Точка кипения

Я знала, что сначала точка кипения лежала где-то между смятыми листами конспекта по физике и сломанным карандашом. Затем между отчаянно звенящими струнами и летящим в форточку медиатором. Занесенной для пощечины ладонью отца и зло сверкнувшими шоколадными глазами. Звонким ударом и моим испуганным вскриком. Жизнь Шотаро делилась на фазы и противофазы, и я до поры до времени попадала в такт. А потом он начинал кипятиться, вытаскивая сигарету и сжигая потрепанный блокнот с текстами. Посылая к черту бледную от злости Шоко и отвешивая чрезмерно любезный поклон папарацци, запечатлевшему его ссору с менеджером. Царапая пальцы о струны в кровь и размазывая алую жидкость по усталому лицу… Целуя мои веки и шепча мне в ухо, как ему надоело всем угождать. Как надоело переписывать тексты в угоду агентству, как надоело слово «хит» и как он скучает по дому. Потом злость и отчаянье проходили, он испуганно смотрел мне в глаза, торопливо извинялся и, будто бы перестав меня узнавать, растерянно шарил глазами по моему лицу и уходил прочь из квартиры. Его не было всю ночь, с лопнувших гитарных струн стекала кровь, а подаренный мной медиатор едва ли угадывался в пушистом ворсе белого ковра. Губы горели, сердце гулко билось о грудь, а от Шотаро пахло чужими духами. Его последняя точка кипения лежала где-то между моим робким «я тебя люблю» и далеко не первым, но еще более неуверенным, чем сами слова, поцелуем. Моя – между его ядовитым «она слишком назойлива и наивна» и летящим ему в спину гамбургером. А потом меня просто перестало интересовать, как сильно сместилась его точка невозврата. *** - Интервью сразу после съемки. Камеры все равно будут, так что лучше, если ты не станешь переодеваться. Затем у тебя ужин с продюсером, и после тебя ждет Такарада-сан – нужно подписать договор о рекламе,- тараторила мой менеджер Амико, то и дело заправляя за ухо непослушную кудрявую прядь и норовя вымазать лицо в чернилах.- Кёко, ты меня слушаешь? - Что он здесь делает?- пропуская мимо ушей всю ту часть, где я должна была подскочить с места и воплощать в реальность цезаревские планы Амико по захвату миру, спросила я. - А? Кто?...А,- растерянно откликнулась та.- Фува Шо пишет музыку для фильма, ты разве не знала? Я вроде говорила…- она взволнованно и заранее виновато смотрит на меня.- С этим есть проблемы? - Нет,- равнодушно качаю головой и пожимаю плечами.- Просто первый раз вижу его на съемочной площадке. - Режиссер настоял,- вздохнула Амико, убирая органайзер в сумку.- Кофе будешь? - Не откажусь,- кивнула я, поднимаясь с кресла и отмахиваясь от назойливой гримерши. С нашей памятной ссоры прошло уже почти десять лет, и я давно перестала считать наши с ним короткие встречи на звездном небосклоне. А тот факт, что я прекрасно знаю, что не десять, а девять лет, шесть месяцев, две недели и три дня – это скорее мое хобби и очевидная склонность к арифметике. - Чем обязаны?- опираясь о подоконник, спрашиваю я. Фува сидит на раскладном стульчике, облокотившись локтями о колени и прикусив губу. В руках у него потрепанный блокнот и карандаш. В общем, ничего не меняется, разве что он куда чаще носит костюмы, чем джинсы, пьет виски, а не пиво, волосы красит исключительно в темные тона, а улыбается еще реже обычного, но такой он нравится мне даже больше. Такой живет исключительно в противофазе ко всем в общем, и к себе в частности. - Ваш режиссер уверен, что композитор обязан побывать на съемках. Говорил что-то про атмосферу и про колорит. - И как? Проникся? - Жалею, что собачий вальс написали до меня,- усмехается он одним уголком губ и откидывается на спинку стула.