1.
Не сохраниться цветку в жадной руке Не уловить песни, которая завершилась И всё же Где я возьму новые, где возьму я прекрасные цветы, Если весна не рождает новых, пеплом занесло поле, Лес посерел - Жрецы, я спрашиваю вас: Откуда происходят цветы, опьяняющие человека? Песня, которая опьяняет, прекрасная песня?
Эндас прячется за колонной, стараясь унять сердце. Глупое, стучит слишком громко, мешает слушать. Для обучения музыке Тейран впервые купил не рабов, а нанял свободных людей, и на них уже половина Крепости под тем или иным предлогом пришла посмотреть. Маленькая труппа из трёх йокуданцев и их помощников - сомнительное диво где-нибудь на континенте, но на севере Вварденфелла такие нечасто. Высокий мужчина с кожей цвета древесной коры играет на инструменте со струнами, вовсе не похожим на кимерскую эрху или вину, но чаще инструмент берёт женщина, а мужчина садится за барабаны. Их целых четыре, и у всех разные тембры. Девушка аккомпанирует им на флейте, цимбалах или что-то напевает звонким и чистым голосом. Эндас не понимает их языка и потому может только догадываться, кто они друг другу - лица и оттенок кожи у всех трёх разные, вряд ли это семья, но бывает всякое. Он сидит и слушает часами. Из всех сиблингов учатся активно только Морвин и Ирет; Сунгта пришёл к выводу, что эта музыка далека от гармонии чистых тонов, и утратил интерес, а Ворина никогда не интересовали настолько бесполезные вещи, как дёрганье струн. Понять, что интересует Ворина - та ещё задачка, Эндас даже не пытается. А вот слушать, как сестра раз за разом повторяет мелодию, выучивая, разбирая, понимая, как строится и звучит незнакомый лад… Эндас спрашивает у Гилвота, своего единственного наставника, к которому имеет право приходить лишь ночью, зачем существуют иные языки и иная музыка? - Каждый народ мыслит по-своему. Узнай как они говорят и как поют, и получишь знания об их тактике. Узнай, какими чарами пользуются, как сложена их поэзия, с чем сравнивают они сердце - получишь представление об их стратегии. Эндас слушает очень внимательно. Слова дяди ему понятны: всё, что говорят вслух, несёт куда больше информации, чем кажется произнёсшему слова, даже если он очень хитёр. Тому, кто всегда молчит, виднее.2.
Несколько недель Эндас думает о том, как бы получить один из инструментов. Путём довольно изощрённой комбинации, в которой замешаны слепой раб-айлейд, уборщик, несколько краденых монет, семилетняя дочка сборщика податей и три гуара, он получает себе старенький, почти расколовшийся кимерский сямисен - струны на нём только три, натянуты они из рук вон плохо, и приходится уйти довольно далеко от Крепости, чтобы привести инструмент в порядок без риска быть обнаруженным и поколоченным. Что-что, а вот колотить Эндаса научились: не касаясь руками, но используя пастушьи палки или обратные стороны нетч-анкасов. Эндас возится долго, пытается повторить хоть одну мелодию из слышанных - и приходит в полное отчаяние. Сямисен мяучит и чихает, словно подыхающий квама, пожираемый престарелой никс-гончей. Он снова устраивается поближе к залу, где люди дают свои уроки. Он вообще впервые видит недов, не являющихся сутулыми, блёклыми белокожими рабами, ленивыми и нерасторопными, покрытыми рыжей или пшеничного цвета шерстью. Йокуданцы все какие-то совсем уж чужие. Одеты иначе, двигаются - текуче и свободно, смеются - белозубо, без страха, кланяются - словно это игра такая. Тейран с ними сам становится весел и даже тратит пару часов, чтобы и правда послушать. Консул никому столько не отводил внимания!.. И не был весел, кажется, никогда. Музыка красива, но она умирает, отзвучав, осаживается пыльцой на