Апельсины

забыли… мы забыли… что же мы забыли? Огромный букет практически полностью загораживал его лицо, и хоть Кайло знал об аллергии Армитажа, цветы были отличным поводом спрятаться от вездесущих папарацци. Понтифик сунул охапку из роз цвета молодого вина в руки охраннику перед самой дверью палаты, а войдя внутрь, вдохнул полной грудью, довольный, что избавился от щекотавшего ноздри аромата. Армитаж выглядел плохо, что, собственно, не помешало ему растянуть потрескавшиеся от лекарств губы в ехидной усмешке. — Я бы преклонил колено, но очень неудобно лежу. Вы простите меня, святой отец? Кайло не знал, чего ему хочется больше: расплакаться или залепить Хаксу оплеуху. — Доктор Холдо говорит, тебе стало лучше. Кайло понимал, что все еще находится на стадии отрицания, и злился, что старый друг давно уже перешел к принятию. — Врет, — фыркнул Армитаж, слегка подтягиваясь на подушках и стараясь не потревожить воткнутую в вену иглу капельницы. — Грешница, каких поискать, но врач она, несомненно, прекрасный. Рен приблизился, вглядываясь в воскового цвета лицо и отмечая неестественную, неправильную худобу Армитажа. Под глазами Хакса залегли глубокие тени цвета мокрого песка, с губ словно смыло все оттенки розового, и даже голубые глаза будто потускнели, словно ему вставили замутненные линзы. — Кардинал Кренник… — начал говорить Кайло, желая хоть чем-то развлечь друга. — Неужто помер? — коротко хохотнул Армитаж и тут же поморщился от подступающего кашля. — Рань… гхым, агхым, гхым-гм-хым… раньше меня? —Нет-нет, что ты. Старикашка переживет нас обоих. Хакс попытался улыбнуться, а Кайло, взяв со столика салфетку, аккуратно вытер вязкую слюну с уголка его губ. С минуту они просто смотрели друг на друга, не произнося ни слова. — Почему не сказал сразу? Вопрос был закономерным, и Рен уже месяц как хотел его задать, но Армитаж в глубине души надеялся, что Кайло хватит сил сдержаться. Не хватило. — Бен, — выдохнул кардинал Хакс, — метастазы в кости. Я что, должен был прислать тебе открытку? Или выслать копию анамнеза? — Ты мог бы поделиться проблемой. Я бы помог. — Чем же? Молитвой? — Как минимум. Они оба сегодня были в белом. Церемониальные одежды Рена и больничный халат Хакса. Было время, когда Армитаж мечтал примерить эту рясу и затянуть свои холеные руки в красные перчатки. Но те дни грешного тщеславия давно прошли, оставив лишь горькое послевкусие и сожаление о том, чем пришлось пожертвовать в итоге Бену. Он, Армитаж, всегда считал себя куда большим трусом, находящим в своем сердце недостаточно любви к ближнему не в пример Кайло, легко бросающемуся то в пучину страстей, то в объятия благодетели. Рен испробовал грех, но остался неискушенным. Познал любовь женщины и вознесся еще выше в своей любви к Богу, к этому миру. — Кардинал Кренник поддерживает кардинала Кеннеди, да? Хакс решил завязать-таки почти светский разговор о делах, и мотнувший головой Бен был ему благодарен. — Они ищут на меня компромат. — Это не новость. Удиви меня. Понтифик разгладил несуществующие складки на рясе и немного нервно пожевал пухлые губы. — Мне кажется, они нашли письма. Хакс вздернул поредевшую бровь и слегка покачал обритой налысо головой. — Ты их так и не сжег. — Я не смог. — А пытался? Рен тихо рассмеялся, улыбаясь своему другу. — Ты ведь тоже был в нее влюблен, — проговорил Кайло. — Забывать было бы грехом куда большим. — А я и не забывал. Никогда. Что-то переменилось в лице святого отца. Сквозь ворох прожитых