to distract our hearts from ever missing them but i'm forever missing him
Сириус едва помнит, как бегать не по-собачьи, зато прекрасно помнит, что Петунья — одна из немногих ниточек, что связывает его с Джеймсом. С самой жизнью. Ему удается увидеть Гарри и, Мерлин, как же он на него похож, как же он похож на Джеймса, Сириус пугает мальчишку до потери рассудка и чувствует себя виноватым. Чувствует себя виноватым, несомненно, но удивительно счастливым. Он думает, что что-то от Джеймса да осталось. Думает о том, что крестник жив. Думает о том, что готов разодрать собственными зубами того, кто разлучил их всех, кто их предал. Он возвращается к дому, из которого вышел Гарри, заглядывает в окно кухни, заранее зная, что, а точнее, кого именно он там увидит. Он хочет думать, что она изменилась, но не для него и не сейчас, те же светлые волосы и удивительно упрямое выражение на лице, Петунья дотрагивается до волос сына, говорит ему что-то. Сириус морщится, когда отмечает, что это семейная особенность женщин фамилии Эванс — сыновья у них получаются удивительно похожими на их супругов, взяв от матерей самую малость. Сириус смотрит на нее, Сириус вспоминает, в нем остается человеческого — чуть. Но остается. Он не скажет ей, она не захочет его услышать, воспоминания о Ремусе, воспоминания о Джеймсе, воспоминания о ней, воспоминания о Гарри — последних совсем мало — то, что помогает сохранить ему рассудок. Воспоминания о мерзком предателе Хвосте — то, что помогает ему прогрызать себе дорогу на волю. Буквально. Сириусу чертовски интересно, помнит ли Петунья. Сириусу до тошноты хочется знать, думает ли она о нем. Ненавидит ли. Думает ли о нем то же, что думают теперь все, кто его знал? Сириус остается верен себе, все его вопросы описывают круг и возвращаются к его сияющей персоне, Сириусу тесно, мутно и маятно, в собственной голове, в собственном собачье теле, он бы дорого дал за прикосновение холодных пальцев ко лбу, за минуту покоя, которую он, мятежный, конечно, не заслужил. Сириус наблюдает за ней жадно, он все еще помнит — темную комнату, ее прохладные руки и его отрешенный голос, когда он рассказывает о покойниках, ему становилось легче, становилось легче. Он знает, что она могла бы устроить это снова, он знает также, что она думает, он почти уверен в том, что она о нем думает. Он ненавидит ее в эту секунду за ее жизнь по линеечке, за мужа-идиота, и это чувство ему знакомо, это ровно то, как они работают обычно, Сириус — бешеный пес, он кусается. Но укусы и ярость, слепая ярость, бесконечная обида, ревность — это последнее, чего вы ожидаете от нежного цветочка, от Петуньи. Он знает ее слишком хорошо и одновременно не знает совсем, узнает, но опасается. Тринадцать лет, думает он, тринадцать лет. И ты, старый больной пес, подглядываешь за ней в окно кухни, слепо надеясь на подачку. Петунья в окне слышит, как о нем говорят по телевизору, маггловский говорящий ящик явно действует ей на нервы, она вздрагивает, когда видит его лицо. Сириус вглядывается, вглядывается в нее. Сириус уверен, что ему здесь больше нет места. Когда Петунья оборачивается, то видит черного пса, плетущегося по дороге в неизвестном направлении. Она придумывает смешной предлог — выскочить на улицу, догнать, удержать, спросить, свернуть шею собственными руками, если потребуется. Но когда она, наконец, оказывается на дороге, его уже нет. Ни следа. Ни упоминания. Петунья снова начинает думать, что все это — бесконечный, малопонятный ей сон. Фантазия. Книжный персонаж. Инопланетянин. А ее жизнь всегда была такой, именно такой. Ей невыносимо, катастрофически. Пусто. Петунья перестает быть красивой, но остается удивительно эффектной. Петунья Дурсль несет себя как королева, восходящая на эшафот. И ее кожа светится изнутри, будто она наделена особым знанием. Самая яркая звезда созвездия Большого Пса, он вымученный, уставший, он — вечный пленник места, из которого ему не выбраться. Петунья часто думает о нем и понимает отчетливо. Такие, как Сириус Блэк не созданы для жизни, только для горения и стремительной смерти. Азкабан был для него услугой — отсрочкой смерти. Если жизнь в Азкабане можно было назвать жизнью. Сириус помят, Сириус загнан, Сириус чертовски устал, его осанка остается гордой, Петунья про себя усмехается, — непокоренный. Они