сердце, которое потом расцветает красками в тишине. Эндас не знает, как уловить, ухватить это. Он не может украсть музыки. Не может поймать ртом эхо, гуляющее под высокими сводами залов Когоруна, не может задержать между ладонями звук, пляшущий, словно солнечный зайчик. Песни чужеземцев обращены не к нему - но словно к нему тоже и ему одному говорят нечто тайное. Разговор и чувство, в котором так нуждается даже не-живая и не-мертвая душа. Кто-то из друзей Сунгты вступает с йокуданцем в конфликт. Кажется, пробует прикасаться к девушке; оба, и мужчина и женщина, вступаются за неё почти одновременно, но мужчина успевает на шаг впереди. Они не семья - это Эндас уже подсмотрел. Или он чего-то не знает о людских обычаях, но тогда какая разница. Мужчина успевает первым - его имя похоже на Асам, но Эндас не уверен - и значит, его право - участвовать в дуэли. Клинка у него два, совершенно одинаковых, кривых, как большие серпы, скорее даже похожих на топоры по образу действия, и обращается с ними йокуданец так, словно это продолжения его рук. Противник его хорош, лучше некуда, да только темнокожий человек не быстрее, не сильнее… а умнее и хладнокровнее. И опытнее. Эндас смотрит за дуэлью, что проходит за территорией Крепости, из-за кучи камней, предназначенных для возведения новой стены, и отчаянно хочет быть этим человеком. Умелым, отличным от кимеров, свободным и уверенным в себе, тем, кто может и драться, и заставлять кусок дерева с жилами или шкурами животных издавать чарующие звуки и ритмы. Это тоже способ разговаривать без языка. Но как подойти?... Есть ли право желать подобного? Не подставит ли он этих удивительных людей, отбросив на них свою нечистую тень?... Духи молчат всё это время - хотя ритмы нравятся им, но - духи молчат. Посмеиваются иногда. Просят делать странные вещи.3.
Так я слышал однажды: Есть источник, ценнее каменных сводов, что стоят века Ценнее черепов, что устрашают врага со стен крепостей Долговечнее дел, что ложатся в основу империй. Есть источник удовольствия, Так я слышал однажды, И имя ему мимолётность. Ты не запомнишь Храма: он прочен, долговечен Ты не запомнишь скалы: она здесь всегда, Но хрупкий цветок ты не сохранишь, не уловишь до конца выражение глаз любимого, Не спрячешь в тайнике песни, спетой на закате, И потому они истинно долговечны на земле, Так как нигде не сохранены, кроме памяти сердца
Девушку зовут Лалайт Амира. Это Эндас узнаёт случайно, будучи как-то раз вытащенным из своего укрытия на солнечный свет руками этой черноглазой, медовокожей и рыжеволосой бестии. Она тычет себя в грудь - ничего на ней нет, кроме безрукавки, шаровар и полоски льна, сквозь которую и так всё угадывается, - называет имя и пихает самого Эндаса. Только кудрявые волосы взлетают. Тот в растерянности. Уже лет семь никто не смел его просто пихнуть так, чтобы не оказаться дОлжным тут же идти к жрецам. Те назначают долгий и мучительный ритуал очищения, фыркают сквозь зубы, делают умные лица.... Девушка улыбается ему - люди же выражают приязнь улыбкой? Или скалят зубы, как животные? Пихает снова. Эндас неуверенно называет своё имя. А потом случается странное - его ведут за руку к музыкантам. И он наконец понимает, что делал не так: в общем-то, решительно ВСЁ. Для того, чтобы начать понимать, что к чему со струнами, язык не так важен. Можно получить по пальцам, слушать, слушать, слушать, смотреть, повторять и наконец повторить правильно. Мешают когти: это родовая черта чистокровных Даготов, почти звериные, изогнутые и твёрдые когти вместо ногтей. Но зато можно не пользоваться плектром. Спустя пару месяцев играет Эндас лучше, чем Морвин и Ирет, но они не в