Капитан

Хищная птица, возвращаясь с ночной охоты, плавно скользила по небосводу, расправив огромные крылья. В воздухе еще витала ночная прохлада. Нежный рассвет застал путников спящими в каньоне. Ничто не нарушало блаженной предрассветной тишины. Неожиданно вопль ужаса эхом разнесся в утесах, вспугнув мелких птиц на иссохшей тонкой осине. Чья-то рука крепко схватила и больно сжала его плечо. Старик даже не сразу понял, что это Билли напугался его крика во сне, и теперь внимательно, как врач на больного, смотрел на него в ожидании. Он ничего не говорил, просто вцепился в руку мертвой хваткой, будто так было проще всего вернуть кадьена в реальность. Робишо часто дышал, беспокойно шаря не видящим взглядом вокруг, и губы его подрагивали, точно сейчас разрыдается. Лишь через несколько мгновений он, наконец, понял, почему кошмар вдруг закончился. Он мокрой ладонью крепко сжал руку Билли, и посмотрел на него растерянно и благодарно. Рокс разжал пальцы. На коже Робишо под рубашкой проступили темные пятна. Билли, все так же молча глядя на старика, настойчиво уложил его обратно на седло. После этого Робишо окончательно пришел в себя, но еще долго лежал на спине, растерянно пялясь в бледное, наливающееся краской небо. Билли уже привык. Нет, не к ночным кошмарам, и не к бреду наяву, когда беспокойному старому стрелку вдруг начинало казаться, что он слышит стоны и крики умирающих в муках солдат. Билли привык бывать до смерти напуганным по утрам, и привык говорить убедительно даже тогда, когда сам бывал в полной растерянности, и вся известная ему английская речь путалась у него в голове. И все же, за столь короткое время он скопил немалый опыт общения с душевно больными. Усмехнувшись этой мысли, он поднялся с земли, сложил свой плед вдвое и накинул его на ноги Робишо. Заново разведя огонек в кострище, перелил воду из фляги в маленькую, видавшую виды железную турку, и поставил ее на плоский камень с краю костра, а сам пошел проверить силки. Стрелок лежал под двумя одеялами и отстукивал пальцами время до его возвращения. Спустя некоторое время он, заметив краем глаза движение, чуть приподнялся на локте и спросил: - Ну, что там? Билли молча показал ему длинного тощего кролика, которого держал за уши, и Робишо, хоть и попытался, не смог сдержать сдавленного смешка. Улыбнулся и Рокс, и отчего-то обоим вдруг стало очень весело. Билли подобрал палку с земли и постучал ей пару раз о бедро, взял кролика за задние лапы и без особых церемоний сломал ему шею. Кадьен предпочел отвернуться. Рокс кинул бьющуюся в конвульсиях тушку в сторону, отряхнул руки и стал копаться в своей сумке. - Ты будешь? – спросил он, выудив из глубин мятую жестяную банку с кофе. Стрелок кивнул, кряхтя поднялся с земли, надел шляпу и спустился к костру, недовольно осматривая испачканный в земле рукав. Усевшись у огня, он стал наблюдать, как Билли надрезает тушку кролика по суставам, чтобы снять с него шкурку. - Один я давно бы уже умер с голода, - произнес он со вздохом. Билли покривил рот и вытер щеку рукой, оставив на скуле полосу кроличьей крови. Он вдруг задал вопрос, который никак не решался задать все это короткое утро: - Что тебе снилось? Кадьен изменился в лице. Он тихо кашлянул в кулак, будто ему под нос подсунули что-то смрадное, и неуклюже подвинулся с места. Билли спросил о том, о чем Робишо поскорее хотел перестать думать. - Стрелок? – Били окликнул его, вырвав из краткого раздумья. - Что ж, я… - неловко начал он, и сбился, - боюсь, что ты не поймешь. О, нет, конечно же, ты поймешь, но… Рокс недоуменно вскинул брови, с каких пор Робишо перестал доверять ему свои кошмары? Под