Diminuendo

       — Дождь идет.        Завернувшись в хрустящую простыню, Мейлин стоит у окна и напряженно вглядывается в прохладную ночную темноту. В бледном свете попеременно вспыхивающих в мглистом небе молний ее короткие волосы кажутся пепельно-серыми, а кожа белоснежной. Тонкими пальцами она что-то чертит на запотевшем стекле.        Себастьян Микаэлис садится в кровати, облокачивается на деревянную спинку и смотрит на нее. Ему нравится изучать тонкий изящный силуэт его сегодняшней любовницы. Может, демонам не ведомы такие чувства, как ревность, доброта и сострадание, но именно ему точно известно чувство эстетического наслаждения.        Он не любит нарушать тишину в такие моменты, однако Мейлин уже сделала это за него, и поэтому, чтобы хоть что-то ответить, Себастьян тихо произносит:        — Такой грозы давно не было.        Рассеянно улыбнувшись чему-то, девушка наклоняет голову, осторожно поправляет на плече свое странное одеяние. Она обворожительно прекрасна, когда в ее движениях причудливым образом переплетаются грация и эта почти детская робость. Несмотря на то, что они провели вместе ночь, Мейлин как будто боится его, вздрагивает от звуков его глубокого бархатистого голоса, потом — от поскрипывания кровати и раскатов грома. Хотя она никогда в жизни не боялась грозы.        — Не видно звезд.        Она усаживается на подоконник, подбирает под себя ноги и прислоняется к ледяному стеклу щекой, словно пытаясь так охладить разгоряченную кожу. В темных глазах тоска. А еще недавно она была счастлива в его объятьях… По крайней мере, Себастьяну так казалось. Но, впрочем, кто он такой, чтобы судить о таких крайностях человеческих чувств, как безумное счастье и нестерпимая боль? Он столько раз наблюдал вокруг себя эти разноцветные всплески эмоций и пытался в них разобраться, но, в конце концов, он всего лишь демон. Всего лишь… Микаэлис грубо одергивает себя — подобные раздумья не имеют никакого смысла, ведь, по сути, ему нет дела до душевных терзаний бедняжки Мейлин. Они вместе только на одну ночь.        Но почему-то он не может оторвать взгляда от ее лица, от ее красивых глаз. Даже в полумраке комнаты он видит в них эти неизменные отблески грусти. Быть может, они даже не пропадали, быть может, он просто не заметил их… потому что был слишком занят удовлетворением собственных потребностей. «Это слишком похоже на чувство вины». Он с трудом удерживается от смеха. Приступ демонического раскаяния — достойное завершение этой грозовой ночи. Нет, это не совесть, каким-то чудом зародившаяся в его сознании, это даже не огорчение. Просто ему не нравится видеть ее такой — это нарушает сложную структуру ее очарования.        Она не должна грустить, нет, не сегодня, не рядом с ним; она должна быть счастливой, чтобы он мог беспрепятственно наслаждаться ее присутствием. Ненужные тени, блики эмоций всегда мешают истинному ценителю упиваться созерцанием произведений искусства. Нет, она не должна печалиться.        Придя к этому выводу, Себастьян медленно встает с постели и идет к девушке. Она даже не оборачивается, делает вид, что смотрит в окно. Там, за стеклом, только вязкая чернота, изредка разбавляемая ослепительными всполохами молний.        Он обнимает Мейлин за плечи. Неважно, что он не способен подарить ей настоящую нежность — он всегда может притвориться, разыграть эту любимую людьми трогательную ласку и заботу. Быть дьявольски хорошим актером не так уж плохо.        