Третий

      Её руки были изящны, тонки, но жёстки и сухи, словно она истирала их песком каждодневно. Илона горько усмехнулась, искривив уголок рта, и медленно поднесла лучину к последней свече в покоях.       Её покоях.       Она поборола желание дотронуться длинными пальцами до испещрённой глубокими хиромантическими линиями ладони и в очередной раз убедиться, как её кожа безжизненна и груба. Стоя идеально прямо возле высокого канделябра, Илона чуть вздёрнула подбородок, завороженно наблюдая за дрожью язычка молодого пламени. В её оливково-зелёных глазах заплясал золотой огненный отблеск.       Она склонила голову, задув лучину. Бледный дым нитями пополз от кончика к высокому куполообразному потолку, украшенному разноцветной смальтой.       Её покои.       Губы, не вульгарно припухлые, как у большинства молодых вампиров, а скульптурно ровные, с ярко выраженной „аркой Купидона“, ещё полные жизни и крови, тронула самодовольная улыбка.       Шлейф платья из сатина тёмно-коричневого цвета прошелестел по каменному полу. Леди Илона сцепила руки в замок на животе так, чтобы длинные и тяжёлые рукава прикрыли широкий железный пояс, усыпанный мелкими опалами.       Она бросила испытывающий взгляд на узкое распахнутое окно, в котором виднелись звёзды и молодая луна.       Он должен уже явиться.       Она обогнула письменный стол с пыльными стопками книг, миновала стену, инкрустированную пожелтевшими костями, с выдолбленными в цельном камне полками и нишами, в которых стояли флаконы масляных духов и многочисленные шкатулки и ларцы.       Её покои.       Илона медленно остановилась у большого прямоугольного зеркала в посеребренной раме. Маска самоуверенности дрогнула на её лице. Миг колебания выдал сомнительную неуверенность и страх.       Уже полстолетия её тело не меняется.       Илона прикусила боковыми зубами щёки изнутри, они от этого стали впалыми у отражения, и пристальнее вгляделась в зеркальную гладь.       Она родилась на этой земле, в колыбели бессмертных. Ей не посчастливилось появиться на свет седьмой в семье вассала, предок которого служил ещё смертному Виктору, в год неурожая. Царил голод.       Илона ухмыльнулась, щедро отпив горячей крови из кубка.       Голод унёс жизнь её леди-матери. Слуги говорили, что новорожденная кричала по ночам, как бесноватая. Её младенческий вопль разносился по родовому замку денно и нощно, вселяя в грешную голову господина мысль о милосердном удушье подушкой. Но Илоне засунули пожёванный хлебный мякиш в беззубый ротик, и она умолкла. У кормилиц не было молока, в тарелке господина не было мяса, жизнь покинула их край, жизнь крепко сидела в её маленьком, беззащитном, малокровном тельце, которое цеплялось за неё пухлыми ручонками.       Илона вздёрнула подбородок и вытащила из высокого пучка на затылке острую шпильку. Жёсткие чёрные волосы рассыпались по плечам. Сейчас не было видно, но на висках можно отыскать несколько побелевших волосков.       Они белели бы дальше. Если бы не он.       Голод выкосил больше половины детей лорда. Смерть боязливо обошла одинокую люльку Илоны, лишь слегка задев костлявой дланью: ещё свидимся.       Она росла, крепла, но дыхание смерти следовало за ней, юной и прекрасной, по пятам. Её первый жених лишился головы во время восстания, второй свернул шею, упав с лошади во время охоты. Его хладное тело, завёрнутое в плащ с гербом, мокрое от родниковой воды, в которую он свалился, лорд показал ей перед уходом на войну и сказал: „На тебе проклятье, дочь моя“.       Война, далёкая, но безжалостная, забрала жизни многих достойных сынов благородных домов. Илона впервые, мгновенно и остро поняла, что значит — быть старой девой. Её сестер выдали замуж за кого пришлось, у кого за спиной было лишь громкое имя, и дай Бог — остатки богатства. Жених Илоне не достался, и её брат, занявший место отца, с прищуром таких же светло-зелёных, как у неё, глаз тонко намекнул, что принять постриг и отправиться в монастырь — исключительный шанс снять проклятье.       Сейчас она горько усмехнулась, погладив массивный драгоценный камень в перстне. Под глазами, в уголках рта… словно следы подгнившей кожицы у спелого осеннего яблока, душистого, тугого от сока, — морщины. Они успели появиться.       Леди Илона, безнадёжно незамужняя, скользящая бледной тенью вдоль стен своего родового замка, безмолвное изваяние из скорби, гордыни и боли за утраченные надежды, привидение в скромных глухих платьях, исподлобья взирала из тёмного угла на всё новых и новых племянников, розовеющие щёки невест, властьдержащие руки родственников. Леди Илона, которую слуги и дети боялись и за спиной называли могильной змеёй, была старухой, ей минуло тридцать семь лет.       Ей уже полстолетия — тридцать семь.       Ей будет вечно тридцать семь. Холодный восторг теснил грудь при этой мысли. Поднимался из глубин души, обжигал внутренности клокочущей гордыней, выходил сквозь оскаленные жемчужные зубы, крепкие и целые, ни чета тем, что были у счастливых леди её круга: после череды беременностей, родов, высасывающих жизнь из женского тела, после крепкого кулака пьяных лордов-мужей… что там за зубы? Жёлтые осколки разве что.       А её лорд в тот день протянул к ней руку в толстой кожаной перчатке и отодвинул пальцем губу, обнажая целые, здоровые, белые зубы несчастной старой девы.       