этим взглядом тот поежился и не с первой попытки заговорил: - М…мне снилась казнь, Билли. Ничего необычного, - пожал он плечами, но его взгляд беспокойно забегал, - тогда всех так судили. Не было времени вину доказывать, все делалось в такой спешке… …Уже темнело вокруг, солнце еще не село, но собирался дождь, и небо заволокло иссиня-черными тучами. Ветер становился все легче, свежее, предвещая затишье. Во рту было нестерпимо сухо, казалось, язык вот-вот начнет трескаться от жажды как пересохшая земля на полуденном солнцепеке. Вблизи ни звука, только шорох листьев и хлопанье крыльев, сухое шуршание перьев. Изредка порыв свежего ветра приносил звуки ушедшего далеко на запад сражения. Война оставила стрелка позади. Все кости ломило, окоченевшие мышцы сводило судорогой. Робишо попытался пошевелить рукой, на которой лежал всё это время, но ее как будто и не было. Он перекатился на живот, уткнувшись носом в сухую землю, неловко двинул плечом – бесчувственная кисть волочилась как тряпка. Боль пульсировала в разбитом виске, накатывая, как волна на скалы. Он хотел бы подняться, но совершенно не чувствовал конечностей, и лишь спустя несколько минут тщетных попыток расшевелить руку он наконец начал различать в ней покалывание от прилившей крови. Вскоре он смог пошевелить пальцами. Еще через какое-то время покалывание стало почти нестерпимым, но отдавленная кисть к счастью отошла. Робишо сумел опереться локтем о землю, и это было труднее, чем можно себе представить. Закашлялся от жажды. Воспоминания трехчасовой давности потихоньку начали возвращаться. Он огляделся вокруг, щурясь от режущей пыли, но увидел лишь размытые пятна, в которых угадывались деревья и бесконечное месиво из тел. Всех раненых уже унесли с поля боя, иначе здесь было бы шумно, как в госпитале. Робишо остался один, один среди мертвых тел, и паника охватила его. Он явственно ощутил, как Смерть движется среди распростертых на земле останков, заглядывая в их искаженные судорогами, изорванные шрапнелью, побелевшие от кровопотери и посиневшие от удушья лица, навечно замершие в этих гримасах. И вдруг он один – живой, шевелится, дышит. И Смерть конечно же, его уже заметила. Он замер, чувствуя, как сердце колотится в горле. Смерть подошла к нему близко, волоча по земле подол своего тяжелого грязного савана, и остановилась, склонившись над его лицом. Робишо изо всех сил старался не дышать, но ему ли было обманывать костлявую старуху? Он сквозь закрытые веки видел, как занесла она тяжелую острую косу, и как эта коса обрушилась на него… С воплем ужаса он подскочил на земле, и тут же рухнул обратно, больно ударившись затылком. Это всего лишь сон. Галлюцинация испуганного и измученного мозга. Осмотрелся вокруг – все та же картина, всё тихо и всё мертво. Никакой Смерти поблизости не было, но смрадный дух ее все еще витал в воздухе. Стрелок попытался приподняться, повернулся на бок, но что-то держало его. Это околевший буланый конь, страшно ощерив длинные зубы, разлегся на ноге Робишо. Он попытался сдвинуть его, снова упал на спину и уперся свободной ногой в седло, но все было без толку. Он был слишком слаб, и малейшее усилие отдавалось пульсирующей болью в разбитом виске. Что же делать? Ждать? Ветер совсем пропал, земля остыла, на место дневной жары пришел отрезвляющий холод. Пахло смрадно, немытыми мертвыми телами, землёй, пропитавшейся кровью, лошадьми и чем-то еще. К горлу подошла тошнота, и если бы не остывший воздух, то стрелка бы, пожалуй, стошнило. Он еще раз попытался сдвинуть коня, но безрезультатно. Кадьен хрипло застонал от бессилия. Вдруг в стороне послышались шаркающие шаги, и