Вселенная.

После событий в Диканьке, Петербург превратился для Николая в самый обыкновенный город с самыми обыкновенными людьми и происшествиями. Если честно, происходящее тоже не получалось назвать происшествием. По сравнению со всеми убийствами, ритуалами, чудовищами, что повстречались на его пути, извращенное издевательство с последующим убиением казалось детской шуткой, игрой, в кою не набалуется шаловливый ребенок. Петербург, всегда казавшийся писателю ярким, дышащим пестрящими балами и удивительными людьми городом, вдруг сделался серым, обезличенным. Кто-то одним широким мазком высохшей губки впитал в себя все краски, веселые лица, громкие вечера и богатые убранства с готового полотна. От этого становилось горестно. Бродя по сырым туманным улочкам потускневшего Петербурга, Гоголь бессовестно ругал нескончаемые лужи, сердито наступая потасканными ботинками в самый центр, длинные улицы, с открытыми дверьми на балконы, откуда доносилась музыка и слышался звонкий смех собравшихся семейств, знакомых, друзей и любовников. Цветы, самые разные, начиная от маргариток и заканчивающиеся пионами неожиданно приняли лишний элемент в общей картине города. - «Они красивы. Но они пусты. Совершенно ненужные они выставлены на всеобщую потеху, - думает Гоголь, шмыгая покрасневшим носом, и тихо додумывает, - Как я когда-то…» Несколько раз молодой человек опускается до того, что пинает высокие горшки, вынуждая серый мокрый асфальт покрыться опавшими лепестками. Он видит их боль. Слышит их крик. Но никто не слышит его. Николай сглатывает, хмурит брови и торопится прочь, желая уйти от изнывающих от боли использованных цветов. Почему больно должно быть ему одному? Неужели только он один заслужил страдания? Небо над городом сгущается, впитывая в себя всю чернь, пришедшую со всех краев земли. Небо гневается, плачет холодным дождем и кричит раскатами грома. Его писатель слышит не хуже, чем убитые цветы. Он настолько погружен в свои мысли, что не чувствует ни осуждающих взглядов со стороны, ни стремительно намокающей одежды, ни холода. Холод давно сковал все его нутро, став единою с ним частью, став вечным спутником вместе с разрывающей грудь болью. Два постоянных, неразлучных друга, идущие плечом к плечу в его существе. Николай кричит. Громко и отчаянно, надеясь, что пустынные улицы пронесут его мольбу эхом, отражаясь от стен зданий, от запотевших окон и застрянут в доме одного человека. Человека, который вывернул его душу наизнанку. При мысли о Гуро ноги подкашиваются сами собой, и писарь останавливается под мигающим желтым фонарем, вокруг которого бились мошки. - «Глупые, какие же вы глупые, - снова думает брюнет, опускаясь на ступени и не обращая внимания на дождь, пропитавший насквозь его потасканную крылатку, - Это же ложный свет, ложное тепло, оно вас не спасет!» Когда фонарь гаснет, юноша громко всхлипывает, пряча лицо в холодные ладони. И они тоже… Они тоже… Они как и он, доверились не тому, позволили ложной надежде гадкой змеею заползти глубоко в душу и в самое сердце, сорняком обвиться вокруг его человеческого нутра, а затем испытали горечь. Горечь предательства и гнусной лжи. - Пошел отседава, расселся, пьяница! Николай ощущает острыми лопатками, как ему в спину тычет веником хозяин этого самого крыльца. И нет ему никакого дела до душевных терзаний, нет никакого дела до пожирающих мыслей и тьмы, заволакивающей исполосованное ударами ЕГО слов сердце. Молодой человек поднимается со ступеней, вжимает голову в плечи и обхватывает себя руками, направляясь дальше нести свой крест. Мужчина вдруг перестает хмуриться, поправляет сползшую ночную рубаху обратно и чешет затылок. Может, беда какая случилась, а он так? Впрочем, сделанного не воротишь. С глубокими сомнениями в душе хозяин закрывает дверь, видя в исчезающем проеме худощавую фигурку сломленного человека. Холодная квартира встречает молодого писателя ворчащим обеспокоенным Якимом и отблеском языков пламени в опустевших бутылках, гирляндой выставленных подле камина. Чтобы считать легче? Чтобы видеть, как далеко он готов зайти, лишь бы забыться. - Барин, господи помилуй мою душу, Вам же переодеться надобно! Сляжете ведь, а денег на доктора нет.., - взволнованно тараторит Яким, проходя за исчезающей тенью. Не человеком. Николай не реагирует, падает