Лётчик

- Где я? - сказал Вильям, как только обрёл возможность шевелить языком. Не то чтобы он надеялся на ответ, скорее, хотел услышать собственный голос, убедиться, что всё ещё может говорить и слышать в окружившей его темноте. - А куда ты хотел попасть? - отозвался другой голос, не Вильямов. - От этого может зависеть твоё текущее местопребывание. А может и не зависеть. Вильям открыл глаза (оказывается, они были закрыты всё это время) и вместо пустого загородного шоссе, пустых серых полей и пустого ноябрьского неба увидел человека. Человек был одет в грубую серую блузу и коричневую куртку, на голове у него был кожаный шлем, как у лётчиков из старых фильмов, а на шее - белый шарф. Он был похож на старую фотографию, вырезанную по контуру и вклеенную в действительность. Лицо у человека было молодое, приятное и открытое, но Вильям уже знал, что приятным открытым лицам не всегда стоит доверять. Вильям приподнялся и увидел, что лежит на поросшей жухлой травой земле, что поодаль стоит (или лежит?) странная машина, похожая одновременно на аэроплан и гигантскую мёртвую птицу - вытянутый и закругленный нос, обтекаемый корпус и раскинутые по траве железные крылья, широкие и длинные. И над всем этим тускло светится оранжевым небо. - Это Монреаль? - Это Вавилон, - с непонятным выражением ответил человек в шлеме. - Там, внизу. Залезай, полетели. - А если я откажусь? - Вильям с заметным усилием поднялся. Его шатнуло, но не от голода - голода он не чувствовал. Холодно тоже не было, хотя шерстяное пальто и перчатки остались где-то в прошлой жизни. - Останешься здесь. И будешь блуждать без выхода и цели, пока не превратишься в кого-нибудь другого, - заботливо просветил человек в шлеме. - Или пока не исчезнешь. Или пока не умрешь. - Разве я... ещё не умер? - Нет ещё. Залезай! *** Стальная птица вздрогнула и ожила. Гул мотора, неуклюжий подскок, ещё один, взмах крыльев (железных крыльев), и та особая резкая пустота между животом и ногами, знаменующая падение или полёт. В узкой кабине было всего два кресла, одно за другим, Вильям почти лежал в своём, пока не обнаружил, что вполне может сесть - железная птица выровнялась, взмахи крыльев, медленные и плавные, уже не смешивали небо с землёй. В первый момент Вильяму показалось, что поток воздуха сейчас вырвет его из кресла или наоборот, размажет, и что было сил ухватился за борт и переднее кресло. Потом он увидел, что было за бортом. Наверное, это был город, или то, что мог бы посчитать городом какой-нибудь безумный художник или архитектор. Или просто безумец. Вильям за последний год достаточно близко подошёл к этой черте, но даже его воспалённое, распалённое воображение, даже его сны, рождавшие образы и формы странные и отвратительные, но противоестественно притягательные, бессильны были извергнуть подобное. Дома, похожие на перевёрнутые ячеистые пирамиды и сплющенные вдоль оси призмы, закрученные спиралью ДНК лестницы, механизмы, напоминающие ленивых гигантов, и гиганты, двигающиеся по освещённым улицам с грацией заводных механизмов, деревья из стекла и металла, ядовито блестящие купола и головокружительной высоты башни... Это было как в перевернутой подзорной трубе: чем выше они поднимались, тем шире открывалась причудливая картина завораживающей и чуждой жизни, но при этом каждая ее деталь не уменьшалась, а напротив, становилась ближе и выпуклее, как если бы железная птица с каждым взмахом крыльев приближалась к породившему ее чудовищу, натянувшему сейчас на угловатый остов шкуру города. Вероятно, Босх некогда тоже провалился сквозь трещину реальности сюда, под оранжевое небо, и потом всю жизнь в бессилии стремился нарисовать увиденное. - Что... это? - Вильям не услышал себя. - Город, - лётчик даже головы не повернул. - У