Пурпурное

      О таких, как он, мамы рассказывают дочерям за столом в уютной и маленькой кухне, освещенной теплым светом лампочки под потолком. Рассказывают, говорят, и руки их в мелкой сетке венозных узлов подрагивают. От таких просят держаться подальше. Молят никогда к таким не подходить. Предостерегают: увидишь, как такой идет по противоположной стороне улице — не дай боже, что по твоей! — обходи его десятой дорогой.       О таких, как он, пишут громадными буквами в таблоидах, к которым не прикасаются дети, ввиду отсутствия на сероватых страницах комиксов.       О таких, как он, шепотом судачат под покровом ночи в собственных безопасных постелях.       Когда девочки уходят вслед за такими, как он, матери кидаются на кафельный пол кухни или дощатый настил коридора, цепляясь за ускользающую юбку в мелкий горох дрожащими руками. Кидаются, рыдают и кричат, что не позволят, что только через их труп, что отрекутся от них, как от ребенка, который причинил самую большую боль в мире, как от тех, кто предал семью.       И каждый раз все одно.       Девушки садятся возле матерей, крупно дрожащих от бьющейся в хрупком сердце истерики, обнимают острые плечи и говорят, что он не такой, что у них все по-другому. Что он любит.       Каждый раз, помните, все одно.       Девушку позже найдут где-то избитой до смерти или убиенной какими-то ищущими мести подонками.       Потому что, разумеется, каждый раз все одно.       Мать ловит ее, уходящую на верную смерть, в коридоре, цепляется пальцами, покрытыми артритными узлами, за подол клетчатого платья и воет, что не пустит. Кричит, захлебываясь слезами, что ляжет трупом у двери, и пусть она, если так уж любит этого подонка, переступит через ее бездыханное тело.       Она, конечно, уйдет, а мать не умрет, по крайней мере не прямо сейчас. Может, она даже придет на их свадьбу, потому что Режди захочет свадьбу, может, даже не будет плакать слишком, по-театральному, громко.       Она, разумеется, ускользнет из родительского дома, в котором ее любят и лелеют, как нежный ценный цветок, потому что Режди стоит у другой стороны улицы возле своей машины и курит, и знает, что сейчас творится. Знает с той же уверенностью и ясностью, с какой знает имя брата, или то, что в подобных районах такие машины выделяются наиболее сильно. Или то, что она все равно к нему выйдет, как бы не убивалась мать.       — Мам, пожалуйста, перестань.       Не перестанет. Пока такая невероятно взрослая дочь, будто вымахавшая прямо перед ее взором в освещенном солнцем коридоре, не бросит эту гиблую идею связаться с Крэем, не вернется в комнату, разложив вещи по полками, не переоденется во что-то мягкое и домашнее и не спустится в назначенный час к ужину.       Не перестанет, пока не будет уверена, что даже духа этого подонка Крэя не будет вблизи ее дочери.       Возможно, не перестанет и тогда, памятуя, как она, ее милая малышка, с печальной улыбкой говорила, что любит его до потери пульса, а он, наверное, даже в нее влюблен.       — Мам, умоляю, не надо.       Надо. Надо, потому что кто-то должен вправить ей мозги, а отец сидит на кухне, листает утреннюю газету и всеми силами старается не слышать вой жены, потому что ежели она не сможет уговорить дочь, то не сможет никто.       Он, разумеется, мог бы ее запереть, но каков смысл? Реджи остановят решетки и пара замков? Это вряд ли.       Он, конечно же, мог бы выйти к нему с яростью и агрессией в глазах, окруженных сетью морщинок, но каков итог? Реджи отобьет ему все органы и увезет тогда уж брыкающуюся и ревущую не хуже матери девушку в своей машине.       Нет, пусть лучше так. Ежели бог будет милостив к ним, к их семье, то услышит полусобачий вой женщины в коридоре, все еще отчаянно цепляющейся за мягкую ткань платья в клетку, и что-то предпримет.       Например, Реджинальда прямо сейчас может насмерть сбить машина. Какой-нибудь грузовик. Почему бы ему этого не сделать?       Например, Реджинальда прямо сейчас могут застрелить. Какая-нибудь шестерка какого-нибудь гангстера, у которого зуб на одного — или на обоих, что вероятнее — из братьев Крэй. Почему бы и нет?       Или, например, бог мог бы войти в тело его дочери и отправить ее наверх прямо сейчас. Скажем, спать. Разве, не мог бы?       Или наслать на нее амнезию, пусть и полную. Пожалуйста!       Вой нарастает, когда входная дверь открывается с легким скрипом несмазанных петель, которые давно пора бы залить маслом, да руки не доходят, но отец решает, что в это вечер обязательно все починит. Хлопок этой самой двери прерывает высокий звук только на секунду, а потом он возвращается с такой немыслимой силой, что хочется умереть на месте, лишь бы всего этого не слышать. Нарастает, заливая траурной тянучкой весь дом.       Она попробует объяснить им потом. Примерно, через пару лет, когда скорбь матери немного уляжется, и глаза отца перестанут быть нечеловечески красными от лопнувших от свалившейся на его лысеющую голову новости капилляров. Все объяснит, все растолкует, но позже, а сейчас Реджи ждет ее у машины и тушит налакированным носком обуви окурок, жмурясь и улыбаясь, когда она выходит из дома, словно с ног до головы облитая тем трауром, который выплескивался из груди матери, переполняя чашу души. Он усмехнется, как умеет усмехаться только он, и подавит нарастающее напряжение и неприязнь. Откроет дверь, подаст руку, расскажет, что его брат, Ронни, может быть немного агрессивным, но это должно пройти.       О таких, как Реджи, мамы рассказывают дочерям на кухне, залитой тепло-желтым светом лампочки под потолком. Мольбами покрывают с ног до головы, канючат, настаивают никогда не связываться.       Но поцелуй Режди горчит на губах, как глоток узвара из груши-дички, и сам он, Крэй, невероятно хорош в своем костюме, облаченный в пульсирующую уверенность. Хорош, очарователен, опасен, смертоносен.       Как пурпурные змеи в грозовых облаках, предрекающие молнию.