стоят друг напротив друга, она старше, как всегда, она взрослее, она опытнее, у нее семья и домик с белым заборчиком. У него — ничего. Продолжение отбытия срока, — Ты писала об мне Дамблдору? Она кивает. Ей не нужно говорить, она впитывает его слова и ощущение его близости как губка. Она перестает быть красивой, но становится эффектной. Он, красив красотой висельника за минуту до казни, в нем есть что-то обреченное. Ты никогда не был заточен для жизни, большой пес. — И ты знаешь, что я не виноват? Она кивает снова, тишина режет ему уши и он морщится, не может решить, сделать ему шаг назад или шаг вперед. Петунья ждет, что он назовет ее сукой за то, что она сделала жизнь его крестника невыносимой. Петунья с ним согласна. Но ведь это была жизнь, правда? Он смотрит на нее и молчит. Как он смеет так на нее смотреть? Она помнит, что его смех похож на лай, но он не смеется, он смотрит на ее шею, смотрит на ее лицо, он говорит ей, — Ты изменилась. Она отвечает ему негромко, эхо его собственных слов, — Ты тоже. Он усмехается, словно хочет сказать, что Азкабан меняет людей, но она не это хочет от него услышать, он приходит к ней снова и снова, это чего-то стоит, она не видела его чертовски давно, но он ничем не похож на воспоминание ее юности и Петунья не понимает. Может понять все, что угодно. Но не это. — Я все еще хочу целовать тебя. Она говорит со спокойной уверенностью, будто стреляет в упор и не промазывает. Петунья, потрясающе чистая, замечательно светлая — тошнотворно, тянет его к себе, и под одеждой он кажется жутко худым — беглец, его никто не будет здесь искать, она прижимает свои губы к его, он пахнет дорогой — беглец, она повторяет про себя. — Сколько времени прошло между теми моментами, когда я просто хотела тебя и хотела тебя убить? Магия больше не кажется Петунье панацеей от всего. Магия ослепляет их, как ослепляет оленя на дороге свет фар приближающего автомобиля. Их молчание становится ослепительно долгим, Петунье кажется, что оно не закончится уже никогда, не по-настоящему, они так и будут молчать, пока тишина не превратится в монстра и не сожрет их. Петунья видела огромные пространные сообщения в газетах, еще видела многоминутные сообщения по телевидению, — А ты стал звездой, — всегда был, остается непроизнесенным, Петунья его почти ненавидит — Петунья его ненавидит. Она не знала, что может быть настолько немой — что это случится снова, что никогда не сможет разрушить это проклятье по-настоящему и ее тошнит. Она чувствует себя на дне, на самом глухом и темном дне — Мировой океан смыкается над ее головой и ей никогда не всплыть на поверхность. Она знает, что он этого не делал, еще знает, что практически весь мир думает иначе. Она не говорит ему, что скучает по Лили невыносимо, что сестра приходит ей на ум чаще, чем она того ожидала. Лили — лицемерная, Лили — лживая, Лили — притворщица, Лили — живет жизнь, о которой Петунье нельзя даже мечтать. Лили. Слабый источник тепла в их общей комнате в детстве, всегда хотела одного — быть любимой всеми на свете. В конечном итоге ей это даже удалось. Наконец, Петунья открывает рот снова, — У меня остался дом от родителей. Тот, в который ты приходил, помнишь? Она знает, что Сириус помнит, потому Петунья переводит на него взгляд, встречает его собственный — вопросительный, — Тебя ищут, разве нет? — в голосе Петуньи Дурсль сквозит нетерпение, ей так много нужно было ему сказать, что слова взяли и кончились, на самом деле, может быть слов у нее не было вовсе. Петунья была так влюблена в иллюзию волшебства, так жаждала этой жизни и этого мира, что позволила магии — чужой магии себя ослепить. Он кивает медленно, принимая услышанное будто через силу. Петунья продолжает, — Ты можешь укрыться там. Едва ли они будут проверять каждый дом магглов. Он совершенно пустой теперь, — Петунья выдерживает небольшую паузу, — Мальчишка все грозился этим летом своим крестным-преступником, не знаешь, о ком он говорил? Они оба знают, о ком идет речь, Сириус не спрашивает ее, почему Петунья так холодна к этому ребенку и чем он это заслужил, Сириус даже не спрашивает, почему она делает то, что делает и почему предлагает убежище ему, среди всех. Петунье нравилось думать, что она его ненавидела. Но это неправда. Это никогда не будет правдой, не пока она еще