает, думает. — Сука. Она снова сплёвывает, вспоминая звучание слова. Так сухо и гневно, "по-русски", так мерзко и приторно, грустно. Вот как оно звучало. Внутри злость закипает, клокочет, бурлит. Ева скалится, зубы стискивая; но что ещё может сделать девушка, сидя в парке на корточках, у фонтана, избитая, бесконечно усталая, не способная, глупая, слабая? Остаётся только не париться. Ева падает на колени: в кожу больно впиваются камешки, мелкий гравий, осколки битые, незаметные, неприятные. Нужно не париться. Она поднимает вверх голову, на вкус слово пробует: оно такое расслабленное, такое спокойное: так и хочется лечь, глаза закрывая, забыть о любой усталости. Ева думает, думает, думает. "...не способная, глупая, слабая." Ну зачем, ну зачем так мучиться? Отпустить бы, забыть, не париться. Вдохнуть полной грудью, выдохнуть, встать, стереть кровь с губ разбитых ещё раз, гордо, как сильная женщина, встать, не озираясь, не скалясь, закусив изнутри щеку, встать… Но встать не получается. Не получается быть сильной женщиной. И не париться не получается. Разрыдаться, расклеиться хочется, убежать, утонуть, исчезнуть бы, испариться. Ева кусает губы, лбом прислоняясь к холодному отделочному мрамору, закрывает руками лицо. Рядом в формате токкатной мелодии бьёт фонтан, бьёт прямо в голову. Ева думает, думает, думает. Испариться бы. — И не жарко тебе? Она вымученно выпрямляется, но не спешит оборачиваться и с колен вставать не спешит тоже. Она знает, кто стоит там, кто ухмыляется, кто ядовитой улыбкой ранит, сам того не понимая или понимая, но какая разница?. Молчание напряжённое убивает, давит на голову, и девушка в пол оборота поднимает на парня безразличный печальный взгляд с усмешкой слабой и скрытой. — Мне нельзя снимать куртку, у меня футболка порвана. Она хочет сказать это холодно, но как-то не получается: звук выходит протяжным, расслабленным, будто ей всё равно с кем и как разговаривать. Натаниэль. Она пробует имя на вкус: оно давно вертится на языке, такое вязкое, приторно-сладкое, с горьким послевкусием. Она морщит нос, будто вместо произнесения имени ей предложили странный от кашля сироп. Тьфу! Натаниэль, оглядывает Еву с ног до головы, и уже не усмехается, не плещет ядовитыми фразами. Натаниэль садится рядом, садится прямо на гравий, на мелкие стеклышки, садится в белых чистых штанах. Натаниэль тяжело вздыхает, скрывая в глазах беспокойство – и где же всё то звериное, что он ей уже успел показать? Ната-исчезни-дьявол-ниэль смотрит, смотрит пристально, изучающе, от его взгляда хочется съёжиться, убежать, спрятаться, испариться. Но она не парится. Только думает о своём. — Что случилось? "Мелкая"? "Детка"? "Малышка"? Она ждет на худой конец "стерву". Но ничего не следует, фраза его закончена. Ева задумчиво хмурится, хмурится так, как может только она: изящно сводит дуги, образовывая маленькую морщинку. И в ней, в этой морщинке, собрано все непонимание по отношению к собеседнику. — Драка, — фыркает девушка, но пренебрежительный тон опять не получается, не выходит, как ни старайся. — Сложно не догадаться, — Натаниэль рукой проводит по своим волосам и в ярком свечении солнца они почти как из золота. Ева застывает, пытается в его словах углядеть подкол, упрёк, яд, что угодно, что подавило бы в ней зарождающуюся надежду. Но яда нет, нет упрёка, и никакой холодности в янтарных глазах, никакой усмешки, ни ужимок, ни-че-го. — Кто он? Ева задыхается, не знает что сказать, взгляд отводит, пытается собрать мысли в кучу и думает, думает, думает – что происходит, почему он такой, почему так добр, почему он… "Не парься" — Неправильный вопрос, — она выдыхает, максимально спокойно, внутри натянувшись крепкой струной – любой музыкант порезал бы палец! – смотрит, не холодно, прямо ему в глаза. — "Она", или даже лучше будет сказать "они". Парень хмурится и в Еве всё замирает, потому что хмурится он как тогда, как раньше, обеспокоенно, мило, хмурится так знакомо, так по-родному. Как же сложно быть сильной женщиной. Как же сложно не париться. Хочется бросить всю свою гордость, на шею его броситься хочется. Ева думает, думает, думает. О том, как она держится, о том, как ненавидит себя и свою собачью преданность, о том, как дьявола этого светловолосого ненавидит. "Изыди-изыди-изыди" — Имена-то их знаешь, нет? "Делия, Нелли, Корнелия…" Ева качает башкой в отрицании, "Оливия, Рейна, Велария…" Грустно вздыхая, и прикрывает глаза, "Нора, Медина, Алозия…" Усмехаясь картонно слабо. "и та ебучая шлюха, с которой ты обжимался у кампуса…" — Нет, никого, увы. Да и зачем? Он наклоняет голову, тянется, рядом совсем, близко, в двух сантиметрах. Сердце замирает в непонимании – что испытывать: страх ли, удивление? Ненависть, гнев, удовлетворение – что ей испытывать, что? Лоб с горячим лбом сталкивается, переходит от тела к телу жар. От Натаниэля несёт сигаретами, потом и чем-то приторным, он, как и имя его, – сироп от кашля – вязкий и отвратительный, но не примешь его – не выздоровишь. Значит, нужно принять. И не париться. — Нам нельзя с тобой разговаривать, — он обдает лицо её горячим дыханием, рукой к губам тянется, стирая новую порцию крови. — Но друг другу мы не чужие ведь, поэтому… Дальше Ева не слушает, щеку изнутри закусывая. Хочется смеяться по дикому, нет, заливаться хохотом. Но она молчит, сдерживает, взгляд пытается отвести в сторону. "Сука." — …поэтому я смогу тебя защитить. Нужно уходить. Убегать немедленно. Смех наружу рвется с неумолимой силою. — Разберись со своими бабами, — Ева встаёт резко, без предупреждения. Ноют ноги, живот ноет, избитый, руки в ссадинах ссадят, ноют, но ей это уже и не важно. — Поясни им, что мы не общаемся. И тогда не придётся сидеть со мной рядом на битом стекле, придурок. Она разворачивается. Быстро из парка идёт к выходу. И у арки входной прижимается к холодной колонне кирпичной, разразившись заливным хохотом, и думает, думает, думает – "спасибо тебе, Натаниэль." Надежду ещё нерождённую с корнем жестоко вырезали. Ева чувствует облегчение. Ева больше ни капли не парится. Аксиома провалена, и ничто её уже не воскресит. "Дорогой, милый староста Спасибо за озарение! У нас с тобой ничего серьёзного Не будет Никогда, Никогда, Никогда."