Девушка легко доверяется его мнимому теплу, откидывает голову, обхватывает изящными пальцами его запястье. Теплые, чуть влажные волосы касаются его лица и обнаженной груди. Он с удовольствием вдыхает их тонкий аромат, цветочный, с необыкновенной терпкой горечью, осторожно целует шею. Дом сотрясается от мощных раскатов грома, и Мейлин прижимается к нему сильнее, точно ища убежище в его руках.        — Только не отпускай, — шепчет она, и Себастьян легко дает необходимое обещание:        — Не отпущу, — и подкрепляет сладкую ложь новым поцелуем. Девушка успокаивается. Демон уже готов торжествовать — так просто было заставить ее поверить и забыться в его руках, но сдержанное ликование практически сразу перерастает в недоумение. Его ласка, оказалось, лишь уняла сотрясавшую хрупкое тело дрожь, но печаль Мейлин стала еще осязаемее, еще сложнее. Он почти рычит от раздражения и, чтобы не поддаться этому сугубо человеческому порыву, жадно впивается губами в ямочку ключицы, прикусывая зубами теплую кожу. Страсть для него, конечно, не в новинку — он вообще сомневается, что ее можно отнести к разряду чувств.        Мейлин слабо вскрикивает, но Себастьян уже не слышит ее тихого голоса. Он увлечен ею, своей игрушкой…        Жалобно стонет под тяжестью двух тел широкая кровать. Дождь исступленно колотит по стеклу холодными ладонями. Глухо тикают безжалостные настенные часы, неумолимо сокращая время, отпущенное двоим.        Иногда он думает, что слишком вынослив, чтобы быть любовником человеческой женщины. Мейлин давно выбилась из сил, а он все еще не утолил свой извечный голод. В уголках ее сомкнутых губ блестят густые темные капельки крови. Упершись локтями в матрас, Себастьян наклоняет голову и быстро слизывает их, затем целует девушку, едва касаясь пальцами ее влажных, беспорядочно разбросанных по подушке волос.        Мейлин поворачивает голову и роняет тонкие руки, которыми только что обнимала его за плечи, на скомканную простыню. Ей необходимо отдохнуть. Он ложится рядом, натянув до пояса тонкое покрывало.        За окном грохочет гром.        Когда девушка поворачивается к нему вновь, он неподвижно лежит на спине с закрытыми глазами. Левая рука с пятном печати покоится на медленно поднимающейся и опускающейся груди.        Печать.        Она останавливает на ней свой затуманенный взгляд.        Демон.        Мейлин знает о том, кто он, хотя это, наверное, один из тех случаев, когда счастье заключается в неведении. Если бы она могла стереть это знание из памяти, она бы так и поступила. Вот только вряд ли что-то изменилось бы к лучшему.        Демон или человек.        Нет. Ничего не изменилось бы.        Мейлин сделала свой выбор еще до того, как узнала правду.        Она молчит и смотрит на него. Ей кажется, что он идеален и увечен одновременно, и от осознания этого ей становится невыносимо больно. Она прекрасно понимает, что все ее трепетные, бережно хранимые чувства обречены на забвение, немедленное, мучительное для нее, привычное для него. Сколько душ загубил этот порочный и совершенный демон своей манящей холодностью, непостижимой красотой, дьявольской страстью? Она не знает — никто не вел им счет.        И ее душа станет такой же безымянной и забытой.        Уже утром.

