Две заповеди

Не напиваться. Ваня сует голову под струю холодной воды, вздрагивает зябко — кожа немеет и мурашки ползут вдоль позвоночника. Холодно-то как, господи. Вода капает с носа, стекает по шее за шиворот, футболка неприятно прилипает к телу. Как там? Охладить пыл и привести себя в чувство? Мирон носом ведет, морщится раздраженно и отворачивается от Вани, отходит в сторону, пропуская в спальню. Потом, все потом. Ваня стаскивает футболку и валится на кровать. Его словно на волнах колышет, слабых таких — почти штиль — только солнца и пальм не хватает. Мирон смотрит пристально, качает головой — приплыли, блядь, Вань. На глянцево-белом потолке мигают отблески забытой с нового года гирлянды. Сине-зеленые огни разбавляются красным, мутными пятнами шевелятся перед глазами, от такого мельтешения мозги пронзает пульсирующей болью. Ваню мутит и он зажмуривается. Волны становятся сильнее, качка набирает обороты. Ваня свешивает ногу с кровати, щупает пальцами холодный пол, находит опору и качка становится тише. Во рту горький привкус желчи вперемешку с вязкой слюной. Тошнота не проходит. Мирон невозмутимо тащит из ванной таз и ставит на пол. — Долбоеб, — припечатывает не зло так, для проформы, пододвигает тазик ногой. — Блюй уже, чудовище. Ваня согласно кивает и едва успевает свеситься с кровати. Мирон гладит его по голове, пальцы сквозь волосы пропускает, убирает челку с покрытого испариной лба. Ваню скручивает — из глаз непроизвольно бегут слезы — желудок один сплошной болезненный спазм. — Все, вертолеты улетели? Ваня мычит, соглашаясь, и заползает под одеяло. Его бьёт озноб. Господи, мерзко-то как. До липкого пота мерзко. Мирон шумит в ванной, убирает за Ванькой дрянь всю эту, в тазу плавающую, и что-то напевает себе под нос. Фальшивит настолько, насколько возможно. Возвращается обратно с многострадальным тазом и водой в литровой банке. — Умойся. Ваня елозит мокрой ладонью по горячей коже, полощет рот, смотрит на Мирона благодарно. Чувство стыда накрывает грязным селевым потоком, превращает мозги в кашу. Мирон приносит Ване стакан из набора для виски. — На, пей… Сушнячок, да, Вань? — Мирон ему стакан в руки не дает, поит сам, и в уголках его глаз собираются тонкие морщинки. Мирон улыбается, пока Ваня стучит по стеклу зубами. — Хороший бит выдал, придурок. Ваня кутается в одеяло и старается не трястись. — Я что-то не рассчитал с бухлом, — бурчит себе под нос. Для кого оправдание только? У Мирона под боком тепло, уютно, сонно и пропадает трясучка. Мирон возится с ним, несуразным, одеяло поправляет и целует, по-отечески, в лоб. Ваня чувствует все это сквозь дрему и от самого себя мутит. Не ревновать. Господи, не ревновать, Ваня. Ты с цепи сорвался, что ли? Ваня. — Хуле ты дергаешься, а? — глаза у Мирона нехорошие, злые. — Че ты мне мозги ебешь, а? Весь вечер психуешь, как девственница перед сексом. Ваня хлопает ресницами, таращится на Федорова с высоты своего роста, и с трудом разжимает кулаки. — А че ты на него пялился? — Ваня близок к тому, чтобы начать нести истеричную ересь в стиле: «Трахнуть его хотел, да?» Выяснять отношения на лестничной клетке самое оно, на потеху соседям. Народ-то везде толерантный, да, Вань? Мирон сплевывает, чертыхается и уходит по лестнице вверх — лифт сломался третий раз за месяц. Евстигнеев слышит смех и шутку про «ебанутых клоунов-монстров». Ваня догоняет. — Слышишь ты, Оно, а на кого я хоть пялился? — интересуется Мирон у насупленного злого Ваньки. Ваня молчит, наверное и не пялился, наверное показалось. Жидовня лупатая. Хамелеон пучеглазый. Вот же сука, Петросян херов. Ваня