Взаимность

Мирону плевать; он смотрит безразличным взглядом из угла комнаты на всё происходящее, гоняет в тарелке остатки салата с красной рыбой и брезгливо морщится. Вокруг смеются знакомые-чужие лица, музыка ебашит так громко, что под ногами дрожит пол, соседи стучат в дверь, жизнь пролетает мимо полоской таймлайна. Ване наоборот весело: он на спор выпивает три шота, снюхивает хуй-знает-какую-по-счёту дорожку белого порошка и расслабленно откидывается на спинку дивана. Ваня из-под полуопущенных век всё видит так, словно смотрит через полиэтиленовую пленку: перед глазами мутно, чёрные зрачки залезают на кристально-голубую радужку и он расфокусированным взглядом старается среди этих десяти-двадцати-тридцати человек отыскать Мирона. Ваня, конечно, смотрит на него, но не видит. Алкоголь вместе с наркотиками разбегается по крови, расслабляет до предела заёбанную психозами голову и позволяет абстрагироваться от всего дерьма в реальности. Рудбой залипает на несколько секунд, неосознанно закусывает нижнюю губу до болезненной маленькой ранки и плавно сползает ниже. Ему — заебись. Он совсем не парится о том, что будет дома. Потому что думать об этом страшно. Потому что Мирон снова закроется в спальне, зароется в ашановский плед и жрать будет с минимальной инициативой. Ване страшно об этом думать, но он знает, что всё может быть как раньше. Или Ваня просто оптимист. Ваня знает, что Мирон снова может пиздиться за последний пончик утром, может кататься в тележке по «Ленте» и оставлять всратые комментарии в инстаграме под каждым постом. Ваня знает, что заталкивать в чужую глотку таблетки — которые нихуя не помогают — это явно не вариант; знает, что Фёдоров добровольно пить их не собирается. Ему это просто нахуй не нужно, сейчас ему прикольно существовать вот так. Выглядеть, как дожившая до анорексии модель — с острыми скулами, бледной кожей и пустым взглядом. Ване в голову эти слова лезут каждое утро, когда он пересекается с Мироном на кухне — тот снова заваривает себе кофе и сыпет три ложки сахара в чашку. Ваня знает, что так нельзя; Ваня знает, что он пиздит сам себе. Ваня знает, что ему уже, наверное, просто похуй. Он элементарно устал слышать резкое «отвали» на свои объятья, не иметь возможности прикоснуться и хотя бы просто позаботиться. Два месяца Рудбой старался: консультировался с разного рода врачами, пытался поговорить, даже предлагал улететь куда-то в тёплые края, но ни на одну ночь не оставлял Мирона одного. И ни за одну из этих бессонный ночей Мирон не пришёл; он просто лежал, залипал в максимально тупые видосы и практически не отвечал на вопросы. И Ваня просто заебался от этого молчания, устал сидеть дома без возможности даже просто постримить. Единственное, на что удалось уломать Мирона, так это выбраться на вечеринку к каким-то сомнительным ребятам из списка друзей Дарио. И здесь Рудбою хорошо: девочки неоднозначно намекают на отсос, показательно смеются с его глупых шуток и всячески пытаются найти причину уединиться. Ваня не выдерживает таких откровенных подкатов, вкидывает ленивое и вялое «прости, моя принцесса будет ревновать» и отворачивается, чтобы не видеть обиды в глазах какой-то очередной девочки. Рассыпает снова две дорожки на столе, занюхивает весь порошок с неприкрытым удовольствием и поднимается на ноги. Забрать Мирона и поговорить — то, что нужно. Ваня выхватывает из его рук телефон, забирает чужую пачку сигарет и за предплечье уводит Фёдорова из комнаты. И этого никто не замечает. Все заняты танцами, алкоголем и веществами. Всё собрались здесь, чтобы устроить вписку для элиты — с отборным коксом, дорогим алкоголем из Испании и вкусными закусками. Он заводит Мирона в первую попавшуюся свободную комнату с высоким потолком, но абсолютно захламлённым пространством: тут и старый грязный мольберт в углу, потрёпанные чемоданы, свёрнутые ковры, дирижёрская палочка, полная пепельница на краю подоконника. Стёкла грязные, в пыли, но из них открывается прекрасный вид: уютный двор-колодец с котами у парадной, ярким фонарём, освещающим комнату, и единичные вспышки грозы вдалеке. — Что ты