Старая дева, обозлённая, всеми презренная… и стоит сейчас в своих покоях, самых роскошных во всей древней крепости, ей завидуют, ни у кого нет и лоскутка такой дорогой ткани, что она носит, все они, смертные и несмертные, покорно опускают взоры, не смеют теперь головы поднять…       И не посмеют. Она будет склонять их к земле.       Взглядом, тяжёлым кованым сапогом, мечом…       Илона просветлела, окончательно избавившись от мрачных мыслей. Она сбросила останки прошлой жизни — доводящие до исступления сомнения, страхи, печали, забитые ей в глотку обиды — лишь слегка расправив плечи. Всё пустое.       Белая, сухая до скрипа пудра горкой легла на ладонь, рассыпалась по грубой коже, пока неестественно длинные тонкие пальцы втирали, втирали, втирали её.       Остальные увлажняли кожу маслами и восковыми смесями, женщины, даже бессмертные, пытались вдохнуть в руки жизнь, утонченную нежность и юность, а она делала их жёсткими, словно то были не руки дворянки, а покрытое толстой, ороговевшей корой древо.       Пустоголовые распутницы пытались привлечь мужчин, а Илону саму привлекал мужчина.       Он вошёл в опочивальню так, словно знал, что она ему это позволит. И она позволила. Всё вокруг, весь мир, каждая человеческая судьба принадлежала ему одному. Илона сжала зубы и вдохнула полной грудью, с немым восхищением и преданной надеждой заглядывая в льдистые ярко-голубые глаза лорда Виктора, хозяина всего сущего, Великого Старейшины бессмертных, своего верного и прекрасного супруга, полного хитрости и храбрости, с которым не сравнится ни одно существо в истории.       Всё принадлежало ему. Знания о жизни и смерти, тайны и грехи любого, на кого падёт его пронизывающий взор, невиданная мощь, сокрытая в его обманчиво увядших руках, безразмерная, абсолютная, исключительная власть над каждым в мире — всё принадлежало ему.       Но он был её.       Его лицо всегда было скорбным, полным невыразимого страдания и тоски, когда он смотрел на неё, приходил к ней. Он хмурил брови, обвивал крепкими руками её стройный стан, тесно прижимая к себе, не думая о тепле, внешней спелости, благородном имени, он лишь искал утешение и находил его. Она с равной любовью клала руки ему на грудь, если та была облачена в расшитый бархат, и если бы вздымалась под окраплённым кровью и искарёженным когтями доспехом.       Вдвоём они не утомляли себя разговорами, они просто молчали, и каждый знал, что у другого на душе. Он мучительно щурился, тонкие губы его дрожали, когда он, падая пред ней на колени до саднящей боли, ластился к её рукам, вжимал худую щёку в мягкие ткани её одежд. За завесой смоляных прядей её волос, за грубыми и натертыми пудровым порошком узкими ладонями с безобразно длинными костлявыми пальцами, за её молчаливым остроносым ликом, на котором с небывалой лаской и болью на него взирали ведьмины зелёные глаза, он прятался от всех напастей, что подстерегали его сейчас и в далёком постыдном прошлом. Она была отрадой для его измождённого сердца, потому что, несмотря на разрыв между столетиями, внутри она была так же исколота, изранена и загублена, как и он.       Он припал к её когтистым холодным рукам, целуя напудренную кожу так пылко, словно она раскалённые угли сжимала в ладонях.       — Отрада моя, — прошептала Илона, блеснули в тёмных покоях её мерцающие колдовские глаза в один миг с выглянувшими из-за розовых губ клыками, — да будет тебе известно, — она мягко улыбнулась, но лицо тут же стало таким же серьёзным и мрачным, как прежде, — что супруга твоя затворница отныне. — Виктор встал, но не отстранился ни на шаг. Она с триумфом вскинула черноволосую, слегка посеребренную беспощадным возрастом голову, в глазах её стояло пылкое самодовольство и алчная любовь: — Я в тягости, дорогой супруг.       Она опустила руки, убрав широкие ниспадающие рукава, взглянула вниз, на свой ещё плоский живот, скрытый за тёмно-коричневым сатином и красиво опаясанный железом, от которого ей вскоре придётся отказаться.       Словно громом поражённый, он вобрал в могучую грудь побольше дыхания, задержал взгляд на её лице, точно искал обмана, а после с трепетом обхватил её голову широкими крепкими ладонями, привлекая ближе. Она устало сомкнула веки с задранной до боли в седьмом позвонке головой, победоносная ухмылка зазмеилась по её губам.       Жена, госпожа, леди — ей по праву рождения была уготовано это. Но жалкая смертная жизнь всё отняла, дунула стужей и колючим морозком на её красоту, забрала надежду на удачное будущее, обрекла на позорное существование в тени чужих судеб. И вот она, некогда съедаемая завистью и скорбью, отмеченная самой смертью при рождении, теперь удостоена чести выносить в своём чреве наследника величайшего из бессмертных, сильного и сурового, как отец, и расчётливого и гибкого нравом, как мать.       Однако.       У неё слишком узкие бёдра, и тело, пусть и ныне налитое бессмертием, до укуса было измождено малокровием и старостью.       Выносить ценою своей жизни?       Пускай.       Смерть и так ждала её слишком долго.       А если разгневается и велит не обременять их союз тяготами и рисками, так тому и быть: слово его — закон. Она лично вытравит дитя из своей утробы, вцепится в собственную плоть когтями, начнёт рвать, зальёт весь ковен кровью, позовёт к себе приближённых к Виктору палачей.       Слово его — закон.       Но он медленно выдохнул, с гордостью глядя ей в глаза, в которых отразилось всё: самодовольство, решимость, отчаяние. Бледные губы его заалели, уголки приподнялись в промелькнувшей улыбке.       Мир, построенный им, вынес их вдвоём. Выдержит и третьего.