на запыленный диван прямо в мокрой одежде и утыкается лбом в жесткую спинку, подушки которой давно были изъедены молью. Слуга опускает голову, трет пальцами переносицу, совершенно не понимая, что можно сделать, лишь бы этого неугомонного мальчишку вытащить из самого себя. Но подумав несколько минут и посверлив взглядом спину лежащего, шумно вздыхает и уходит, притворив за собой дверь. Он ничего не может сделать. Только ОН мог сделать ВСЕ. Служба не задается. Из Третьего отделения Гоголь уходит сам. Сопровождением ему лишь служат язвительные злые усмешки и облегченное «слава всевышнему, припадочный оставил нас». День сменяется днем, опустевшая бутылка сменяется полной, и с начала все идет хорошо, если вообще можно так сказать. Но, когда Яким виновато опускает глаза перед застывшим Николаем, вернувшись без желанного средства забытия, бывший писарь нервно облизывает губы и отсылает слугу. На утро Яким будет наводить порядок в разнесенной комнате, пока молодой человек будет вглядываться безжизненными посеревшими глазами в бесконечную даль, ища в ней заветное спасение. Но ночью все тело его будет биться в конвульсиях, крик перебудит всю улицу, а верный Яким заработает еще несколько седых прядей. - Что же Вам снится такое барин, что Вы округу криком своим громогласным на ноги поднимаете? – тихо спрашивает слуга, убирая со стола нетронутую еду. Где он только брал деньги, чтобы прокормить своего непутевого подопечного? Николая это больше не интересовало. А Гоголь молчал. Молчал с тех пор, как жестокая усмешка в памяти вырезала себе местечко. Яким вздыхает, смотря на осунувшееся лицо, исхудавшее тело и красные заплаканные глаза, подведенные темными синяками – предвестниками недосыпа, а затем встает с бренного дивана и уходит, как всегда. Ни с чем. А слезы возобновляют свое действо – вновь блистающими алмазами катятся по тонкой бледной коже (и как только не оставляют за собой кровавые росчерки?) и теряются в выцветшей рубашке. Гоголь зарывается пальцами в спутанные волосы, скребет ногтями по коже и всхлипывает, как маленький мальчик утыкается лицом в острые коленки и думает. Почему? Почему ОН так с ним поступил? Зачем ворвался в его жизнь вихрем, полным энергии, смеха и дьявольским блеском темно-вишневых глаз? Зачем поставил на место зазнавшегося Ковалевского? Зачем забрал с собой в проклятую Диканьку? Зачем смотрел глубоко, понимающе и поддерживающе? Почему не хохотал, когда его било в припадках? Почему защитил перед Бинхом, одарив гневным взором алых очей? Почему поверил всем его словам и отправился на разрушенную мельницу? Почему считался с его мнением, одобряюще улыбался и касался плеча рукой, скрытой под тканью перчатки. Почему кинулся защищать от обезумевшей Ганны, рискуя собственной жизнью? Яков Гуро был единственным, кто видел в нем небесное дарование. Единственным, кто поддерживал и заставлял кошмары растворяться в темной ночи. Единственным, кто взял под крыло этого угловатого, забитого собственной самооценкой и чужим мнением мальчишку со странными обмороками и любовью к перу. Гоголь простил ему пожар. Сколько тогда он бился в истерике, разрывая ногтями землю и силясь уползти в огонь, такой манящий и опасный, в котором «погиб» тот, кто поверил в него? Гоголь простил ему эту маленькую ложь и внезапное появление, шепча в самодельный кляп во рту как мантру: «яковпетровичяковпетровичяковпетровичяковпетрович». Гуро спас его от виселицы, наплевав на то, что его появление идет врознь с приготовленными планами. Зачем? Зачем столько теплоты и веры? Для того, чтобы убить одной фразой. - Приманка, - беззвучно шепчет Николай, облизывая искусанные в порыве воспоминаний губы,- Я был для него всего лишь приманкой, когда он был для меня целой Вселенной. Все валится на его плечи, сломленные непосильным грузом. Отсутствие денег, работы, желания жить и … Отсутствие Якова Гуро. А выход находится сам собой. И Николай растягивает рот на подобии улыбки, но в треснувшем зеркале на противоположной стене отражается искривленный вымученный оскал. Он слишком устал, чтобы жить дальше. Он слишком устал, чтобы жить без Якова Гуро. Впервые с момента возвращения в Петербург Гоголь берет в руки перо. Он быстро пишет неровным почерком прощальное письмо для Якима, благодарит его за отцовскую любовь, заботу и покровительство. Он