Ужины

Он никогда не приходил на эти ужины, чтобы есть. У овощных медальонов требовалось «срезать корочку, а внутри они вполне съедобны», запечённый картофель слабо поддавался ножу и вилке, и Чакотай подумал, что такой материал неплохо подошёл бы для бронежилета, у клэм-чаудера имел оригинальный желтоватый оттенок, а кукурузные оладьи рассыпались в тарелке. Однажды в творческом экстазе и накануне его дня рождения Джейнвей приготовила «традиционное индейское блюдо» суккоташ. Чакотай понятия не имел, что это такое, и некоторое время потратил на опознание ингредиентов. Капитан смущённо размазывала суккоташ по тарелке. — Вообще-то это похлёбка, — призналась она. Губы Чакотая невольно дрогнули в улыбке ответ на её — виноватую. С вином, которое он принёс к столу, суккоташ оказался очень даже ничего. Джейнвей никогда не готовила по рецепту, а поскольку готовка в её понимании равнялась введению кодов в репликатор, то научный дух брал верх над внутренним гурманом. Если не удавалось определить ингредиенты или срезать корочку, они заказывали у репликатора что-то более традиционное, если репликатор, конечно, был в собранном состоянии. Иногда Чакотай, переходя от стола к дивану, наступал на его детали, разбросанные по полу. Порой они так и оставались сидеть на полу, и Чакотай время от времени забирал у капитана паяльник, который она, задумавшись над схемой, пыталась поднести ко рту вместо бокала. Лучше всего Джейнвей удавались блюда «домашней кухни» — вероятно, потому, что уважение к рецептам предков сдерживало творческие порывы. В целом, Чакотай не был против творческих порывов, отравиться ему ещё не удавалось, и, в отличие от Ниликса, капитан знала цену специям. И всё же он приходил на эти ужины не ради ужинов. Скорее для того, чтобы посидеть на полу среди деталей репликатора, перебрасываясь с капитаном насмешливыми замечаниями и наблюдая за тем, как она ловко собирает мельчащие элементы и свет ламп разбивается на осколки в её почти полном бокале. Или для того, чтобы смотреть в огромное окно в её каюте, почти убаюканный тихим голосом, так что чужие созвездия начинали складываться в картины солнечного детства или схемы из очередной научной теории. Сам он говорил мало. Говорить не хотелось, вино согревало, а может, не вино. Раньше она распускала волосы и задумчиво пропускала кончики сквозь тонкие пальцы, потом причёска стала короче, но привычка осталась, потому Чакотай часто переключался с наблюдения за звёздами на медленное движение её пальца, спутывающего волосы возле уха. Ладони ныли от усилия, которое он предпринимал, чтобы сдержаться, не протянуть руку и не распутать накрученные узелки. Бутылка постепенно пустела, истории становились грустней, то есть более личными. Только в такие моменты Чакотай позволял себе говорить об отце, описывать всё то, что чувствовал ребёнок и подросток, рано ушедший из слишком устаревшего, по его мнению, дома. Озвучивать всё то, что чувствовал он, направляясь с похорон отца в бар, где его должен был встретить вербовщик Маки. И речь шла не об оправдании, речь шла не о боли, он говорил правдиво настолько, что лучше в тот момент было не делать пауз. Джейнвей слушала молча, молча разливала по бокалам остатки вина и в какой-то момент могла, склонив голову и нахмурившись, взять его ладонь в свою или сжать плечо. Невинный жест поддержки, от которого кожа горела огнём и который заставлял раскручивать тугой клубок его мотивов и чувств, его мыслей и поступков. Он слишком хорошо знал её, чтобы прекрасно понимать, как часто про себя она не соглашалась с ним, оспаривала его суждения. Но вслух она этого не произносила, потому что подобные вечера не были временем споров. Они оба возьмут своё на мостике или в её кабинете. Сейчас же Чакотай смотрел в огромное окно или смотрел на своего капитана и видел россыпь созвездий, которые уже никогда не будут чужими.