Ну вот и встретились

      Наверное, всё потихоньку катилось к закату. Переживая уход родных и близких всё менее остро, он будто сам занял за крайним — или последним, если хотите, — место в этой бесконечной очереди. Про себя Анатолий Тарасов отметил полное отсутствие страха и даже некоторую готовность, а может, и нетерпение. Не будет же плохой очередь, в которую даже великие Советы однажды покорно встали и терпеливо выстояли? Не заведёт же не туда очередь, в которой в своё время встретились Ленин, Сталин, Хрущёв и Брежнев, Андропов с Черненко, Бобров, Чернышёв и Кулагин, светлое социалистическое будущее?.. Ведь тут уже всё узнано, всё сыграно и надо двигаться дальше, даже если там, за горизонтом, лишь унылое и бесстрастное Ничего.       Только вот двигаться, передвигаться, с каждым днём становилось всё тяжелее. И если первую свою трость он едва не запустил в мальчишку-хирурга, борясь с желанием хорошенько ей его отходить, то костыли пару лет спустя купил сам. Скрепя сердце, конечно, но лучше так, чем смириться и пересесть в инвалидную коляску. Как он тогда в ней на лёд выйдет? Выедет? Он ведь и с тростью на льду скакал, и — к вящему ужасу врачей — с костылями. А на коляске-то как? Через ворота для снегоуборщика? — фарс!       Лёд исцеляет, работа исцеляет. И пусть билет в один конец давно уже забронирован и оплачен, пока он жив, он будет бороться.       Он начал избегать зеркал — там поселился кто-то чужой, чей сизый нос скривился в картошку совсем уж неприлично, а округлившиеся плечи отвоевали шею. И глаза не горят. Но вот подумаешь так, а что же с Ниной станется? И с девочками, которые навеки для него девочки, хоть и разменяли уже по пятому-шестому десятку? И набирающая силу, пьянящая запахом салатовых почек весна — что, не для него теперь? Бормотание Ленинградки за кухонным окном — не про его теперь душу?       Сложно сказать, ограждают ли от разрухи, которой обернулось окончание века, стены, ставшие года четыре назад с лёгкой Нининой руки берёзовой рощей. Зато теснящиеся по периметру стеллажи с книгами ограждают точно. Стопки исписанных листов, тетрадей, слагаются в баррикады. Меж них улыбаются себе безмятежно фотографии лицами самых родных и близких. Скупое на ласки московское солнце нет-нет да тронет плечо тёплой ладошкой: держись, мол, милый человек; заслонит от нападок реалий, норовящих прорваться в окно. И запутавшаяся в край жизнь становится на минуту понятнее и проще. А уж запахнет притулившаяся на краешке стола чашка мёдом и мятой, застрекочет уютно старенькая «Москва», и воспоминания о былом польются рекой — успевай за ними только проворными пальцами. Таня всё подбивала его пересесть за компьютер, да только сложно нарисованному тексту с живыми чернилами тягаться, с «Москвой», что буковка к буковке страничка к страничке настоящие книжки рождает.       А ещё, конечно, журналистам отдельная благодарность. Ходят часто: то фильмы документальные снимают, то статьи пишут. И дело тут в общем-то не в тщеславии — какое уж тут тщеславие? — а в том, что они его слушают, а он говорит. Каждый раз говорит одно и то же, в сущности, но с каждым разом оттачивая и оттачивая свою историю так, что из тощего убогонького росточка она превратилась в кучерявый вьюн, цветущий сладко-приторно и крупные вишни дающий.       Как по шпаргалке, он читает по памяти. Особенно любит про Валерку Харламова. Про него вообще бесконечно может. Вспоминать, рассказывать, фотографии в обувной коробке перебирая и ловя себя на мысли, что вишни те самые цвета его, Валерки, глаз.        Только нет Валерки его больше на этом свете. Сегодня, четырнадцать лет спустя, он может рассказать и об этом, не прося потом Нину о тонометре и корвалоле. Теперь и об этом он может говорить светло, как Валерка ехал с утра на тренировку, к нему. И не доехал. Может видеть в этом символизм и очередное подтверждение Валеркиного величия.        И не вспоминать, как туго пришлось ему самому.       