долго черкает слова прощения за угрозы ссылкой к татарам, пока слезы оставляют на бумаге свою прощальную историю. В последний момент сомнение закрадывается в его измученное попойками и бессонницей сознание. Стоит ли поступать как сопливая девчонка из бульварных романов? Стоит ли совершать такой эгоистичный поступок по отношению к добросердечному Якиму? Но некогда теплый взгляд вишневых глаз, превращающийся во взгляд полный отвращения. И молодой писатель роняет перо на исписанный лист. Времени у него не так много: Яким скоро должен вернуться с вечернего обхода лавок. Николай задумывается о том, что никогда не питал радости к тем, кто лишает себя жизни. Матушка перед его глазами улыбается, гладит по спутавшимся волосам и шепчет о грехе, но Гоголь прогоняет назойливый морок, распахивая ставни старого окна с облезлой рамой. Слышится тиканье давно вставших часов. Смех Гуро волной прокатывается по телу, заставляя сердце немым криком отдасться в пучину разрывающей боли. Холодный северный ветер ударяет в лицо, заставляет волосы развеваться на своих протяжных потоках и развеивает листы по полу, не оставляя в стороне и крохотный огонек зажженной свечи. Время замирает. Юноша ступает на крепкий подоконник босыми ногами и смотрит вниз, в манящую пустоту. Даже темная сущность отказывается защищать своего носителя, словно соглашаясь, что прыжок – единственный выход из этой затянувшей пучины. А Николай только и рад, что никого нет на его пути. Веки закрываются сами собой, а смерть довольно потирает костлявые руки, ожидая своего нового посетителя в одну сторону. Она жадно облизывается, улыбается клыкастым ртом и сверкает бездонной пустотой безжизненных глаз. Старуха манит пальцем, предвкушая свою окончательную победу, и Гоголю кажется невежливым отказывать леди, когда она так усердно просит. Он делает шаг из окна. И попадает в кольцо сильных рук, сцепившихся вокруг его талии. - Нет! Нет! – кричит молодой писатель, предпринимая попытки вырваться из стальной хватки и вернуться к распахнутому окошку, чтобы наконец избавиться от всего скопившегося, - Пусти! Пусти меня! Не хочу! Только не туда! Только не снова! Его роняют на пыльный пол, перехватывают руки и стискивают запястья так, что наверняка останутся следы, и держат удивительно крепко, подминают под себя, пока ослабшее тело Николая не перестает биться в истерике, а голос не срывается от беспомощного крика. - Коля! Ну же, Коля! Посмотри на меня! В нос ударяет родной запах, заставляя распахнуть мокрые от слез глаза. Это не ОН… Это не может быть ОН! - Коля.., - слышится снова и Николай поддается своему кукловоду, поднимая затравленный взгляд на взволнованного Гуро. - Я-Яков, - шепчет Гоголь, не в силах заставить сделать себя хоть что-то, чтобы двинуться или заставить бесконечные слезы прекратиться, - Яков… - Что же ты… Глупый, глупый, - дрожа от страха шепчет Следователь, садясь и прижимая к себе трясущегося бывшего писаря, - Коля, ты.. Если бы я не успел, я же мог не успеть! Гоголь хватает воздух ртом, утыкаясь лицом в ткань любимого пальто, пахнущего Гуро, комкает в руках донельзя мягкую ткань и жмется ближе к теплу. Человеческому теплу. Сильная рука зарывается в его волосы, а другая прижимает к себе, даря долгожданное успокоение. Николай чувствует под ладонью как бешено грохочет в груди сердце Якова, как часто он дышит и чувствует его слезы на своем обнаженном плече. И этого становится достаточно, чтобы все кошмары отступили прочь, оставляя место для чего-то нового, теплого, неизведанного, но такого желанного и спокойного. Прощения. Любви. - Зачем ты сделал это? – тихо шепчет юноша на ухо мужчины, намертво вцепившись в лацканы его пальто. Гуро отстраняет его от себя и Гоголю кажется, что сейчас он услышит смех и хлопушки со всех сторон, говорящих о успешно произведенном розыгрыше. Но этого не происходит. Яков обхватывает его лицо горячими ладонями и смотрит в глаза взглядом полным нежности и любви, поглаживает указательным пальцем висок и бровь, желая утихомирить, желая подарить чувство защиты и нужды. - Потому, что ты – моя Вселенная, Николай. Вернувшийся Яким замрет в дверном проеме, завидя летающие по комнате листы с неровным почерком, и встретится взглядом с темно-вишневыми глазами Следователя, державшего в руках своего мирно сопящего Писателя.