***

       Он уходит, не дожидаясь, пока рассветет.        Ничего удивительного в этом нет. Ведь вслед за безумной ночью всегда приходит самый обыкновенный день, наполненный самыми обыкновенными заботами и проблемами. И этот день пролетает так быстро, что она не успевает опомниться. Только что вышла из своей душной комнаты — и вот уже возвращается назад.        С каким-то странным чувством, теснящим грудь.        Она снимает фартук, накидывает салфетку на небольшое зеркало на комоде и запирает на ключ ящик, в котором хранятся свечи.        Ей хочется побыть одной. Одной, в полной темноте.        Постояв немного у окна, Мейлин идет к двери, проверяет, заперта ли она, и усаживается там же прямо на пол, прижав колени к подбородку.        Она вспоминает события прошедшего дня.        Вот она, проснувшись, потягивается, садится на расправленной кровати, потом поворачивает голову, чтобы посмотреть в окно. За стеклом все еще царствует темнота. Прохлада. Девушка встает, подходит к окну, упирается теплыми ладошками в подоконник. Всматривается в темные косматые силуэты садовых деревьев. Утро мрачное, совсем неприветливое, но она знает, что день будет жарким.        Вот она, умытая и причесанная, облачается в свою чистую выглаженную форму, завязывает аккуратный бант на талии, поправляет накрахмаленный чепец и белоснежные манжеты. Она готова к работе, к ежедневной работе горничной фамильного поместья Фантомхайвов. Осталось только надеть очки.        Поднимаясь по огромной лестнице, она спотыкается и падает на ступеньки. Колени болят, немного, совсем чуть-чуть.        Вот она вытирает посуду хрустящим полотенцем. Большое фарфоровое блюдо, расписанное роскошными, но не существующими в природе цветами, очень тяжелое, она прилагает все усилия, чтобы удержать его на весу.        У нее болит голова.        Частично в этом виноваты очки, хотя Мейлин даже не думает о том, чтобы их снять.        Она тяжело вздыхает, трет тонкими пальцами виски, затем, почувствовав на себе вопросительный взгляд, улыбается Барду, волочащему мимо нее кастрюлю с каким-то странным, очевидно, взрывоопасным варевом. Мужчина настороженно оглядывает ее, словно заподозрив неладное, но потом решает поверить ее фальшивой радостной улыбке. В полной тишине они возвращаются к работе.        Чуть позже, стоя в тени огромного посудного шкафа, в который нужно запихнуть еще одну партию тарелок, Мейлин вдруг заходится кашлем. Белую поверхность самого первого блюда из стопки орошают маленькие темно-красные капельки, круглые, блестящие, немного похожие на брызги художественной кисти. Проглатывая боль вместе с солоноватой слюной, девушка ставит тарелки на ближайший стол и спешно стирает страшные следы с фарфора влажным полотенцем. Потом его нужно будет постирать так, чтобы никто не заметил алых разводов.        Спустя пару часов она занимается уборкой на кухне после экспериментов повара. Там царит первозданный хаос, но девушка не жалуется — это ее работа. К тому же, виновник каждодневного бардака, скрепя сердце и скрипя зубами, помогает ей в этом нелегком деле, и, хотя уборка дается ему немногим лучше готовки, Мейлин рада его компании.        В самый разгар наведения порядка в просторную кухню ураганом врывается Финни. Светлые волосы мальчишки торчат в разные стороны, соломенная шляпа хлопает его по спине, когда он проносится мимо Мейлин и Барда с охапкой свежесрезанных цветов в перепачканных грязью руках.        «Себастьян сказал поставить их в самую красивую вазу».        Она реагирует на его имя неожиданно спокойно. Идет к ближайшему шкафу, встает на носочки, пытается дотянуться до хрустального чудовища, расположившегося на самой верхней полке. Бард, отбросив в сторону веник, пытается помочь. Нет, сегодня у нее нет желания быть неуклюжей. Сегодня она не собирается ничего разбивать. Не собирается.        Но разбивает. Какую-то плоскую тарелку — вазу от неминуемой гибели спасает повар, оказавшийся чуть более расторопным, чем обычно.        Мейлин уже привычно извиняется, натянув улыбку, и подбирает брошенный совок. Наклоняется к кучке осколков… и тихо оседает на пол.        Это уже не первый раз, когда она теряет сознание на глазах у своих друзей. И от этого на душе еще гаже. Она совсем не хочет, чтобы они переживали за нее, ради них она старательно прячет свою боль под улыбающейся керамической маской.        Но эта маска слишком непрочная. То и дело она покрывается сетью трещин — когда девушка захлебывается кровавым кашлем или когда она отказывается от еды. Когда падает в обморок или ее настигает очередной мучительный спазм, который заставляет ее сжаться в комок. Трещин все больше, они становятся все глубже и не зарастают.        «Мейлин!»        Финни и Бард брызгают ей в лицо холодной водой, трясут за плечи, хлопают по щекам.        Она должна прийти в сознание и улыбнуться им.        