Каково ему было — Валерчика своего пережить. Каково каждой клеточкой раз за разом ощущать, как же ему, сердобольному, было больно. Счастье какое, что недолго… Секунда же какая-то всего.       Ведь Валерка даже не успел осознать, что где-то там есть эта самая чёртова очередь. Как в неё вляпался, не заметил. И пожить не успел. Его умница, его гордость, его самый красивый — Валерик. Так и не женился, деток после себя не оставил. Всё хоккеем одним болел… А были бы хоть детки, он бы смотрел на них и думал, Валеркиными глазами глядят, Валеркиным смехом смеются, Валерка в них живёт. Да нет, эгоизм всё это… Прихоть какая — детям безотцовщиной расти.       «Весь мир на тебя смотрел, как на Гагарина, Валера. И весь мир по тебе плакал, сердечный… Как этому миру жить теперь без тебя?»       Только в книгах теперь остался толк.       Дома никого: у дочек давно уже своя жизнь, подарившая Анатолию внуков и даже правнуков; Нина только что вот уехала поликлинику, о его, Тарасова, обследовании договаривается. Ничего нет хуже немощи... Чайник на плите оставила — заставляет так его двигаться. Будто бы он сам против.       Если не смотреть на оккупировавшие метро ларьки с овощами, штанами, бытовой химией, можно было бы подумать, что всё ещё по-старому, и на дворе семидесятые. Хорошо.       Мысленно он спускается лёгкой походкой по лестнице — лифты убивают в человеке волю к спорту, — двор встречает его шелестом юной листвы и окриками мальчишек, гоняющих по коробке футбольный мяч. С ними бегает раскрасневшийся Валерка, напрочь забыв про лаковые туфли. Ворот рубашки расстёгнут, галстук через плечо.       Первый порыв — броситься в игру, перехватить мяч, показать ребятне класс, но лишь встаёт поодаль, подперев липу — лишь бы почек плащом не насобирать.       — Что забыл, Валера? — ухмыляется он пойманному с поличным Харламову.       Тот тупится, замерев в полуметре, ковыряет землю пыльным носком:       — Анатольвладимыч, да я так, на самом деле. Повидаться просто.       — А то на тренировках мало видимся, — выговаривает он вполушутку. — Подвезу тебя давай что ль.       И глаза — безнадёжные карие вишни — из-под мокрой чёлки сверкают. И сердце ёкает виновато, что строгий к Валерке слишком, и сладко — что слушается безоговорочно, глазами обожающими пожирая.       Напористое гудение газа в глубине квартиры всё чётче перекрывалось бульканьем, и Анатолий оторвался наконец от окна. Костыли были его (сиделкой?) тюремщиками, никуда он без них. Вот и теперь, казалось, не он шёл, его вели.       Когда он уже миновал комнату и выходил в коридор, возопил дверной звонок. Анатолий тяжело вздохнул, старательно меняя направление: право руля, товарищ бывший капитан Красной машины! Нина, видать, вернулась, а ключи на трельяже оставила. Не молодеет супруга. Забывчивость молодости сменилась забывчивостью старости, нисколько не уступив по сути.       Шаг. Ещё шаг. А звонок знай себе верещит на все лады, что ж такое-то?       «Если хулиганит кто, — думал Тарасов перехватывая костыль в одну руку и шипя внутренней, обитой дерматином дверью, — руки оборву».       Слишком тяжело.       Расправившись с мудрёным, поставленным Таниными стараниями замком, Анатолий толкнул железную дверь.       На пороге стоял Валера Харламов.       Анатолий похлопал глазами. Потёр кулаком: а ну как померещилось? И попятился.       Оглушительно звеня, костыль поскакал по кафелю. Анатолий запнулся о внутреннюю дверь и начал тяжело оседать.       Да быть того не может.       Чур его!       Чур его! Чур!       Не бывает! Так не бывает!       Но Валерка уже бросился к нему, подхватил, поставил на ноги, костыль вернул. И, помедлив, вжался в Анатолия всем телом.       Значит, бывает...       Анатолий отставил костыль к стене и обнял Валеру освободившейся рукой, больше ощупывая, проверяя. Харламов был тёплым. Полосатая рубашка пахла туалетным мылом и зубным порошком и почему-то начала стремительно намокать.       — Анатольвладимыч, — позвал Валерка, глотая звуки, как раньше, как всегда, — а почему у вас сердце так сильно бьётся? Вы болеете, да?       «Да, Валерчик мой. Болею. Всю жизнь, наверное, одним тобой».       — Валер, там чайник на плите, — захрипел он, пряча глаза и пытаясь отдышаться. — Пойди переставь, или выключи. Чай пить будем, — и подтолкнул Валерку дальше по коридору. Тот порывисто махнул патлатой головой и поскакал вприпрыжку. Закончив щёлкать замками, Анатолий инстинктивно заглянул в трельяжное зеркало и спрятал лицо в сгибе локтя, удивившись триптиху седого тучного мужчины с лоснящимися от слёз ноздрястыми щеками. Нос уже приобрёл вид и цвет крупной спелой брюквы, они с Ниной такие прошлым сезоном два ведра вырастили, еле раздали. Нельзя так к Валерке, подумал Анатолий и поковылял на кухню.       Как ни странно, Валерка не исчез, стоило Анатолию выпустить его из поля зрения. Ещё как он не исчез, судя по стуку, звону, бряцанью прямо по коридору. Посуду что ли на прочность проверять взялся? А может, слух Анатолия, с годами, к слову сказать, не увядший?       Пока Анатолий добрёл до кухни, отчаянно стараясь не шаркать непослушными тапками. Валерка уже выставил на столе две чайных пары, отыскал Нинину эрпень с развесным печеньем и дефицитными «Красными шапочками», а теперь отмерял в заварочный чайник ложечки своего любимого «Со слоном».       — Валерка, там колбаса в холодильнике варёно-копчёная, — начал Анатолий, только к середине фразы осознав пробравший затылок холодок: а ну как пропадёт галлюцинация, если с ней заговорить? — Ты достань. И хлеб, вон, на подоконнике в хлебнице. Проголодался небось с дороги.       С какой дороги? Куда дороги? Да ну а если понарошку всё, то и глупить не возбраняется. А кто осудит? «Старого больного человека», — нехотя добавил про себя Анатолий и грузно опустился на угловой диван.       Валера же проворным Белым Кроликом отплясывал по кухне, открывая, наклоняясь, вынимая, закрывая. Пропадать он, кажется, и не думал.       — Колбаса — это дело, Анатольвладимыч. Внережимное, оно всё дело. Да ещё когда сам тренер предлагает, — подколол он беззлобно, поднимая рядом с Анатолием порыв воздуха и по пояс забираясь в холодильник.       — Да что ж ты носишься-то ураганом Валера? — усмехнулся Тарасов, придерживая отъезжающую дальше задуманного дверцу. — Никак сбежать побыстрее торопишься?       Перед носом нарисовался лоток с колбасой. Валерка поверх него сверкнул заговорщически глазами:       — Да чтоб мне провалиться, когда тут колбаса. — И пулей метнулся за хлебом. А пока Анатолий отворачивался, чтобы пристроить к боку холодильника ненавистные костыли, успел плюхнуться рядом и уже наливал заварку.       — Думаешь, заварился? — недоверчиво поинтересовался Анатолий, больше чтобы просто говорить, не молчать, не потеряться снова, тянуть эту связь: фразу ты, фразу тебе — и так без конца. Быть может, в этом и есть смысл жизни?       Валера фыркнул:       — Да конечно, Анатольвладимыч. Смотрите, чёрный какой. Чифир будет, если ещё подержать. Сейчас кипяточка подольём, и будет самое то, — и порывисто тряхнул чёлкой, смотря встревоженно: — Вы же покрепче любите, да?       Губы Анатолия тронула улыбка. Он потянулся к Валеркиному плечу, попробовал пальцем ткань, похлопал — тёплый, хлопковый, настоящий. Будто расстались вчера, а потом ему снился долгий-предолгий кошмар.       — Валерчик... — прошептал он снова, кажется, невпопад, качая головой. — Как сделаешь, так и будет, хороший мой, — заключил Анатолий и отвернулся, будто что-то занимательное разглядел в коридоре.       Костылям-то с холодильником невдомёк, почему их хозяин снова решил наплакать Тихий и Ледовитый. А вот Валерку расстраивать нельзя.       Тот угнездился близко-близко, обнял ладонями чашку, улыбнулся ей смущённо:       — Анатольвладимыч, как вы тут? Я же многое, наверное, пропустил. Я... я пытался в курсе быть, но сами понимаете. Там как-то всё очень стремительно вышло. — Анатолий почувствовал, как Валера пожал плечами. — И... вот...       