обиде. Им не хватает той безразличной дерзости, с которой младший атакует трудности - даже те, которые непреодолимы. Ирет хотела бы переводить ему указания учителя, но йокуданец качает головой. Странный ученик, которого даже свои избегают, интересует его. Интересует настолько, что он как-то приводит Эндаса туда, где живёт, в свои покои, скромные, такие дают десятникам, и дарит небольшой барабан из кожи и учебный инструмент. Эндасу попросту страшно принимать подарки. Но ведь он всегда может сказать, что украл их? Правда? Когорун даёт ему всё, не замечает пропаж, если они мелки и незначительны. Он не знает, как благодарить и как вообще выражать благодарность. То, что йокуданец сам находит форму, для него становится не только облегчением, но и новым поводом обожать его. Может, для кого-то другого оплата телом недостойна или отвратительна. Для того, для кого любое прикосновение открытой ладони - табу; для того, кто сам выбрал форму своего посвящения Мефале, чуть не изойдя потом болью и стыдом; чужое тепло, пусть небрежное и щедрое лишь от привычки, - всего лишь новая улыбка солнца, почему-то забывшего на короткое время, что оно умеет только обжигать. Верить в это сложно, не искать снова - нельзя, и Эндас не является даже к Гилвоту иногда, пропадает, учит слова чужого языка, глотает мелодии, куски песен, фраз, глотает слёзы, стоит Асаму улыбнуться - или грызёт себе руку, если тот чем-то недоволен. Женщины не избегают его тоже, но в основном заняты друг другом. Они учат его играть на флейте, помогают получить контроль над голосом. Наверное, у Морвина и Ирет другие учителя. Они чётко, словно двемерские тональные механизмы, могут воспроизвести на два голоса древние гимны даэдра, и любовные песни, и кое-что собственного сочинения. Они могут вложить в это и страсть, и утончённость, и изысканность, и кое-что из той тьмы, что Эндас не вправе открыть кому-либо узнаванием, но они иные. Никто не пробует играть костью своего сердца и выбивать ритм из лёгких, из всего тела, из всех желаний и страхов плоти, чью искренность ум не всегда желает пропускать через железное сито. Гилвот не ругает живую Печать. Не хочет. Кена Гилвот знает: люди живут коротко. Нет смысла обрывать то, что и так оборвётся, пока это никому не вредит - а остановить слышащего голоса Той Стороны, когда он учится - это попасть между кагути и его добычей. Пусть собирает травы с той стороны холма, где они взошли.4.
Йокуданец умирает третьей зимой - от укуса никс-гончей, от которого у него начинается алая лихорадка. Доставили бы его быстрее в лагерь - были бы шансы, но даже Даготы не способны спасти мертвеца. Охота - хорошая забава, когда охотник - ты сам, но может обернуться иначе, стоит судьбе взять твой след. Обе женщины безутешны и довольно быстро уезжают, не польстившись на золото, что предлагает Тейран. Инструменты Асама они желают разбить по обычаю, но Эндас спугивает их в месте, куда они приходят для обряда. Оуд, настоящий, певучий, с резной розеткой, из дерева, что поёт само, кажется, стоит на него подышать, отзывается богатейшим резонансом и глубиной обертонов… Стоит коснуться его струн, Асам словно рядом. Кладёт на плечи тяжёлые руки и говорит на странном своём языке. Эдас старается поменьше играть для кого-то, потому что на самом деле у него всегда есть слушатель, пусть никто и не видит его мастера.5.
Распускаются цветы - они свежие, Вертится средь них птица-крикун, В благоуханной воде они зеленеют, переплетаются Приходят они только из своего дома, из глубины неба, Лишь оттуда приходят; Не увянут, не прекратятся, не оборвутся - Разбрызгиваю водою в жаркий день свои песни, Кого напитают, кто услышит?