лет, печалей и трудностей вдруг прорвался на поверхность юный мальчишка, искренне отдавшийся в нежные руки возлюбленной. Одна неделя в Рио-де-Жанейро. Неделя любви, неделя чистого счастья. Словно маленькая жизнь, дарованная ему Господом, показавшая всю силу человеческого сердца. — Ты? — выдохнул Кайло, наклоняясь ближе к Хаксу. — Ты что-то о ней знаешь? Армитаж хранил эту тайну слишком долго и был счастлив наконец-то исповедаться. — Ее муж достойный человек. Он пилот гражданской авиации. По долгу службы они с Рей переехали в Лиссабон три года назад. Ее дети посещают воскресную школу. Они хорошие ребятки -- смышленые, озорные. Кайло гулко сглотнул вдруг будто оглушенный. Пораженный. Благодарный. — Рей счастлива? С замиранием сердца он ждал ответ. — Да, — выдохнул Армитаж, вдруг ощущая, словно его тянет куда-то, будто окутывает теплыми волнами океана, и слуха его даже коснулся этот бессмертный шум, шепот самой вселенной. — Ее старший сын родился через десять лет после нашего знакомства. Она… она назвала его Беном. Шум нарастал, и свет мерк, оставляя место лишь уютной темноте. Заслуженному, дарованному покою. *** На белой гранитной плите были выбиты имя и годы жизни. Распорядитель предлагал добавить какое-нибудь изречение из Библии, но Святой отец напрочь отказался. Он знал наверняка, за что Хакс ему спасибо не скажет и пригрозит пальцем с уютного райского облачка. В руках Рена был зажат видавший виды листок, вырванный из тетради много лет назад. Было время, когда он, едва не сорвавшись, попытался отправить Рей два письма, но так и не нашел в себе сил приклеить к конверту марку. Теперь же одно из писем навсегда покоилось в руках Армитажа, а второе… — Святой отец, журналисты уже прибыли, все ожидают вас. Отец Митака как обычно краснел от смущения, и Кайло лишь кивнул ему, давая понять, что готов. Пресс-конференцию он собрал накануне выхода республиканской газеты, в которой, теперь он знал наверняка, будет напечатан текст его послания Рей. Старые кардиналы из числа тех, кто спал и видел его свержение, прятали торжествующие улыбки. Дураки, неужели они еще не поняли, что Кайло Рен всегда на шаг впереди? Без Армитажа дальше будет куда труднее, но Бен просто не может, не должен его подвести. Когда святой отец появился перед собравшимися, ступив на балкон под яркие лучи римского солнца, со страшной силой защелкали фотоаппараты, операторы телеканалов схватились за ручки своих огромных камер, акулы пера занесли кончики ручек над пока еще чистыми листами бумаги, а собравшиеся на площади перед Собором Святого Петра верующие неистового рукоплескали, крестились и шептали слова молитвы. — Мы забыли! — прогромыхал Бен, и его голос, усиленный микрофоном, прокатился над площадью, заставляя всех разом умолкнуть. — Мы забыли… что же мы забыли? Как искренне смеяться и шутить беззлобно. Как говорить правдиво и не лгать по привычке. Мы забыли, что значит быть счастливыми. Лицезревшее расцветы и упадки нескольких империй солнце согревало площадь, целовало щеки каждого из сотен, что стояли сейчас, задрав голову и тщась разглядеть словно окутанный золотым сиянием лик святого отца. — Выплата ипотеки, удорожание пилюль для потенции, цены на нефть и туфли за тысячу евро. Проблемы никуда не уйдут, не исчезнут волшебным образом, если вы будете продолжать ныть и просить Бога решить все за вас. Не просите его. Благодарите его. Благодарите за то, что есть кров над вашей головой. Благодарите за здоровье любимых