Все в порядке.        Пока маска не сломалась окончательно, все в порядке.        Приподняв отяжелевшие веки, она смотрит в потолок, из-за мелких брызг на ресницах превратившийся в калейдоскоп огней.        «Все нормально».        Все в порядке, ей просто нужен свежий воздух.        И может быть, пара глотков воды.        «Только не в лицо, — смеется она через силу. — А в стакан».        Такое повторится, и еще не раз — но сейчас они успокаиваются, спешат напоить ее чистой водой из графина и помочь подняться на ноги.        После этого случая остаток дня сохраняется в ее памяти только отрывками, спутанными меж собой образами, звуками, запахами — она устала, и она больше не способна запоминать происходящее.        Суета, чьи-то недовольные возгласы, звон посуды, шелест скатерти, потом смех, приглашение к столу, белые салфетки под тонкими пальцами; скрип отодвигаемых стульев, духота, выглаженные рубашки, вновь суета, многочисленные поручения — и поверх всего — пропитавший мир насквозь аромат срезанных в саду цветов.        Это было тогда.        А сейчас она сидит, прислонившись к стене, обхватив колени руками, сидит в полной темноте. Ее глаза широко распахнуты, хотя она ничего не видит дальше вытянутой руки. Ее плечи вздрагивают, а где-то внутри зарождается давно уже ставшая привычной пульсирующая боль.        Эта пульсация сводит ее с ума.        С некоторых пор она означает лишь одно.        Мейлин скоро умрет.        Болезнь, что калечит ее тело и разум, не вылечить ни одному доктору, каким бы невероятным гением он ни был.        Нет, она не боится самой смерти. Вообще. Ее не страшит ни красивая гибель в бою, ни тихая кончина в собственной постели — это все естественно и неизбежно. Хотя ей все же немного жаль, что она не доживет до старости и не увидит, как ее пурпурные волосы станут совсем белыми. Наверное, это выглядело бы забавно. Или красиво.        Но само предчувствие недалекого конца угнетает ее. Даже не предчувствие — она находится уже в середине процесса, называемого постепенным умиранием. Эта кровь на губах, почти не прекращающаяся боль где-то под грудью, чернота перед глазами… сколько все это уже длится? Несколько месяцев, не меньше.        И никто в поместье по-прежнему не знает об этом.        Даже он. Хотя, прошлой ночью, когда Себастьян постучался в ее двери, Мейлин на мгновение решила, что это своего рода «прощальный подарок» с его стороны, такое своеобразное исполнение предсмертных желаний. Сейчас она, конечно, понимает, как глупо и смешно на самом деле было так думать.        Глупо и смешно.        Она прижимает руки к лицу, ощущая теплую влагу на длинных ресницах.        Почему ты плачешь, глупая?        Все закончилось еще вчера.        Чего же ты боишься, ты, та, кто может с улыбкой ожидать приближения смерти?        Чего?        Вот этих шагов, пружинистых и уверенных. Это не Бард — его поступь тяжелее и тверже, и не Финни, он всегда ходит быстро, а иногда и бежит вприпрыжку. Это и не господин Танака, и не леди Элизабет, которая гостит у них уже третий день. Она знает, как они ходят, она всегда может отличить их друг от друга.        Звук шагов стихает прямо напротив ее комнаты.        А за ним следует стук в дверь. Отрывистый, аккуратный.        Она зажимает приоткрытый рот ладонью.        Зачем он пришел?        Эта ночь, она должна была быть единственной.        Стук повторяется. И он еще раз повторится, и еще раз, если она не откроет — ночной посетитель спокоен, но чрезвычайно настойчив.        Поэтому она поднимается по стене и трясущейся рукой поворачивает ключ в замке.        На фоне слабоосвещенной прихожей его силуэт кажется чернильным пятном на светлой поверхности письменного стола.        Он как всегда улыбается, она как всегда не знает, куда деть взгляд и что сказать.        Но этого не нужно — почти сразу девушка оказывается в его руках.        Дверь в комнату тихо захлопывается за ними.        Физическая боль отступает вместе со страхом. Это дурман, это опиум, этого не хватит надолго, завтра она вернется и будет пожирать ее тело изнутри с еще большей жадностью. Но сейчас она все же отходит. Уступая место другим, еще более страшным мучениям, от которых бешено колотящееся сердце сжимается, превращается в беззащитный кровоточащий комок.        Ей хочется сказать: «Ты тот, кто меня убивает. Ты, а вовсе не этот спутанный клубок боли внутри моего тела». Но она не может — ее рот скреплен печатью молчания, он залит сургучом, будто плотный желтый конверт, хранящий внутри себя истрепанный листок с самыми страшными откровениями. Она будет молчать все эти дни, отпущенные ей — молчать и улыбаться, дергая каждый вечер непослушными пальцами ручку двери, чтобы снова впустить демона в свое маленькое убежище.        Она перетерпит, перетерпит все.        — Себастьян…        Она единственная раскроет для него свои объятья.