Робишо дернулся, как будто во сне. Он с ужасом понял, что остался безоружен, и с иронией – что все еще готов побороться за жизнь. Он силился разглядеть то движущееся пятно, но с безысходностью принял лишь факт, что оно было темным. «Янки!» - пронеслось у него в голове. И хоть бы палка была под рукой – сошло бы для последней попытки, но стрелок безуспешно шарил рукой по пыльной земле, не находя даже камня. Это было несправедливо. Он выжил в страшном бою, и теперь беспомощно смотрел, как смерть приближается к нему в темно-синем мундире. Он попытался вырваться снова, из последних сил, но проклятая туша не сдвигалась с места. Шаги звучали все ближе. Тот, кто шел, сам с трудом переставлял ноги. Робишо с ненавистью пинал лошадь и смотрел на размытое движущееся пятно, пытаясь хоть приподняться, чтобы встретить врага достойно. Глаза резало от пыли и крови. Человек был уже совсем близко. Он подошел, тяжело завалился рядом с ним на колени, и хрипло и радостно выдохнул: - Живой. Повезло нам с тобой, да? Стрелок замер на земле, не пытаясь нападать или сопротивляться. Перед его глазами все еще живо блестела занесенная над ним коса. Янки грубовато схватил за подбородок и повернул его голову, осмотрел рану, а потом радостно похлопал по щеке: - Жить будешь. Вблизи Робишо наконец-то его разглядел. Красивый, голубоглазый, не то седеющий, не то просто пыльный. Изможденный, но радостный, в грязном иссиня-черном мундире капитан кавалерии Севера. Кадьен и слова не мог ему сказать, сухой язык ворочался во рту как кусок дерева, а капитан все радовался, что не один, и всё говорил, осматривая его раны, о том, какой Робишо везучий. Никто никогда так не радовался тому, что он жив. Потом янки отвернулся, отвязывая что-то от пояса, и через пару мгновений железная фляга уткнулась в его губы. Робишо пил, захлебываясь, противную теплую воду из пахнущей металлом фляги, и никак не мог напиться. А когда вылакал всё – упал без сил, и больше ничего не хотел. Капитан оставил его, и через какое-то время вернулся с обломком дерева. Придвинул булыжник, подсунул эту палку под седло и медленно, опасаясь, что дерево треснет, встал не нее одной ногой и надавил всем весом. Конская туша приподнялась, и Робишо, неловко отбрыкиваясь от земли, отполз назад. Капитан тут же подал ему руку… - Я всякого дерьма насмотрелся, Билли, - горестно произнес кадьен, и отпил свой кофе, слушая, как Рокс монотонно стучит ножом, обтесывая рогатую ветку, - не дай Бог тебе видеть то, что видел я. И все то, что было до и после войны - все это ничто. Но война… безрассудна, и люди как обезумевшее стадо. Я пережил десятки судных дней, и видел самый страшный суд… … Солдаты собрались на площадке. Согнали даже тех, кто не хотел идти. Руководство считало публичные казни полезными, особенно для профилактики дезертирства, но сейчас речь шла скорее о деле чести и долга, от которых на третий год войны осталось лишь два раза по пять букв, да и только. Солнце замерло высоко в небе, на котором ни облачка. Давка и духота доводили до головокружения, но там, на помосте, было просторно. Вся площадь была как на ладони, и висельники рыскали в толпе пустыми взглядами, не то рассеянными, не то напуганными. Был среди этих четверых и капитан вражеской кавалерии. Красивый, голубоглазый, в иссиня-черном мундире. Ни живой и ни мертвый, замерший как восковая кукла. Робишо стоял зажатый в толпе, ни убежать, ни спрятаться от стыда. Он там мог лишь молиться, чтобы капитан не увидел его среди людей, и он никогда в жизни ни о чем больше так отчаянно не просил. И хоть бы ветер подул, душно невыносимо. Сердце отчаянно колотилось, мокрые