- Цуруга отлынивает от съемок? - Снимается во вторую половину дня,- качаю я головой, откидывая волосы за спину. Когда перегорает лампочка к тонкому стеклу еще долгое время не прикоснуться, а затем оно просто остывает. Так и мы с Шо. Мелькнувшая было искра в пламя не разгорелась, не осталось даже едва тлеющего огонька – лишь немного стыдливое недоумение и усталое раздражение. Стыд за когда-то внезапную любовь, жгучую боль и ледяную ярость. Потому что любить было вовсе не обязательно, страдать тоже не из-за чего, а злиться – не на кого. Мне просто когда-то показалось, а «показалось» повод для злости и обиды едва ли существенный. А сейчас мы просто иногда друг у друга ночуем. И это тоже ничего не значит. Как те девять лет, шесть месяцев, две недели и три дня. - Как новый альбом?- полностью запрыгивая на подоконник, интересуюсь я. - Отправлен в печать,- устало улыбается и трет переносицу. Взъерошивает волосы и расстёгивает пиджак. А я слышу его облегченный вздох, и мне на одно мгновение кажется, что я почти хочу дотронуться до гладких волос руками. Желание странное, вызванное не иначе как отсутствием на площадке Рена, и мне за него уже стыдно. И к Рену у меня, конечно же, никаких аморальных помыслов, но до его волос можно дотрагиваться без задних мыслей. Как моих, так и его. - Поужинаем сегодня?- бесцветно спрашивает он, лениво приоткрывая один глаз и вновь беря в руки блокнот. - Не могу, у меня ужин с продюсерами, а затем Такарада. Можно у меня, ближе к часу…- он неуверенно дергается, и я второй раз за пару минут чувствую себя неловко.- Если хочешь, конечно. Разговор становится странным, и впервые за долгие годы напряженным. Не знаю, когда что-то пошло не так. Просто однажды мы совершенно случайно оказались в одной постели, и Сецука Хилл, чьей обольстительной мордашкой я тогда прикрывалась, нашла моим желанием вполне реальное воплощение. А потом еще раз. И еще. И снова. Даже тогда, когда чертовка Хилл отправилась в ящик отработанного материала. Фува ни о чем не спрашивал, я ни о чем не задумывалась, а наши неправильные отношения попахивали извращенной похотью, животным желанием и были совсем не к лицу начинающей актрисе. Блистательному певцу и оплоту талантливой молодежи. Не к месту. - Кёко…- выдыхает он, и у меня по спине бегут мурашки. Он вот-вот скажет мне то, чего я слышать не хочу, о чем мне знать не обязательно, и мне придется вспомнить, за что я его когда-то ненавидела. И любила. Я не хочу ни того, ни другого. Я задерживаю дыхание, борюсь с желанием зажмурить глаза и заткнуть уши ладонями, но он вдруг как-то криво улыбается и качает головой. - Сегодня не получится. Завтра…я думаю тоже,- выпрямляется, прокашливается и совершенно спокойно улыбается.- Я уезжаю в мировое турне на выходных. На полгода, поэтому…- что «поэтому» я слышать тоже не хочу, поэтому на сей раз просто отворачиваюсь. Потому что это уже слишком похоже на оправдание, а оно ни к чему, ведь мы ничего друг другу не обещали. Вспоминать, что о его турне мне уже говорили, я тоже не желаю. Потому что если бы он просто поставил меня перед фактом, в это турне уехав, я бы забыла. Недели через две. Три. А может и четыре. А может и не забыла бы вовсе, но никто кроме меня об этом бы не узнал. А так он замолкает и тоже отворачивается. И видит, что мне не все равно. А об этом мы тоже не договаривались. - Ну тогда,- радуясь своему актерскому таланту, улыбаюсь я.