хочешь, Ваня? Я домой, мне надоело. Мирон впервые начинает говорить сам, и Рудбою кажется, что это какая-то неебическая удача. Он садится на пол с пепельницей, поджигает сигарету со второго раза и затягивается до горечи на языке. Фёдоров подхватывает с пола маленький красный мяч, садится на диван с потрёпанной кожей и с тем же уже привычным — для Вани — безразличием смотрит на него. А Ваня сидит у его ног всё той же верной псиной и не может сдвинуться с места: ему становится хуёво просто по щелчку пальцев. То ли от пронзительного взгляда напротив, от которого щемит в груди, то ли от перебора алкоголя. — Вань. Ваня. Ты мне больше не нужен, я сам справлюсь. Мирон говорит тихим голосом, непривычным для него, переводит взгляд на спину Рудбоя и лениво играется с мячиком: отбивает его по траектории пол-стена и ловит в руку. И всё по кругу. Ване эти удары ебашат по затуманенной голове вдвое сильнее, он тушит недокуренную сигарету в окурках и подаётся немного вперёд: тычется лбом в острые колени, трётся щекой о чужую ладонь и подставляет голову под прикосновения. Ване — хуёво. Его резко бросает в жар, пальцы на руках пробирает крупный тремор, а губы приобретают непривычно-синюшный оттенок. Ване — хуёво. Потому что Мирон не прикасается, Мирон не реагирует никак, Мирон молчит. — Мир. Мирон. Пожалуйста. Ты важен мне. Самостоятельных монстров не бросают, они не справляются сами. — Ты мне не нужен, Ваня. Слова отдаются болезненным эхом по телу, Ваня глубоко вдыхает и едва не давится воздухом — ему тяжело. Он ложится на спину и уже не улавливает, где реальность, а где трип. Рудбою кажется, что он находится на какой-то грани между адекватной жизнью и собственными фантазиями. В этих фантазиях карамельные замки, диснеевский принцессы с сиськами-троечками и никаких обязанностей. Ваня знает, что Мирон не может сказать таких слов, но он их слышит. Фёдоров повторяет это снова-снова-снова, отбивает этот чёртов мячик о стены и пол просто на повторе, смотрит своим выразительным взглядом и совсем не моргает. Рудбоя выворачивает от этой блядской реальности: он едва ли не давится собственной рвотой с кусочками пиццы, резко приподнимается на локте и сплёвывает прямо на пол у чужих ног. Желудочный сок жжёт глотку, у Вани на глазах выступают слезы, и ему кажется, что он, блять, сейчас выблюет лёгкие. — Мир. Помоги, позови кого-нибудь. Ваня говорит на выдохах — ему дышать с каждой секундой сложнее. Грудная клетка словно сжимается, перед глазами заметно мутнеет до чёрного мерцания и кратковременных галлюцинаций; Рудбой щурит глаза и переводит взгляд, предположительно, в сторону Мирона, только никого не видит — перед ним размытое пятно. Знакомый голос в ушах отдаётся глухими басами из соседней комнаты, чьи-то шаги за пределами комнаты пугают до мурашек по коже и желания забиться куда-нибудь в угол. Ваня медленно выдыхает, опускается обратно на спину и прикрывает глаза. Стук в дверь заставляет Мирона вдохнуть и первый раз не поймать мяч рукой; он ударяется о плечо Фёдорова, падает на пол и катится к двери. Мирон медленно следит за ним опухшими глазами, склоняет голову как-то крипово к плечу и резко поднимает взгляд на вошедшего Дарио. Он весёлый, улыбается во все свои тридцать два и прямо из бутылки пьёт бурбон. — Oi, bratva. Davai k nam, Miron. Oh, ok, you are talking. Дарио кажется, что он увидел что-то интимное. Он, пусть и создаёт впечатление наивного португальца, но знает, что между Мирон и Ваней что-то невероятное. Порчи был первым свидетелем сна в обнимку в фургоне во время переездов между городами-странами, быстрого секса в номерах отелей и громких ссор перед концертами. Порчи так искренне верил в эти засосы друг у друга на шеях, в абсолютно какую-то бессмысленную юношескую ревность и настоящие чувства, что, кажется, начинал задумываться о семейной жизни. А потом Мирону стало похуй. Потом Мирон начал игнорировать любое предложение Вани, замкнулся в себе и послал к чёрту планы о предстоящем туре ровно за три дня до его анонса. Одним из первых, кто понял, что что-то не так, был Дарио. Что конкретно не так, понял Ваня, и