от страха руки ежесекундно вытирал о штанины, и их же нервно сминал. Время тянулось мучительно долго. Скорей бы уже, а потом бежать отсюда, и пусть расстреляют или тоже вздернут, там разницы уже не будет. Весь мир замер. Вышел палач на помост, веревку проверил, и накинул ее на бледную шею капитана. К еще большему ужасу Робишо, тот вдруг ожил, сбросил свое оцепенение, задышал часто, и больно тут стало совсем нестерпимо. Он вдруг широко открыл глаза, и растерянно оглянулся на палача, словно не веря, что все это происходит с ним. Тот уже схватился обеими руками за скрипучий деревянный рычаг. Капитан растерянно отвернулся, холодный пот блестел на его висках. Взглядом бегло попрощался с толпой. Он вытянул шею, и кадьен видел, как его связанные ноги чуть подкосило. Медленно поднял взгляд в небо, будто там было что-то, и Робишо посмотрел в небо тоже. А когда снова он посмотрел на помост, все было уже кончено… - То был единственный раз, когда Господь сделал так, как я попросил, - сказал Стрелок, потерев сухие руки. Он смотрел сквозь огонь костра и видел там невидящим взором этот кошмарный сон, - Я просил, чтобы его шея сломалась, и все было так. Он не мучился ни секунды. Но я-то был жив. И поверь, уж хуже этого дерьма нет ничего, а все ж таки боремся до последнего вздоха... Я думал, что убегу. Сей час же, после казни, пока никто не обращает внимания. Но я стоял, как дурак, и смотрел на трупы, болтавшиеся на веревках. Ноги меня не слушались. Робишо замолчал, он смотрел прямо перед собой, и его глаза блестели. Он только сейчас заметил, что не слышит стука ножа по дереву. И он уже долго не моргал. Билли знал, что если моргнет, то точно заплачет. Оставалось лишь подождать, насколько его хватит. Кадьен приподнял шляпу и посмотрел наверх, а потом указал пальцем в небо. Билли проследил за ним, и посмотрел вверх тоже. - Красивое, правда? Всегда одинаковое, как глаза его отвратительно чистое, - процедил он сквозь стиснутые зубы, и вдруг заплакал. Билли обсыпал руки песком и отряхнул. Гуднайт все смотрел на огонек в костре, а слезы сами по себе катились, он облизывал соленые губы и хмурился, кусая костяшки пальцев… …Казненных отвезли к общей яме, где уже несколько дней лежали другие тела. Вонь стояла несусветная, пора было закапывать и тех и других. Солдаты слезли с телеги, пошли к смотрителю за лопатами. Кадьен был все еще не в себе. Он ничего не видел вокруг и ничего не чувствовал, молча забрал чужую лошадь из стойла, и вел себя так раскованно, что конюх даже ничего не спросил. Когда солдаты скрылись из вида, он как раз подъехал к могилам. Остановил коня и запрыгнул на телегу. Зарыли бы их всех, как дворняг, но кадьен не хотел оставить всё так. Он опустился на колени и с горечью поджал губы, глядя в лицо капитана. Смертельный испуг навсегда застыл в его остекленевших глазах. Робишо прижал пальцы к его вискам, подержал немного и смог закрыть его глаза. Потом он разрезал веревки на руках, застегнул и оправил его мундир. Это было меньшее, что он мог сделать. - Эй, ты чего там забыл? – окрикнули его, и Робишо обернулся, - Ты смотри, офицерский конь! А ну живо слезай оттуда! Солдаты приближались слишком быстро, времени на раздумья не было. Кадьен схватил винтовку, лежавшую тут же в телеге, и взял их под прицел. - Назад! – скомандовал он, взводя курок, - В дом! Мужчины переглянулись – в доме смотрителя было оружие – и они не медля последовали приказу стрелка. Робишо не теряя ни секунды спрыгнул с телеги в седло, сжимая в руке винтовку. Конь фыркнул, топоча копытами, и рванул с места… - Какой позор, - шептал кадьен в кулак, и то и дело зажмуривал глаза. Их