неразборчиво бурчит имя. Мирон останавливается, хмурится, вглядываясь в Ванькино лицо, аж на ступеньку выше поднимается, чтобы прям точно глаза в глаза. — А это кто, блядь? — Неважно, — говорит Ваня. Мирон сопит так, что ноздри ходуном ходят, лицо стремительно краснеет, на виске часто-часто бьется жилка. Ваня гулко сглатывает и бесстрашно выпячивает челюсть, не желая сдавать позиций. — Ты… Ты мне голову всю вынес! Неважно, сука, — Мирон машет рукой и едва не через ступеньку перепрыгивает, лишь бы подальше от Ваньки. — Мирон, подожди меня, а, — жалобно просит Ваня. — Мирон. Мирон валяется на кровати абсолютно голый, гипнотизирует потолок. Гирлянда медленно мигает, гробовая тишина давит на вышедшего из душа Евстигнеева, как бетонная плита. — Ты че это? — шепотом интересуется Ваня. Мало ли, может, у Мирона своя атмосфера и он ее разрушает? — Я звезда, — Федоров растопыривает в стороны руки и ноги. — Морская, а надо мной вода отражает огни прогулочного катера. Ваня слушает и усмехается едва заметно. Он никогда не видел волосатых морских звезд, рассуждающих о катерах. — Шелковые простыни такая дичь, — делится Мирон своими ощущениями с Ваней. — Холодные, — он загибает палец с чернеющей на фаланге «I». — Скользкие и трахаться на них неудобно. — И.Эм.Пэ… — читает Ваня на загнутых пальцах Мирона. Мирон цокает языком, серьезнеет разом, и хлопает рядом с собой ладонью. Зовет. Шелковая простынь и впрямь холодная, тепло только от Мирона. Голод, который медленно разливается по телу, тоже от Мирона. Ваня дышит рвано, мажет губами по щетинистому подбородку, по шее, по ключицам, по каждому ребру. Ваня голодный. Мирон молчит — в глазах свет гирлянды теряется в черноте зрачков — Ваня замирает, упирается лбом в лоб, вглядывается, ищет свое отражение. Федоров стаскивает с чужих бедер полотенце, кидает неряшливо на пол, ведет пальцами вниз по позвоночнику. Ваня нежится, жмурится благодарно, вспоминает, некстати, что смазка осталась в ванной. С прошлого раза забыли… Ягодицы обжигает болью — Ваня шипит, дергается и утыкается лбом в подушку. — Блядь! Мирон опускает ладони плашмя, с оттягом, бьет старательно, впивается пальцами в нежную кожу. Вопреки ожиданиям, возбуждение не проходит, и в него вливается нечто непонятное, острое и пикантное. Ване нравится. — Не пей, как не в себя. Ваня стискивает зубы, скулит еле слышно, и толкается эрекцией в костлявое бедро. Мирон шипит на ухо: — Не ревнуй понапрасну. Сейчас бы ответить достойное: «Пошел на хуй!». Сейчас бы подняться и уйти, гордо так, горящую от шлепков задницу полотенцем обернув. Ваня скулит и часто-часто кивает, сползает вдоль тела, вниз — колени предательски разъезжаются на шелке — и широко языком по яйцам ведет. Все, как Мирон любит. Губами плотно сжатыми по уздечке, ладонью слюну размазать по члену, и, следом, языком. Всё, как Мирон учил. В рот поглубже — горло, главное, суметь расслабить, и уретру не трогать, больно чувствительная. А над головой гирлянда забытая, еще новогодняя, и пятерня с чернильным колесом Сансары в волосах. — Хороший мой… Молодец, Ванечка. Ваня дрочит сам себе и отсасывает старательно, наплевав на стекающую по подбородку слюну. Ему ни капли не стыдно. Сейчас все хорошо. Все правильно. — Ванечка. Ваня стонет в ответ и пачкает новую простынь спермой. Мирон целует его аккуратно, поглаживает подушечками пальцев тощие бедра, улыбается краешками губ. — Ванька… Ваня. Ванечка. Ваня балдеет от незатейливой ласки, жмется доверчиво к Мирону. — Шелковые простыни просто днище, — выдыхает Ваня куда-то в шею Мирону. — Дни-ще. И, кажется, даже гирлянда мигает согласно.