с того момента пропал практически из всех социальных сетей и общих тусовок. Сейчас Дарио смотрит на них и не понимает, что произошло. Или это Мирону так хуёво, что он готов разодрать себе грудную клетку и вздёрнуться на шнурках от старых кед, или Ваня действительно где-то серьёзно проебался. Последнее, конечно, было менее реально, — пусть Мирон не особо разменивает себя на людей и бросает их, будто никогда не был другом, но Порчи хотел верить именно в это; он тяжело вздыхает, ворчит на смеси русского с английским, бегло оглядывает комнату и хлопает дверью с обратной стороны. Мирон даже не реагирует. Мяч ударяется о закрывающуюся дверь, катится обратно и Фёдоров снова берёт его в ладонь. Рядом, у ног — Ваня; он корчится то ли в предсмертной агонии, то ли в болезненных судорогах передоза, но Мирон этого не видит. Или не хочет видеть. Рудбой закатывает глаза так, что радужка скрывается за веком, бьётся в припадке, выгибается в пояснице и старается дотянуться банально до Фёдорова. Он остатками здравого смысла понимает, что ему пиздец; он ничего не видит, не может нормально вдохнуть, а длинные забитые пальцы дрожат так, словно его ебнуло током в две тысячи ватт. (Ване хотелось, чтобы так и было). Он царапает-скребёт короткими ногтями пол, сдирает отслоённую краску, загоняет её практически в кожу и совсем не ощущает боли; какая-то околобрендовая футболка давно намокла из-за рвоты рядом, а кожа на лице приобрела сине-зелёный оттенок. — Мир. Помоги. Ваня говорит сиплым надорванным голосом, дрожит всем телом несколько коротких мгновений и резко успокаивается. Грубые подушечки пальцев едва касаются чужой штанины уже в попытке просто прикоснуться, а не попросить помощи, лёгкие, кажется, начинают гореть изнутри, а сознание полностью покидает тело. Ваня широко открывает стеклянные глаза с побледневшей радужкой, в уголках рта отчётливо видно кровавую пену, а подсознание сыпется стеклянными осколками в яму. Он задыхается в агонии, из последних сил старается исцарапать себе горло, пытаясь вдохнуть хоть каплю воздуха, только нихуя не выходит. Помощи элементарно нет ни от вселенной, ни от сидящего рядом Мирона. Потому что Мирону насрать. Мирону плевать. Ваня давится собственной кровью с блевотой, глотает всё это снова и снова, старается стереть пену с искусанных губ, только всё это лечится не так. Скорая Помощь едет по Невскому, но не к нему; вселенная милостива, но не к нему; Мирону, наверное, кто-то важен, но не он. Ваня вдыхает через рот, ослабляет хватку пальцев на собственном бедре и медленно расслабляется. Он поворачивает голову в сторону Фёдорова, совершенно не моргает и не шевелится. Мирону похуй. Ване похуй ещё больше, потому что он смотрит кристально-чистыми глазами с бликами от фонаря за окном, не слышит этого отвратительного звука ударов мяча о стену-пол-ладонь, не видит пропащего Мирона, не живёт. У Рудбоя дёргается указательный палец, касаясь едва ощутимо чужой ноги, и Фёдоров это чувствует: замирает на секунду с мячиком в руке, коротко передёргивает продрогшими плечами и переводит взгляд вниз. Мирон думает, что Ваня умирает ужасно: левая часть лица залита кровью изо рта, под ногтями грязь и краска с пола, взгляд чисто-кристальный и всё ещё живой, бордовая футболка и пальцы залиты красными пятнами, а кусочки непереваренной пищи мерзко пахнут и перемешиваются с кровью. У Вани бледно-синее лицо, шея в царапинах от его собственных пальцев и непрочитанные сообщения от Жени от вчера. Фёдоров негромко кашляет, не особо прислушивается к шуму и музыке в соседней комнате, но смотрит в чужие мёртвые глаза напротив. Наблюдает, клонит голову немного к плечу и явно выпадает из реальности на какое-то мгновение. Фонарь за окном начинает непроизвольно отвратительно мигать, скрипит, скорее всего, и в итоге гаснет. На комнату ложится полнейшая тьма, на квартиру — приглушённая музыка, только звук от блядского мячика всё ещё разносится по сонному помещению. Мирон думает, что не спасти — не значит убить. Мирону просто похуй. Ване похуй ещё больше. У них — взаимность. Завтра утром Дарио убедится в этом очередной раз.