дышит. Петунья не может смотреть на Гарри, не может посмотреть на него дважды. Петунья не хочет любить то, что напоминает обо всем, что никогда ей не принадлежало. Петунья не может видеть глаз Лили. А еще Петунья не может позволить себе привязаться к чему-то, что является настолько хрупким. Что никогда не обещало прожить долго. Потому Петунья избегает смотреть и на Сириуса тоже, видя, как тот выгорает, видя, что тот всегда будет гореть. И бежать, наверное. Петунья бы, наверное, сбежала бы с ним. До сих пор. Если бы он только позвал. Какое счастье, что он не позовет. (Никогда не звал. Был слишком занят множеством других, более важных вещей, о которых она не имела ни малейшего представления. Не смогла бы вообразить.) Петунья мечтала об огромном количестве вещей, иногда даже осмеливалась мечтать о том, что Сириус будет для нее тем самым ключиком в волшебной мир, пусть она лишена своей магии, пусть. Вокруг существует множество других людей, которых ей не обделили. Петунья завидует им, может быть, до сих пор. И не завидует одновременно, их мир нестабилен и умирает, она смотрит на Сириуса, его изможденное годами в Азкабане лицо, его измученное бесконечным бегством тело, волшебный мир умирает вместе с лучшими его представителями. Ее, Петуньи, бессмертие в ее детях. Ее будущее в ее стабильности. Но она не выдерживает, это кусается, это всегда ее мучает, — Скажи, почему твой волчонок тебя не прячет? Думает, что ты виноват? Или, о, не думает больше, но сам попал в переплет из-за тебя? Или, может быть, его преследуют точно также, как тебя, но по другим причинам? Петунья впитывает выражение на его лице, больное, перекошенное, Петунье хочется его ранить бесконечно, все то, что болело у нее все это время, ведь однажды он просто не вернулся и не оставил после себя ничего. После него не будет ничего. Петунья серьезно больна, эта зараза разъедает ее кости, не дает ей покоя, Петунья думает о нем постоянно, Петунья вспоминает его, как вспоминает Лили, как вспоминает волшебство, которого была лишена. Петунья не думает, что она победила. Ведь каждый раз, когда она ранит его — мальчишка, мужчина, призрак, Сириус, ранит ее больше. — Что за забота тебе, Эванс? Отвечает он. И Петунья усмехается. Что ей за забота. Петунья ненавидит Сириуса. Петунья ненавидит мальчишку-мужчину-волка, Петунья завидует им одновременно. Петунью тошнит от обоих и она все чаще думает, что умей она, прокляла бы их обоих, наказала бы полной невозможностью прикоснуться друг к другу когда-либо снова. Как была наказана она сама. За любую свою обиду Петунья была готова мстить в кратном размере, вот только. Петунья бросает Сириусу ключи, — Как открывается дверь, надеюсь, ты помнишь? Он кивает, смотрит на нее внимательно, Петунья смотрит на него тоже и выпаливает, — Я заеду через пару дней. И, конечно, приходит его очередь скалиться, — А что ты скажешь Вернону, верно, новости о твоем отсутствии его убьют? Петунья смеется горько и хрипло, Вернон, — О, Вернон вполне способен прожить пару дней без моего скромного участия. (Вернон и Дадли без нее беспомощны как котята, Петунья уже сейчас про себя думает о том, что ей нужно забить холодильник едой и позвонить в клининговую службу. Ей смешно. Как она стала той, кто держит это в голове постоянно?) Петунья хочет сказать что-то еще, как-то оправдаться, потом понимает, что оправдываться ей не нужно. Потом отмечает, что это ей кажется чертовски ироничным, сколько общего у нее может быть с заключенным. Вот только свое заключение она выбирает добровольно, — Если будешь отправлять письма Гарри — сбей их со следа. Чем дальше, тем лучше. Тропических птиц к нему отправляй, я даже не знаю. Зачарованных голубей. Пусть думают, что ты где-то далеко. Петунья хотела бы оказаться на море. Где угодно, где тепло. Петунья хотела бы видеть его там, солнце целует его кожу, Петунья смотрит на него и не может насмотреться. Петунья прикрывает глаза, когда отворачивается на него. И бросает через плечо, совсем не весело, все это продолжает ее душить, как в первый раз и как в каждый из последних, — Мне пора бы привыкнуть прощаться с тобой. Петунья слышит короткий лай и провожает взглядом огромную черную собаку. Петунья не приезжает ни через два дня, ни через неделю. Только присылает расплывчатое письмо, в котором пытается