него много имён, какие-то давно забылись, какие-то ещё не родились. Мы зовём его - Вавилон. *** На ночь - если, конечно, это была ночь, если здесь вообще можно было делить время на ночь и день - они притулились в расселине, где как раз помещалась железная птица и ещё оставалось место для двоих двуногих. Лётчик грел на газовой горелке банку с тушёнкой - самую обычную жестяную банку на самой обычной горелке. Запах чуть подгоревшего мяса щекотал ноздри, дело было даже не в том, что Вильям помнил белоснежный фарфор и бордовое сукно скатерти, тонкий остро-изысканный запах яств, приготовленных для него одного. Он почти готов был поверить, что всё это - сон, бред, галлюцинация, мистический кошмар безумца, перешагнувшего черту. Солонина в банке не вязалась с мистикой и безумствами. Она выглядела и пахла пугающе настояще. - Попробуй, - лётчик выгреб в железную миску жирное волокнистое месиво. - Оно вкуснее, чем выглядит. Не дотрагиваясь до миски, Вильям потянулся к банке, к неровному вывернутому краю. Если всё сон... Боль впилась в палец неожиданно, Вильям почти убедил себя в нереальности окружающего, но порез был настоящий, настоящей была кровь, не липкое месиво, исторгнутое пастью получеловека-получудовища, не сюрреалистические багровые реки, обычная кровь из обычного пальца, солоноватая на вкус. - Ты не спишь, Вильям, - сказал лётчик с той же бессердечной заботой, как тогда, когда рассказывал о блужданиях и превращениях. - Откуда ты знаешь мое имя? Вместо ответа лётчик вновь придвинул миску. - Ешь. Это настоящая еда, она подкрепляет силы. - Если я съем кусок, - Вильям припомнил кое-что, - останусь здесь навсегда? - Может быть, да, может быть - нет. Это от тебя зависит. Ты с тем же успехом можешь остаться здесь навсегда, если не съешь ничего. Вильям взял почерневшую вилку. Тушенка все ещё была тёплой и как ни странно, вкусной. Чуть-чуть солёной - не как кровь, как разогретое на огне консервированное мясо. - Могу я узнать твоё имя? Лётчик снял шлем, размотал шарф, но всё ещё казался вырезанной из старой фотографии фигуркой. У него были коричневые как куртка волосы, стянутые в пучок, кончики прядей касались ворота. - Чем тебе не нравится Лётчик? - сказал он, и Вильям в который раз подумал, что для Лётчика нет разницы между мыслями и словами. - Ты знаешь моё имя. Справедливо, если я буду знать твоё. - Тогда можешь звать меня Робин. Как птичку с красной грудкой. *** Когда они снова поднялись в воздух, Вильям не смотрел вниз. Не было необходимости, город отпечатался огненно-чёрными письменами на обратной стороне век. Жуткий, вызывающий затаённый восторг, чужой и чуждый и вместе с тем поразительно знакомый. Так проступает лицо близкого человека сквозь уродливую маску шрамов. - Почему мне кажется, что я уже видел... - не договаривая, Вильям дёрнул головой, правым ухом указывая вниз. Руки его по-прежнему цеплялись за борта, хотя железная птица казалась неподвижной. Стих гул мотора, не было взмахов - гигантский альбатрос распустил, расслабил крылья, планировал, доверившись потоку. - Возможно, ты уже был здесь однажды, - отозвался Лётчик не то на слова, не то на мысли. - Или однажды будешь - ты ведь уже понимаешь, Вильям, что время здесь течёт иначе, чем ты привык? - Значит, когда я вернусь, я могу попасть на сотни лет вперед? Или на сотни лет назад? Или, - голос Вильяма дрогнул, - на год назад? - Зависит от того, куда ты хочешь попасть. Мы с этого начали, помнишь? *** - Я хочу... вернуться. - Куда? - Лётчик намеренно не хотел понимать его или делал вид, что не понимает. - Туда, - Вильям вскинул голову. Над ней по-прежнему тускло светилось оранжево-красным местное небо. Или не небо. В сущности, они могли сейчас быть глубоко-глубоко под землёй, глубже коры и