***

       Ни один из них не думал, что это будет продолжаться так долго. День за днем и ночь за ночью прошел душный июль и его место немедленно занял такой же душный август, а дверь в комнату горничной по-прежнему тихо распахивается каждый вечер.        И все повторяется.        Себастьян, вечно улыбающийся демон, уверенной поступью проходит в темную комнату — ему не нужен трепетный свет восковых свечей, надежно запертых в верхнем ящике стола. Он аккуратно избавляется от фрака, расправляет покрывало, иногда проверяет, есть ли щель между шторами. Он спокоен и собран, как будто находится в гостях у какой-нибудь высокопоставленной особы.        Он всегда такой. Должно произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы его поведение изменилось хоть немного.        Она привыкла.        Ей не на что жаловаться. И времени на это нет.        Все ее силы уходят на игру.        Да, она играет свою роль, снова и снова, снова и снова, будто востребованная молодая актриса. Счастливо смеется, натыкаясь на обеспокоенные взгляды друзей — чтобы потом, нырнув в тень, почти задохнуться от нового приступа кашля и опять стереть перепачканным платком красные пятна с губ. Это тяжело, и становится все тяжелее не с каждым днем — с каждым часом, с каждой минутой, мгновением. Но она должна. До самого конца.        Улыбаться вплоть до последней секунды — ее единственное желание.        Но скоро ли наступит эта последняя секунда?        Ответ не заставляет себя ждать.        Однажды утром Мейлин просыпается раньше, чем обычно. Как будто кто-то неловко толкнул ее локтем в бок. Сев в кровати, еще заспанная и встрепанная, она глядит на запотевшее стекло, по которому ползут медленно, будто улитки, крупные голубоватые капли, и вдруг решает сама для себя, что этот день обязательно будет другим, не похожим на остальные.        И хотя все идет своим чередом, в течение дня она не разуверяется в своем предчувствии. Наверное, поэтому и уборка, и стирка, и мытье посуды, и прочие дела — все дается ей легче, чем обычно.        И вот она уже любовно стирает пыль со старого овального зеркала, стараясь не смотреть в глаза своему отражению. Ей не хочется знать, насколько они поблекли, а не зная, куда проще убедить себя в том, что у нее есть еще силы играть.        Чтобы отвлечься, она представляет себя — нет, на этот раз не актрисой — прекрасной пианисткой с тонкими изящными пальцами, которые теплым ветром пробегают по длинной дорожке клавиш. Да, именно, под ее ладонями вовсе не влажная ветошь и прохладная стеклянная поверхность — а гладкие желтоватые клавиши. Мейлин ласково притрагивается к ним, будто бы они живые. Тихая мелодия льется, льется, льется, она завораживает невольных слушателей и растворяется в нагретом воздухе светлых комнат.        Она играет, играет как в последний раз.        «Мейлин, что с тобой?»        Качнув головой, девушка сбрасывает с себя паутину очаровательного морока и возвращается к работе.        С левой стороны зеркала обнаруживается крохотная черная трещинка.        …Этим вечером он к ней не притрагивается. Просто входит как обычно, задергивает шторы, так что в комнате, и без того темной, воцаряется непроглядный мрак, присаживается на кровать. Она садится рядом.        Тишину можно резать ножом. Она плотная, холодная, но прозрачная, как студень.        Они просто сидят и молчат. Мейлин не знает, о чем он думает и куда он смотрит, не знает, зачем он вообще пришел. И ей совсем не хочется строить никаких предположений. И нарушать молчание она тоже не собирается, будучи справедливо уверенной в том, что им обоим нечего сказать.        Он рядом — этого вполне достаточно.        Она даже может чувствовать себя немного счастливой, хотя этому крохотному клочку счастья уже не притупить боль, до отказа заполнившую ее изнутри.        