Значит, была авария. И всё было правдой. Он хоронил Валерку четырнадцать лет назад, вот этими вот руками, которыми сейчас, борясь с негнущимися суставами, делает ему бутерброд. Какой ужас. Что же это происходит?       — Ты, — произнёс Тарасов, чувствуя, как с кончика носа капает в чашку, — ты сходи в кабинет мой: последняя дверь направо. Там альбом на полке над столом, коричневый большой, и книжки бери, какие хочешь. Расскажу тебе.       Что же ему рассказывать? Как тренировки не было. Как его, Тарасова, с грядок вырвали? Сказали, что в больницу, оказалось, в морг? Как Танька, Валеркина ровесница — если для Валерки теперь это слово приемлемо, — теребила его руку, допытываясь, не понимая, ужасаясь, почему её жёсткий непоколебимый отец рыдает в голос ничком на кровати? Как ехал хоронить его, а лучше бы сам умер? Или как Москва оплакивала его грибным дождём над Кунцевским, как он укрывал бескровного по частям для церемонии собранного Валерку не к месту цветастым зонтом, гоня бесконечно мысли о том, что там под чёрным костюмом на самом деле, но вода всё равно капала на лицо и на руки. Как «Да закройте же вы наконец крышку! Не видите, льёт?!» сражалось с «Валерка, родной! Ну ещё хотя бы секундочку!..»?       Со шлепком в чашку приземлилась ещё одна капля. Неправильно родителям хоронить детей. Жаль, только в сказке бывает, чтобы в один день...       Зажав стопку книг под мышкой Валера обогнул стол, откусил украдкой бутерброд, плюхнулся рядом и принялся раскладывать литературный пасьянс.       Шустрая какая у него галлюцинация, тренированная, сам такую сотворил, подумал Анатолий Владимирович, и слёзы тут же высохли.       — Пей, Валерик, чай, пока не остыл, а я расскажу, — наказал он, пробираясь к альбому, и убедившись, что Валера влез в чашку вместе с носом, открыл обложку. — Смотри, тут вот ты, когда подростком у Борис Палыча, земля ему пухом, катался. Я родных твоих попросил, мы дублей наделали.       «Так и спасались только…»       Валерка склонился над альбомом с резвостью первоклашки, будто взаправду фотографии эти впервые увидел, застывая живым тёплым лбом, спутанными прядями в миллиметрах от его собственного, Анатолия, лба, и Тарасов подумал, что мог бы, мог бы вполне поверить — у него бы вышло, — что Валерик живой и настоящий.       Он хотел верить.       — А вот такой племяш у тебя вырос, ты погляди. — С детскими Валериными карточками оказалась вложенной просто так, не вставленная в уголки фотография Валеры-младшего. — Институт уже закончил. Хорошего ты парня, Валера, воспитал. Твоя Таня, сестра, не нарадуется.       Валерка отставил ополовиненную чашку, обтёр ладони о рубашку и бережно, одними пальцами, поднял карточку.       — Плакал, да? — спросил он спустя минуту молчания не то племянника, не то Анатолия.       Анатолий потёр лицо. Привстал, потянувшись за чайником, чтобы подлить гостю кипятка.       — Слышал, верующие люди, которые в церковь ходят, говорят, что вы на нас с неба смотрите и всё видите, — сказал он под аккомпанемент уютного журчания. — Нина у меня так говорит, чего далеко ходить? А значит, врут, стало быть?       Валера замялся, отложил фотографию, перелистнул, будто закладку когда оставлял, в самый конец. Тарасов отвёл глаза. Не любил он те пару картонных страниц ужасно. Зачем только хранил, не выложил куда в ящик подальше, на антресоль, за Галочкины-Танюшкины куклы, не понимал. Наверное, чтобы свыкнуться: тот Валерка в венках — его Валерка, и он не вернётся.       — Там, Анатольвладимыч, сложнее система, — ответил наконец Валера, закрывая альбом и откладывая в сторону. — Как будто сон или воспоминание далёкое-далёкое. Пока не напомнит что-нибудь, оно лежит и не даёт о себе знать. Зато, когда за что-то знакомое глаз зацепится, ну, или мысль какая промелькнёт, всё, как клубок за ниточку, и разворачивается… Очень странное чувство. — Он взглянул на Анатолия тревожно и тут же, будто смутившись, стрельнул глазами на разложенную по столу библиотеку. — Ой, Анатольвладимыч, а это я что ли?       