Шаман Эшленда - тот, кто видит и знает. Тот кто видит без глаз, знает не умом, идёт не дорогами, дышит кожей, ныряет в небо, трогает мыслью, убивает словом, пьёт яд, ест - собственную плоть из чужих костей. Эндас рождён не в пустоши, но порождён ею. У него есть голос, есть имя и дыхание, а больше ничего нет. Он сидит на пиру у отца, устроившись на одном из столов, свесив ногу в женской сандалии. Он украл костюм у жрицы Мефалы. Хороший костюм, вернее, нижняя его часть - расшитая монетами и бронзовыми подвесками юбка из полос алой ткани, пришитых к широкому поясу. Эндас повязал его крепко: бёдра у него худые, сам он - весь гибкие змеиные жилы, но любит двигаться бесшумно и текуче. Отдельное искусство - во всём этом ходить так, чтобы ничто не зазвенело. Он учится. Выходит пока плохо, если совсем не удаляться в тень. А ещё ему смешно: всем нравится его затея. Пусть мужчина в жреческой, да ещё и женской одежде - странен и даже не нелеп, а инаков, пусть... но звон браслетов, которые он обязан носить, предупреждает о его появлении, а теперь у бренчащих кусков металла появилось более звучное дополнение. О, хорошая шутка, шут сам нарядился в шутовскую одежду! Он даже вымазал лицо погребальными красками: алым обвёл скулы, белым - губы, красивые, чуть вывернутые, экзотические, как у всех детей Тейрана; алым же подвёл глаза, выкрасил ладони и ступни, белым начертил особенные символы на груди, но они уже смазались об бусы из всякой всячины, что Эндас где-либо когда-либо позаимствовал. Он любит необычные предметы и предпочитает носить их с собой - вплетает в волосы, пришивает к одежде, к поясу, цепляет к посоху, с которым иногда ходит. Живые татуировки оплетают обнажённую золотую кожу, перечеркивают старые и свежие шрамы. Гхартоки нельзя испортить раной: они сами берегут плоть, на которой существуют. Эндас выглядит больше как эшлендер, чем как сын Консула. Иногда ему это надоедает, и он идёт в купальни и в мельчайших деталях уподобляется своим живым братьям. Но потом придумывает другую игру. Он должен придумывать себе что-то с тех пор, как Гилвоту нечему больше учить его и жизнь просто тянется и тянется, словно палач вытягивает жилу, выворачивает сустав потрясающе медленно, потрясающе томно, тяжко, жутко. Настолько, что иногда хочется дёрнуться самому, порвать ткани, сломать кость, только закончить это. Любой ценой закончить ожидание, ПУСТОТУ, размеренность постоянного неустройства, безумную одинаковость всех хитросплетённых интриг кимеров; он пытает пленников для своего отца иногда, как порождение тени, он безымянная заплата на отлаженном механизме и он хотел бы уметь лгать, как другие, но ему просто незачем. Танцовщицы и музыканты исполняют свои роли. Когда наступает тишина, Эндас Дагот берёт оуд. Касается струн. Играть на нём - каждый раз вонзать себе когти в сердце, и потому Эндас играет часто. Звуки наполняют залу, отдаются эхом. Его никто не прерывает. Не хотят и не должны. Он поёт сперва йокуданские, потом велотийские гимны - голос его точен и вырублен из тишины и пепла. Иногда он даже не аккомпанирует себе, иногда просто отбивает ритм на чане, что переворачивает. Он славит Мефалу, что даёт жизни и сладость, и боль, славит саму жизнь, что течёт по венам жаром, что привлекает друг к другу мужчин и женщин, славит и смерть, что означает празднование завершённости жизни и переход к новой; славит интриги и яд, дающий ликование победы, хитрость, что дарует преимущество затаившемуся, сети, что стягивают тела