Может быть, несколько минут, может быть, пару часов — девушка полностью теряет ощущение времени в этой темноте, сроднившейся с молчанием — они сидят вместе, а потом Себастьян встает и направляется к двери. Она тоже поднимается, задерживается на пару секунд, чтобы поправить смятое покрывало, и следует за ним.        Звук шагов кажется слишком громким.        Хотя никому, кроме них, в этом огромном поместье не услышать его.        Себастьян молча переступает порог, и уже когда Мейлин готова закрыть за ним дверь, она вдруг ощущает легкое прикосновение на своих пальцах — это не ткань костюма или перчатки, а такие же пальцы, тонкие, прохладные.        Она улыбается.        «Спокойной ночи».        Следующий день начинается с того же — со странного предчувствия.        Оно ощущается неприятным покалыванием в груди.        Что-то нехорошее?        Не так сложно догадаться.        Стерев с лица последние обрывки сна, девушка складывает ладони на груди и с закрытыми глазами шепчет свое коротенькое заклинание.        Сегодня она обязательно скажет. Обязательно.        Прохладная вода, полотенце, расческа — короткие волосы чудного пурпурного оттенка ещё влажны после умывания; темное платье, накрахмаленный передничек и чепец.        Что бы ни случилось, ее ждет работа.        Как ни странно, сегодня дворецкий доволен усилиями слуг. Цветы, не выкорчеванные и не остриженные, благоухают и радуют глаз своей пестрой красотой, кухня вполне себе целая и даже чистая, более того, в ней витает аромат чего-то съедобного. И из нескольких шикарных сервизов пострадала всего одна тарелка и маленькая белоснежная чашка. Минимальный ущерб. Минимальный настолько, что за ущерб его можно даже не считать.        В общем, все идет как нельзя лучше.        Но удостовериться в этом еще раз будет совсем не лишним, особенно, если выдалась свободная минутка.        Себастьян обходит поместье, присматриваясь к каждому подозрительному уголку, пытаясь выцепить взглядом хоть одно несоответствие с идеалом. Таким несоответствием является чуть встрепанная горничная, с ногами забравшаяся на широкий подоконник в холле. Она уже некоторое время возится с защелкой на раме, в надежде, что та поддастся и окно, наконец, распахнется.        «Воздуха, воздуха…»        Он не собирается ей помогать, и сгонять на пол тоже, но зачем-то останавливается напротив. Наблюдает за тем, как Мейлин крутит ручку туда-сюда, прикусив губу, и убирает время от времени со лба темную прядку, задевая круглые линзы очков. Она такая… маленькая, нескладная, неловкая даже для человека. Хороший образ.        Спустя пару минут ей удается все-таки повернуть защелку куда нужно и открыть окно. Поток свежего воздуха врывается в холл.        Дворецкий хмыкает и собирается уходить.        — Себастьян…        Но ее голос заставляет его остановиться.        — Мне нужно кое-что сказать, — Мейлин поворачивается к нему, соскальзывает с подоконника и улыбается. По-настоящему. Не играя. — Кое-что очень важное.        Он кивает и подходит ближе.        Ее шепот похож на тонкое трепещущее крыло бабочки, он такой же невесомый, прозрачный, как будто призрачный. Горьковатый. Прощальный.        — Я…