рядом, за успехи ваших детей. Оставьте на один день ваш автомобиль и просто пройдитесь пешком. Вы давно замечали, какого оттенка полевые цветы? Давно ли вы прислушивались к шепоту рек? К голосу моря? Давно ли читали хоть что-то, кроме твитов любимой певицы? Тишина звенела, нарушаемая лишь глубоким бархатистым басом его голоса. — Вы завидуете чужим успехам и не радуетесь своим. Перестаньте. Вы думаете, что Бог сидит и ведет учет всех ваших мелких прегрешений, искупить которые вы могли бы воскресной молитвой? Отнюдь. Грех ваших мыслей куда страшней тех слов, что срываются с вашего языка. Кайло чувствовал, как напряглись старые кардиналы за его спиной. И если — когда — они обвинят его в ереси, то Рену бы хотелось знать, что он сказал все, что должен был. — Вы забыли, что есть любовь. Та самая! Чистая. Настоящая. Он обвел взглядом всю площадь и крепче сжал в затянутых красными перчатками ладонях так и не отправленное много лет назад письмо. — Бог не хочет видеть наши страдания, но смотрит и жалеет нас, детей своих неразумных. Бог не хочет видеть нас злыми и жестокими, радуется благодетели нашей, успехам нашим. Чего же он хочет от нас? О чем мы не должны забывать? Тысячи пар глаз прожигали его насквозь, и Рен знал, что еще сотни тысяч припали сейчас к экранам телевизоров и экранам смартфонов. И, возможно, она тоже сейчас слушала его речь. — Улыбнитесь, — выдохнул Бен, — не забывайте о любви Господа к детям своим. И дарите ее — любовь — своим супругам, отпрыскам, друзьям, даже случайным знакомым. Особенно тем, кто нуждается в помощи. Этому миру давно уже не хватает обыкновенной, человеческой доброты. Улыбнитесь. Легкий, как весенний ветер, восторженный ропот поднялся от раскаленных камней мостовой и достиг слуха Понтифика и кардиналов. — Когда я был юн, я влюбился, — улыбнулся Бен и услышал дружное «ах» своей паствы. — И я познал красоту, слушая песни моей возлюбленной. Видел ее улыбку и знал, знал наверняка, что так улыбаются только чистые душой люди. Не это ли наш особый дар — дарить любовь? Дарить, не требуя ее взамен, но получая, ведь любовь не терпит мер, не нуждается в сравнениях и оценках. И он, — Кайло вскинул вверх перст, — требует от нас лишь одного: не забывать. Он раскинул руки, благословляя всех и каждого, будто стремился обнять и утешить этих грешных людей. Рен покинул балкон так же внезапно, как и взошел на него. Толпа на площади восторженно выдохнула, смаргивая благодарное восхищение и задаваясь вопросом: было раньше такое, чтобы Папа позволял подобные вольности в речах? На следующий день газеты опубликовали, как и надеялись кардиналы, скандальное письмо Молодого Папы, адресованное некой девушке по имени Рей. « … Я думал, что пал в пылающее пекло, когда на деле, вознесся к облакам, поняв, что в обжигающей искренности невозможно потерять себя, наоборот — обрести путь к Свету, прозреть, перестать бояться собственной Тьмы. Через сомнения я перестал бояться, хоть и остался неспособным на мирскую жизнь трусом, подобно всем священникам, но ты обещала, что твоя любовь навеки будет со мной. И я чувствую ее, ощущаю кожей каждый день. Я дышу воспоминаниями о том счастье, что ты подарила мне. Надеюсь, ты обрела свой дом, познала радости материнства, и жизнь твоя угодна Богу. Не может быть иначе, Рей. И прямо сейчас, надеюсь, ты не сожалеешь и не грустишь о былом. Не нужно. Улыбайся, вспоминая обо мне. Улыбайся, любимая. И пусть вся жизнь моя будет молитвой за тебя. Твой, Бен Соло. »