Анатолий проследил его взгляд, и в груди потеплело, сердце застучало довольно и бодро, будто долго готовил ученику подарок, переживал, скрывал, а теперь — понравилось, угодил. Валерка рассматривал обложку, водя по ней любопытными пальцами, и улыбался. Вся обложка — он, в красной цсковской форме, ведёт сосредоточенно шайбу, номер семнадцатый на рукаве. Вся обложка — он, как и вся жизнь Анатолия Тарасова.       — А ты не видел что ли, когда с полки брал? — не удержался он и снова подколол. Что ж так щемит-то под рёбрами, не продохнуть?       — Нет… «Настоящие мужчины хоккея». Спасибо вам, Анатольвладимыч, — горячо прошептал Валера, отрываясь от книжки.       И вот что ему, Тарасову железному — «Ржавому, ржавому, Толя! Называй вещи своими именами!» — возразил он сам себе, — теперь делать? Только улыбаться во весь сохранивший, к счастью, зубы рот, подперев кулаком щёку, и чувствовать, будто вновь ему всего-то пятьдесят, а Валерке двадцать — теперь такая пропасть не тяготила, — они в санатории, в столовке отмечают заселение, и Валерка, который с командой и тренерами на отдыхе впервые оказался, тянется к нему и страшится, осознав вдруг, что Тарасов не только на льду существует, но и в автобусе, парке, на пляже, в столовой вот тоже. Тянется неосознанно, Анатолий видит, но не подаёт вида, не вмешивается: восхищение тренером положительно влияет на производительность спортсмена. Или ему просто приятно?.. Сейчас он может ответить на этот вопрос откровенно. Давно уже может.       — Ты её ещё открыть можешь, — подсказал Анатолий. — И даже почитать.       — Он сражался не на живот, а на смерть, — начал Валера с выражением, и Тарасов отвёл взгляд: подвела его под монастырь проклятая самоцензура, — за победу сборной Страны Советов. И когда под сводами ледовых дворцов звучал наш гимн, не своим вкладом, хотя порой он ох как велик был, гордился Валерий – горд был в первую очередь за державу, ибо естественное чувство патриотизма всегда было свойственно Валерию Харламову в высочайшей степени!       — Ты только на других не смотри, Валер, — прервал Анатолий, кладя ладонь на страницу. — Не сравнивай.       — Почему?       — Я мог написать по-другому. Хотел написать по-другому…       — Но нельзя никого выделять, Анатольвладимыч, — весело закончил за него Валера. — Я помню. Что мне книжки, когда мы с вами так славно чай пьём? А как раньше чай славно пили?       — Не в том дело, Валерка… — Тарасов кряхтя повернулся, чтобы посмотреть прямо, не таясь. — Ты всё верно, конечно, говоришь, выделять нельзя, непедагогично, но тут дело в другом…       Видать, настало время. И тут уже не пан или пропал. Тут без пиетета — шанс последний.       — Ты только пойми меня правильно, Валер. Постарайся, понять, пожалуйста.       Осторожный кивок.       Ну, понеслась.       — Тут такое дело, Валерка… Я ж женился прямо перед войной… Понимаешь, к чему клоню? — перебил он сам себя.       Харламов осторожно покачал головой.       — Ну да, — глухо отозвался Тарасов. — Я б тоже не понял.       Значит, придётся излагать в подробностях.       Он подлил Валере подстывшего и почти не парившего кипятка, взял конфету, развернул, подумав, завернул обратно и отложил. Ожидающий взгляд Валерки ощутимо буравил висок.       — По двадцать один нам было, — начал наконец Тарасов, — что мы тогда соображали? Расписались, и я на сборы уехал. Какие там брачные ночи? Что мы тогда об этом знали? Друзья хорошие, дружба крепкая, Нина надёжная — что ещё нужно-то было? Там вот как интересно получилось… — Поморщившись, Тарасов почесал затылок. — Война… А мы вдвоём вроде. Семьи наши вместе встали, и мы выдержали. А там девчонки пошли… Кто о любви-то когда задумывался? Наверное, это и есть любовь, как я думал. А оказалось — благодарность. И нежность. Она мой лучший друг, мать моих детей. Грубого слова не скажет, всегда поддержит. Надо — подзатыльник влепит ой-ёй-ёй, — посмотрел он с улыбкой на сникшего Валерку, — держись только тренер Тарасов. А ты думал, только вам, игрокам, доставаться может? Ан, нет, тренерам тоже иногда втык получать полезно.       