***

       Чуть позже вечером она сидит на скамейке в саду и болтает ногами, словно маленькая девочка. Она улыбается, треплет угол передника холодеющими пальцами и смотрит на заходящее солнце. Оно уставшее, расплющенное, кровоточащее — но до безумия прекрасное в этой своей изможденности.        Она тоже устала. У нее уже нет сил цепляться за уходящие дни.        Если бы она была солнцем, она бы продолжила сражаться. Наверняка. Но она всего лишь человек, силы которого иссякли; всего лишь человек, смерть которого никак не повлияет на окружающий мир.        Солнце будет светить и после того, как она уйдет.        И это хорошо.        Растоптанная черная туфелька срывается с ее ноги, когда она дергает ею слишком сильно, взмывает вверх, а потом шлепается у ограждения клумбы.        Тихо вздохнув, девушка поднимается со скамейки и идет за башмачком.        В саду не должно быть беспорядка.        Поэтому ей стоит уйти за его пределы, чтобы не омрачать картины.        Мейлин оборачивается, посылает воздушный поцелуй освещенному закатным солнцем поместью и медленно уходит прочь…        — Нет! Не верю! Неправда!        — Тише, тише…        — Нет!        Она так и не успела уйти.        Осталась в самом сердце великолепного сада.        — Финни!        Мальчишка нашел ее случайно. И не сразу поверил в реальность происходящего, как и те, кто подоспел на его отчаянный вопль минутой позже.        Только глядя на их изменившиеся лица, он понял, что не спит, что видит вовсе не один из страшных ночных кошмаров.        Это реальность.        Реальность, невыносимее которой ничего не может быть.        — Она же… она…        Две широкие ладони опускаются на его плечи. Бард стоит рядом с закрытыми глазами, его губы беззвучно шевелятся. Он не рыдает, как Финни, по лицу которого слезы текут солеными ручьями, смывая дневную пыль, просто пытается что-то сказать, но любые слова застревают комом в горле.        За них обоих говорит Танака, стоящий чуть поодаль от дворецкого.        — Бедное дитя, — его голос дрожит, совсем немного, но в нем ощущается смиренная горечь. — Бедное, бедное дитя. Мы даже не могли предположить, что такое произойдет. Такая хорошая девушка, она… Она с гордостью защищала честь и достоинство семьи Фантомхайв…        Он продолжает говорить, не отводя глаз, в которых плещется тихая, спокойная печаль.        Финни не слушает.        Финни сжимает кулаки, рвется вперед, словно собираясь вступить в бой с чем-то невидимым; потом его ноги подкашиваются и он заваливается в сторону. От падения на землю его удерживает только рука повара.        — Бард, уведи его. Попытайся успокоить, — коротко приказывает подошедший Фантомхайв. Мужчина собирается воспротивиться — ему фактически велят бросить тело друга, но сумрачный взгляд графа останавливает его. Бард, собравшись с силами, смахивает блестящие слезинки с ресниц, кивает и буквально уносит мальчишку, уже замолкшего и обессиленного. Танака, уставший, сгорбленный, уходит вместе с ними. Нервные всхлипы быстро стихают, оставляя за собой оглушительную тишину.        Которая нарушается спустя минуту негромким вопросом:        — Какова причина смерти?        — Она была больна, — сдержанно отвечает дворецкий, сделав незаметную паузу перед последним словом.        — Больна? — темные брови графа чуть-чуть приподнимаются.        — Да, господин.        — Чем?        — Мне это неизвестно. Но ее смерть — следствие этой болезни.        — Ясно. Выходит, ни ты, ни кто-либо еще не имели об этом ни малейшего понятия?        В вишнево-красных глазах мелькает ледяная искра.        — Да, господин. Она хорошо это скрывала. До сегодняшнего дня.        Фантомхайв бросает еще один взгляд на тело, которое Себастьян переложил на широкую скамью.        — Почему же она об этом не сообщила? — на этот раз вопрос задан скорее пустоте, нежели слуге в темном костюме, однако Микаэлис берет на себя труд дать ответ, который, возможно, придется графу по вкусу.        — Осмелюсь предположить, господин, она желала до последнего мгновения оставаться вашим покорным слугой.        — Если это так… — после непродолжительной заминки начинает Фантомхайв, — если это так…        Он не договаривает; отводит взгляд и прижимает пальцы ко рту. Потом разворачивается и медленно идет в сторону поместья той же тропинкой, по которой ушли его слуги.        — Я сегодня же найду замену, господин.        — Нет. Не стоит торопиться. Поисками нового слуги займешься после похорон, а сейчас отнеси тело в дом. Нужно будет… подготовить его к погребению, — приказывает граф, не оборачиваясь, и неожиданно вскидывает руку в воздух. Этот жест слишком походит на признательно-прощальный, чтобы являться им в действительности, но все же губы Себастьяна трогает легкое подобие улыбки.        Дождавшись, пока Фантомхайв скроется из виду, дворецкий стягивает с рук перчатки и прячет их в карман, после чего садится прямо на землю рядом со скамейкой. Костюм, чудесный черный костюм, сразу же покрывается тонким налетом бурой пыли.        Ему нужно всего лишь несколько минут.        А костюм не жалко.        Грязь на одежде всегда можно отстирать.        Прохладный ветер треплет алые локоны так ласково, так осторожно… Никто и никогда не проявлял о ней такой нежной заботы — и уже не проявит. Те, кто мог бы это сделать, упиваются в это мгновение собственной горечью, злостью и, может быть, обидой. На нее, на мир, на самих себя — за то, что не смогли ничем помочь и, потакая ее желанию, делали вид, что все на самом деле в порядке; или за то, что обманулись ее счастливыми улыбками. Или за то, что ничего не могут сделать и сейчас. Болезни не воткнешь дуло пистолета в глотку и не переломаешь ей шейные позвонки, желая отомстить за смерть близкого человека.        Но смертные хотя бы могут себе позволить скорбеть и молиться, облачаться в траурные одежды и прямо говорить о своих чувствах. Что они и будут делать в последующие дни.        Верно.        Они могут сожалеть.        Вот только сожаление мертвым ни к чему.        Запрокинув голову, он неожиданно улыбается. Это улыбка, несущая в себе все и одновременно ничего. Так улыбаются те, чья жизнь ограничена четырьмя стенами, или те, кто получил весь мир — две крайности, сводящиеся в одно. Он не принадлежит ни к первым, ни ко вторым.        Он просто что-то потерял.        А еще — оказался не единственным дьявольски хорошим актером.        Улыбаясь, Себастьян смотрит в небо. Далекое, далекое небо, окрашенное алым, недосягаемое небо в светлых потеках облаков.        Там, высоко, там никого нет.        Пусто и холодно.        Но наивные люди почему-то до сих пор уверены, что где-то наверху, среди белоснежных гор, в вечной мерзлоте, спят чужие души. Если бы это было правдой…        На земле ветер усиливается. Врывается в заспанный сад, взметает пыль и высохшие лепестки, застревает в ветвях деревьев.        Себастьян слушает, смежив веки.        В печальном шелесте листвы ему чудятся чьи-то легкие, почти невесомые шаги, скрип открывающегося окна, живой стук сердца и счастливый женский смех. Эти звуки сливаются, атласными лентами сплетаются в одно короткое, но очень важное воспоминание. Настолько важное, что его не затмить погребальному звону колоколов и льду остывших рук.        Оно не исчезнет, не растворится, как все, что было до него.        Оно гораздо ценнее чего бы то ни было в этом странном человеческом мире.        И сейчас оно целиком и полностью принадлежит ему.        Быть может, это глупо. Неправильно. Быть может, на самом деле он не имеет никакого права на этот крохотный лепесток ее тепла. Но он есть, этот лепесток. А раз так, его нужно сохранить.        Люди — очень хрупкие создания. Рано или поздно, все они умирают. Так было и так будет. Таковы законы этого мира.        Но они не исчезают бесследно, пока есть те, кто хранит воспоминания о них.        Он улыбается и гладит алые пряди.        Он знает, что никогда не забудет.        И значит, она никогда не исчезнет.