уже резало от соли, а он все не мог успокоиться, - Какая нелепая смерть, Билли… Собачья смерть… Билли давно уже закончил с кроликом, и теперь сидел на песке и смотрел на Стрелка, иногда закидывая в костер деревяшки. Солнце уже поднялось на безоблачном небе. - Гуднайт… Мне это имя дали за двадцать с лишним человек, которых отправили по мою душу. Они были моими сослуживцами. Но я ненавидел их тогда, о, как я страшно их ненавидел. Мы каждое утро завтракали и курили вместе, а теперь они как овчарки гнались за мной по пятам, и ни один из них не замешкался бы притащить меня за шиворот на помост. Я один был против отряда... Меня взбесила та самоотверженность, с которой они выполняли приказ. На войне никто тебе не друг. Я возненавидел их и стрелял без промаха и без сожаления. Билли помешал угли в костре, капли жира падали с тушки кролика, насаженной на вертел, и с шипением сгорали. - Я думал, ты прославился в бою. Так все говорят. - Да мало ли, что с тех пор наплели про меня, - отмахнулся кадьен, и вытер высохшие слезы, от которых кожу неприятно тянуло, - Это и был бой. И я один победил. Двое бросили погоню, вернулись и рассказали о том, что произошло. Меня объявили в розыск за дезертирство и должны были казнить, но… как видишь, так и не поймали. Да у них и без меня хватало забот. - он замолчал ненадолго, но снова заговорил, - Я потерял всякую чувствительность ко времени, и даже собственное тело было мне как будто не знакомо. Я был не в себе, хотя и понимал, какое безрассудство творю. Это длилось безумно долго, но для меня пролетело как одно мгновение, я перешел черту и стал таким, каким ты меня знаешь. Полоумным стариком, - усмехнулся он криво, но усмешка неуверенно сползла с его губ, - Я видел кошмары наяву, я видел их во сне, но того дня я уже не знаю разницы между ними... Билли посидел немного, размышляя над тем, что рассказал ему стрелок. Он слышал всякое о нем еще задолго до того, как встретился с ним лично. Почему-то он всегда иначе представлял себе сражение, в котором так прославился его друг. Впрочем, теперь это его не удивляло. Многое из того, что люди рассказывали друг другу о Робишо, было выдумано самим Робишо. Стрелок встал и начал отряхивать штаны. - Так… - произнес было Билли, и осекся. Кадьен уставился на него, так и замерев с полусогнутой спиной, - Почему ты кричал во сне? - О, - он отмер и выпрямился, поправил шляпу, и помолчав, как ни в чем ни бывало, ответил, - всегда кричу, когда слышу хруст его шеи. Тогда не слышал, а во сне слышу. Рокс решился на еще один вопрос, который казался ему неуместным, но какое это имело значение теперь? - Как его звали? - Этого я не знаю. - Так просто ответил Робишо, уперев руки в бока, и задумчиво уставился в небо. То был день, когда его неустойчивая психика, три года раскачиваемая войной, окончательно пошатнулась. Стрелок потом еще много рассказывал о разных своих кошмарах, но об этом больше не упоминал, хотя если спросить – рассказал бы и еще что-нибудь. Билли всегда удивлялся, как этот странный человек, страдающий от кошмаров и малодушия, мог так невинно любить и искренне оплакивать совершенно незнакомых людей, пусть не всегда они были по эту сторону баррикад, пусть даже они бывали подонками, он находил среди них своих. И он даже не всегда знал их имена, но они навсегда оставались в его памяти хорошими людьми. И он рассказывал про них, будто читал по ним некрологи, с горечью в душе и стыдом за ту глупость и безрассудство, что часто ставали причиной их несправедливой смерти. Война вообще никогда не была справедливой. «Это все война, война, Билли…» - говорил он порой, заканчивая рассказ.