проигравших; славит Боэту, двуликого прародителя, Боэту-Заговорщика, Боэту-Победителя, играющего судьбами; и только Азуру он обходит вниманием. Даже Тейран слушает его, потому что сложно не слушать. Заканчивает он, как всегда, фарсом, злой песней, шипами в ладони всем, кто присутствует - но и это слушают тоже. Ему не хлопают ладонями по коленям, не осыпают цветами и искрами чар, как самую последнюю танцовщицу с хорошеньким личиком и грудями. Ему не делают дурных и добрых предложений одарить золотом или благосклонностью. Его снова не замечают. Повторяют только его мотивы и слова, и когда Эндас слышит это, то улыбается. Цветы и песни, вот истинное на земле. Мимолётность - так говорила ал-Саахра! - вот истинное на земле, ибо только оно оставляет след. С пира он уходит - в ночь, под луны, что не луны вовсе. Под их светом ему легче и спокойнее; ночь в скалах вокруг Когоруна тиха лишь для глухого. Он слышит все её шёпоты. Слышит вздохи диких силт-страйдеров, слышит вопли вспугнутого крикуна, тихий шелест лап никс-гончей, откапывающей змею, чтобы поживиться. Эндасу тоскливо; он редко позволяет этому чувству забрать себя целиком. Сегодня же именно тот день. Песни всегда идут от сердца; он швыряет их под ноги отцу и его Дому, всем живым - и хочет хоть какого-то эха. Хоть какого-то отклика. Взгляда, слова… да, не положено, но и умирающему кагути иногда кидают кости! Что ж, живые пьют вино, а у него есть яд из корней трав и деревьев, из сока кактусов и плоти лиан. Его не нужно много; втереть в дёсны каплю, вяжушую, горькую, стягивающую весь рот, и ждать. Ждать, когда звуки станут более объёмными. Когда величественные звёзды начнут колоть своим светом глаза. Когда пройдут галлюцинации, не несущие истины, придёт время настоящих видений. Мёртвый дом Темери знаком ему. Если бы кто-то спросил его, Эндас бы рассказал, кто был кем, что за имена носили его предки, чем занимались, что любили. Они рады его видеть, эти духи, да и не только - Темери, Даготы, и иные - все. Он смеётся с ними, и танцует с ними, и поёт для них - вот, здесь, среди мертвых, его дом. Песни его заставляют их плакать или улыбаться, руки их бесплотны, но шаман смотрит не только телом, видит не только кожей, и Эндас умеет нечто похожее, хоть и не назвал бы себя так. Духи теплы с ним, и он ищет их тепла. Они утешают его, смеются над ним, принимают его, оказываются с ним близки. К ним присоединяется и тот, кто умер на прожжённой лавой земле. Задумчивый вожак никс-своры смотрит, как бесноватый кружится в пыли, хватая песок и пучки травы ободранными пальцами, как обтирается о камни, хохоча и воя, целует и гладит выступ скалы, трётся об него возбуждённым удом, стонет и плачет, бормоча нечто ласковое, вертится снова, танцует, как ужаленный змеёй в момент помрачения рассудка. В песке и пепле, что принесла третьего дня буря, он оставляет слишком много следов. Никс-вожак издаёт короткий треск - нет, этого трогать не стоит. Он явно болен. Стая может найти себе что-то лучше. Обессиленный, Эндас засыпает на камнях, укрыв глаза локтем, и просыпается только когда солнце начинает сжигать ему кожу. Тащится в Когорун, жалкий и прихрамывающий, потому что ноги у него разбиты и ему даже лень залечить это на себе. Каждый шаг отдаётся болью - и это хорошо. Больно только живым, и это даёт какую-то надежду: может быть, признаки жизни, недостойные не-мертвому, заметит не только пустошь. Хотя за сорок лет уже научаешься понимать, что надежда - лучшая из шуток Шеогората.