мантии, у самого раскалённого ядра, именуемого мистиками Преисподней. - Наверх. - Зачем? - Я хочу найти... одного человека. Вильям почувствовал, как сжалось мучительно горло. Ещё сутки назад - в том мире, где живо было время - он сказал бы, что пытается убежать. - Ты хочешь найти его здесь или там? Прежде чем Вильям обдумал этот вопрос, который до того не посещал его голову, Лётчик добавил: - И уверен ли ты, что хочешь именно найти, а не быть найденным? Это, знаешь ли, разные вещи. Вильям думал. Он вспоминал то, что Лётчик сказал ему при встрече, и то, что было за сотни лет до - или после. - Ты говорил, что я превращусь в кого-нибудь другого, если останусь. Здесь все превращаются? Лётчик кивнул. - Почти все. - И ты? - И я. Но я остаюсь собой, в кого бы ни превратился. Не все так умеют. *** На руках Вильяма были кожаные перчатки без пальцев, и этими руками он судорожно вцепился в штурвал. Штурвал был обтянут кожей, и, по Вильямовым ощущениям, кожа эта как раз сползла с его побелевших пальцев. Голову и шею обматывал шарф, глаза защищали от ветра тяжёлые очки. - Если ты хочешь наверх, тебе придётся самому научиться летать, - сказал ему Лётчик. - Я не смогу доставить тебя туда, куда ты хочешь - хотя бы потому что не знаю, куда ты хочешь. Руки не слушались, руль не слушался, железная птица не слушалась, не слушался ветер. - Художник, который его придумал, - сказал вдруг Лётчик за левым плечом Вильяма, - тоже боялся. Его заставляли быть смелым, заставляли подниматься в воздух, а он только стискивал штурвал и втягивал голову в плечи. Человек, который учил его, не понимал, как можно не любить небо. Но нельзя насильно заставить любить - что-то или кого-то. Вильям, который знал точно, что заставить любить еще как можно, только плечами пожал. Железная птица лежала на земле мертвым брюхом. - А потом он увидел, как летит альбатрос, и захотел тоже - сам. Он учился у альбатроса, не у того, кто пытался заставить его любить и быть смелым. Он сделал железного альбатроса и поднялся на нём в небо. Ты пытаешься управлять аэропланом как мёртвым грузом или мёртвым телом. Пока это так, твоё собственное тело не оторвётся от земли. - Никогда особенно не хотел отрываться от земли, - проворчал Вильям. - Возможно, если ты останешься здесь, твой человек найдёт тебя. Возможно, нет. Важно другое: хочешь ли ты найти его сам? - Ты стал Лётчиком, потому что хотел кого-то найти? Робин - если его вправду так звали - покачал головой. Секунду или другую он казался Вильяму грустным, потом сделался прежним, заботливо-безжалостным. - Нет. Я хотел научиться поднимать аэроплан в воздух - не потому что найду кого-то или кто-то найдёт меня. Потому что взмах железных крыльев чего-то стоит сам по себе. *** Вильям открыл глаза и обнаружил свои руки судорожно вцепившимися в руль (руль был обтянут мягкой чёрной кожей, в точности как штурвал), а самого себя - соответственно, за рулём машины, движущейся со скоростью сорок миль в час по неизвестному загородному шоссе. В ушах все ещё шумел ветер, а на руках были перчатки - кожаные перчатки с обрезанными пальцами, которые отдал ему Лётчик. Вильям моргнул. Перчатки были его собственные, шерстяные, с дырками на пальцах, а вместо белого лётного шарфа вокруг шеи обмотался свитер. "Я что - заснул за рулём?!" В следующий миг машину швырнуло вправо и едва не сбросило с шоссе. Вильям, в холодном поту и с колотящимся сердцем, кое-как притормозил на обочине. Ему нужно было время, чтобы отдышаться. Пискнуло радио. Заиграл какой-то старый блюз. Шагах в десяти дорожный указатель приветствовал гостей ...вилля. Вильям протёр очки свитером, отметив, что пальцы всё ещё дрожат. - Добро пожаловать в Оранжвилль! - бодро сказало радио голосом Лётчика. - Оставайтесь на нашей волне!