Анатолий взялся за чашку, но только поднеся к губам заметил, что из содержимого в ней одни лишь чаинки, налипшие на стенки. Валера пододвинул ему свою, и у Тарасова вновь предательски закололо в носу. Он благодарно погладил щедрую ладонь — вдруг действительно в последний раз? — мягко похлопал и посмотрел в глаза.       — А потом ты в команду пришёл, а я тебя брать не хотел. А потом ты такой славный оказался… Трудолюбивый такой, упёртый, ну просто сказка какая-то. Будто за все труды мои мне воздаяние пришло. Как будто на почте перебой тридцатилетний произошёл — сейчас, при новой власти, они часто бывают, — и случился ты, да только так поздно… Тридцать лет, Валерик. Тридцать лет у нас с тобой украдено, кто бы что бы там ни говорил про бога, аллаха и прочее мракобесие… Чумаковых-Кашпировских всяких… Тридцать лет, Валерик, — это факт. А я ещё так бездумно, так расточительно временем нашим распорядился. То в Чебаркуль тебя, то ещё куда. То не замечал, думал, урок тебе будет, методики испытывал педагогические. Это сейчас я умный. Все мы умные апосля. Умные настолько, чтобы осознать, какую глупость воротили. Кто ж знал, что ты со мной на тринадцать лет всего. Думал, жизнь у нас с тобой целая впереди, намолчаться, наговориться, водки напиться, вон, с огурцами моими дачными. По грибы собирались, так и не сходили… Кто бы знал, Валера. Мы же не ценим. Я ж только когда понял, что ты для меня есть, Валера? Я книгу читал, Чехова, пока вот эту вот книжку про тебя писал. Переписка с его женой это была, сборник писем. И я увидел в их письмах себя. Причём, будешь смеяться, в письмах жены Чехова, Ольги, а не самого Чехова. Вот как она к нему и о нём, так и я к тебе, Валерчик. А она его Антоником называла… Испугался. Пришлось вносить коррективы. Не знаю, что бы мы с тобой делали, Валерка. Ты б меня послал, и правильно бы сделал, я бы тебя понял. Нельзя ж тогда было… Это сейчас как-то с этим спокойнее стало. Ответственность уголовную отменили. А сейчас тебе, наверное, вдвойне противно, что такой пердун старый в любви тебе признаётся.       Валера дёрнулся, как от пощёчины. А Тарасов посмотрел на него строго и уверенно:       — Ты же галлюцинация моя сейчас, Валера. Иначе никогда бы не сказал. Никогда. А сейчас чего терять? Поэтому терпи, Харламов. Люблю я тебя. И раньше любил. Всегда. Думал, что как ученика, потом, что как сына. А потом понял — вот оно. Как так вышло, в толк не возьму? Прости меня. Не ненавидь, пожалуйста. Прими как последнее желание, последнюю волю, последнее чудачество старого самодура.       Он хотел сказать ещё раз, как сильно он виноват. Что не было в его чувстве никакой пошлости. Что он, наверное, всё-таки чудовище, и правы были все, кто долгие годы говорил об этом и писал в прессе. И снова о том, как кругом виноват перед всеми. Перед Ниной, перед дочками, перед Союзом, перед Валеркой живым, что не сказал и не сделал, и перед Валеркой, сидящим рядом, что взвалил на него ношу непосильную, чем бы и кем бы он там ни был, — он же Валерка.       Но он не успел.       В первый момент показалось, будто его шарахнули об стену. Или как-то ещё ударили по голове, может, молотком… Теперь уже Валерка в руки его упал, уткнул горячий нос в воротник рубашки, запыхтел что-то. А потом суетливо губы нашарил, прижался. Свершилось-таки что должно было лет двадцать назад ещё. Пусть и так. И пусть он древний старик с больным-больным сердцем, а Валерику навеки тридцать три, пусть. Чему быть, того не миновать.       Поцелуй их, хоть и целомудренный, вышел долгим. Достаточным, чтобы надышаться, напитаться друг другом на ещё одну короткую вечность.       — Так что ж ты-то не сказал? — проговорил Анатолий, прислонивши свой лоб к Валеркиному, вопрошая искристые глаза.       Те сморгнули, на секунду сбежали смущённо и посмотрели открыто в душу:       — Так ведь потому же, что и вы. Вы тренер, семья у вас, тридцать лет разницы.       — А значит, что я не женщина, тебя не заботило? — поддел Анатолий, ероша тёмные пряди на затылке.       — В последнюю очередь, Анатольвладимыч. Кроме этого заборов было не перелезть. Вот будь вы неженаты и не мой тренер, а чужой, я бы об этом задумался. А так — какой смысл, если в принципе ничего быть не может?       — А теперь тебя, значит, и возраст не беспокоит?       Валерка улыбнулся и тронул украдкой губами уголок его рта. Соблазнитель.       — Вот прям сейчас — особенно сейчас — нет, нисколько. Я люблю вас Анатолий Владимирович, — объяснил он, будто вящие очевидности, — причём тут возраст?       И Анатолий притянул его к себе, прижал голову дорогую-родную к сердцу, сомкнул ладони на лопатках, будто драгоценность какую держал.       — Ты же понимаешь, Харламов-нападающий, что ты и только ты виноват, что милуешься сейчас со старым извращенцем, а не... а не с извращенцем, но чуть менее старым?       И Валерка захихикал ему в грудь, очерчивая задумчиво швы на рубашке.       Анатолий отстранил его, держа за плечи, долго смотрел в лучистое светлое лицо, которое останется таким навсегда, запоминая-освежая, что глаза у его Валерки точно спелые вишни из песни, что волосы плотный тёмный шёлк, что ресницам позавидует любая девчонка, а прямо под левую бровь прокралась родинка. Что он морщит нос, когда смеётся, и правый краешек губ радостно взлетает выше левого. Смотрел и благодарил того, в кого не верил, что морщины никогда не тронут это лицо.       А потом Анатолий спросил:       — Ты ведь не просто так пришёл, Валера? — Тот спрятал глаза, складывая ладони на коленях. — Ты ведь за мной, наверное, пришёл, Валера? — Ладони сцепились судорожным замком. — Вижу, что за мной.       Вздохнув, Анатолий аккуратно, подушечками пальцев приподнял Валеркин подбородок. Мальчик смотрел виновато, но не думал отводить скорбные глаза.       — Ты теперь моей смертью работаешь, Валера? — Прозвучал главный вопрос, и Валерка сник, ссутулил плечи, на выдохе кивнув.       — Вы только не переживайте, Анатольвладимыч, — заверил он лишь с четвёртой частью обычной живости. — Это не сейчас. Это через месяц где-то. — И коснулся Тарасовского подбородка, возвращая жест: — Всё будет хорошо.       — Конечно, всё будет хорошо! — воскликнул Анатолий, вызвав у Валеры недоумение, и пояснил-пожурил, притягивая за щёки ближе: — Ты же меня с самого шестьдесят восьмого своими выходками изводил, поганец! Думал, сейчас меня доканаешь, да, Валерий Борисович? Пня своего обоссанного? Не выйдет!       Валера, слушавший раскрывши рот, нервно хихикнул и вдруг расхохотался звонко, аж чайник крышкой звякнул.       — Смертью он моей за мной пришёл! — продолжал Анатолий, улыбаясь шире, сдавая смеху позицию за позицией. — Уйти меня, наверное, решил! Ан нет, товарищ Харламов, я сам уйду! Сам! — И добавил, прежде чем согнуться вслед скорчившемуся и мелко сотрясающемуся Валере: — У меня в этом богатый опыт! И большой талант.       Впереди у них был бесконечно долгий день. А потом Анатолий закончит свои дела, повидает внуков, навестит могилу Кулагина, обещая скорую встречу, простится с женой. И в назначенный час Валерка возьмёт его за руку.       Они спустятся во двор к коробке, где мальчишки всё так же играют в футбол, и только тогда Анатолий вспомнит про забытые за спинкой стула костыли. Их встретит серенькая Волга, сияющая новыми фарами, и стёкла её приветственно отразят Валерку со средних лет мужчиной, в котором Анатолий с усилием признает себя.       Они заберутся в пахнущий кожей салон и возьмут курс на вечный май, на их семидесятые вместе.       Теперь навсегда.