- До нескорой встречи? - Вероятно, да,- точно также улыбается он. Режиссер дает команду, перерыв окончен, а Амико так и не принесла мой кофе. Я почти не обернулась, но: - Кёко, постой,- мне не послышалось. Оборачиваюсь и вопросительно приподнимаю брови. - Прости,- коротко и неопределенно бросает он. И я вдруг вспоминаю, за что когда-то его ненавидела и любила. За что люблю и ненавижу до сих пор. И делаю то, что всегда выходило у меня виртуозно – сбегаю. Под свет софитов и объективов камер. *** - Что бы ты подумал, если бы я внезапно сказала «прости»? Рен вздыхает и поднимает наконец темные от недосыпа глаза. - Что тебе почти стыдно за визит в…- смотрит на наручные часы.- В половину четвертого утра. - А если бы я сказала это не сейчас, а…просто вдруг? - Что есть за что,- выключает громко гудящую кофеварку и садится рядом со мной на холодный кафельный пол.- Кёко, в чем дело? - Фува на выходных уезжает в мировое турне, мне есть до этого дело, и я вот уже…семь лет с ним сплю. Цуруга пожимает плечами и протягивает мне чашку кофе. - Он уезжает не на выходных, а завтра, тебе, разумеется, есть до этого дело и ты вот уже семь лет ведешь себя как последняя дрянь. - Завтра?..- тупо переспрашиваю я, чашка со звоном падает на черный кафель, ноги неприятно обжигает, а на белых джинсах расползается отвратительное кофейное пятно. Рен безмолвно кивает, также молча собирает осколки, стягивает со столешницы полотенце и аккуратно промокает испорченную ткань. - Да. И мне плевать на Фуву, но что бы ты ему на его «прости» ни ответила, ответить нужно было иначе. - Прости,- подскакивая с пола, виновато улыбаюсь я. Рен хмыкает и пожимает плечами, что, вероятно, означает «уже в который раз», и неопределенно взмахивает рукой, указывая на дверь. А я, пожалуй, думаю, что тех двадцати минут дороги до дома Фувы слишком мало, чтобы сформулировать удовлетворительный ответ на вопрос: «Какого черта я делаю?». *** Раньше я знала, что точка кипения Шотаро находится «между». Теперь знаю, что Фува Шо кипит постоянно. - Я простила,- коротко выдыхаю я, глядя в растерянные шоколадные глаза и с удовольствием подмечая удивленную складку между бровей, взъерошенные после сна волосы, перекосившуюся бельевую майку и неровный отпечаток подушки на щеке. Смотрю на неуклюже замотанный бинтом палец правой руки и резко выдыхаю. - Это… - Струна,- запоздало пытается спрятать руку за спину и неловко улыбается.- Струна лопнула, а пластыря как назло не оказалось. Несмело улыбаюсь в ответ и переступаю, наконец, порог. - А начинать следовало с того, что уезжаешь ты завтра,- укорительно замечаю я. - Об этом мы не договаривались,- немного устало, немного отчаянно. Почти испуганно. Как тогда, когда целовал мои веки и шептал, что устал. - Нужно было читать мелкий шрифт,- хитро улыбаюсь я и, повинуясь утреннему желанию, зарываюсь пальцами в темный шелк волос. – Для ужина уже поздно, но я могу приготовить завтрак. - Для завтрака еще рано, но у нас есть еще три часа на сон,- парирует он, касаясь губами моей макушки. - Заманчиво…- выдыхаю в ямку над ключицей и блаженно прикрываю глаза.- Наверное, нужно поговорить. - К черту. Семь лет молчали – до утра подождет. Губы горели, сердце гулко билось о грудь. А от Шотаро пахло моими духами. Просыпаться с ним еще приятнее, чем с ним засыпать. Его последняя точка кипения лежала где-то между моим робким «я тебя люблю» и далеко не первым, но еще более неуверенным, чем сами слова, поцелуем. Моя – между его смешливым «любишь?» и его же уверенным «любишь, почти так же сильно, как я».