хоть как-то рассказать обо всем, что происходило в ее голове все это время. Она помнит мальчишку, она помнит молодого мужчину, она помнит сломанный инструмент этой войны. Даже если Блэк не сможет работать нормально, никогда больше не сможет — он продолжит идти, спотыкаясь. И черт знает, куда именно он идет. Вопрос только в том, куда он придет в итоге. Петунья хочет сказать, что ее все это не волнует, но пишет о том, что возможно она виновата перед ним и даже перед племянником, ведь мальчик никогда не был для нее родным, не говоря уже о том, чтобы быть любимым. Все это кажется ей слишком. Петунья пишет все больше, но это вода, слов нет, нет ощущений, полная сенсорная депривация, кого она пытается обмануть. Петунья отправляет огромное письмо, в котором нет ни слова правды. Ей кажется это прекрасной аллюзией на всю ее жизнь за последние несколько лет и ей кажется это чертовски смешным там, где не кажется чертовски грустным. Ответное письмо не заставляет себя ждать долго и возмущенно смотрит на нее единственной фразой, написанной будто наспех «Ты что же, даже посмотреть на меня теперь не можешь?» Петунья может, разумеется. И боится, одновременно. Она понятия не имеет, как именно ей смотреть на него теперь. Боится приехать и обнаружить волка у двери. Боится того, как смотреть на нее будет он сам. Боится старого дома родителей и всего, что с ним связано. Он дышит ее юностью, он до сих пор помнит Лили. Он помнит Сириуса тоже. Он помнит так много о тех детях, которыми им больше никогда не стать. Все это подобно пчелиному рою продолжает мучать ее разум и терзать ее душу. Петунья усмехается, целует Вернона в щеку и уезжает. Она с удивлением обнаруживает себя на веранде дома детства, небрежно вглядываясь вдаль, она позволяет себе быть расслабленной, позволяет себе быть не по линеечке, и ей это почти смешно, так до смешного хорошо. Сириус наблюдает за магглами и сокрушенно качает головой, — Здесь ничего не изменилось, будто ничего не происходит. Петунья хмыкает в ответ, качает головой несогласно, — Во-первых, ты не прав. Во-вторых, когда все изменится в той мере, что это станет заметно даже невооруженным глазом — это будет по-настоящему страшно, — но все это кажется ей малозначительным, — Что ты собираешься делать? Он пожимает плечами, она отмечает это немедленно, его раздражение, она вздыхает, протягивает к нему руку и замирает на секунду, господи, это происходило такое сумасшедшее количество раз, что сейчас это почти не больно. Почти. Он позволяет до себя дотронуться — большой черный пес, Петунье кажется, что он даже прикрывает глаза на секунду, скучает по телу также, как бродячая собака боится ласки и жаждет ее, как она сама хотела любви. Когда-то. — Что твое наследство? Твой дом, твои счета? Он пожимает плечами снова, по-прежнему раздраженный, Петунья усмехается, — Ты бесишься, потому что сидишь на месте. Всегда бесился. Он отвечает сквозь зубы, — Бешусь. До каких пор я должен позволять другим рисковать за себя? Даже Гарри. Даже тебе. Петунья вздыхает, это осознанное решение, которое принимает каждый из них. Иногда она думает, что с племянником они все же похожи чуть больше, чем ей бы того хотелось. Она никогда не испытывала к нему нежных чувств, не испытывала ничего, но не была слепой, — Скажешь, женщинам и детям не место на войне? О, прекрати, ты ведь свободен от предрассудков, война не разбирается, кого ей жрать. Он продолжает молчать и его молчание кажется Петунье давящим. Она не знает его таким, не знает, что произошло с ним, что именно произошло с ними всеми. К чему он приговорен, без вины виноватый. Петунья спрашивает, разумеется. Спрашивает всегда. И он отвечает сначала неохотно, все также, сквозь зубы, Петунья настаивает и он срывается, он злится на нее, будто не может лишний раз на нее взглянуть. А после рыдает, уткнувшись ей в колени до самого утра. Петунья не знает этого мужчину, видит его будто впервые, но гладит по спутанным волосам. Она не обещает, что все будет хорошо. Хорошо не будет, она знала это давно. Не хотела только в это верить. Одно дело изрекать мрачные прогнозы — и совсем другое по-настоящему в них верить. Петунья не убеждает его, не шепчет горячие успокаивающие глупости на ухо. Петунья остается рядом молча, неподвижная, спокойная, уверенная, вечная константа. Он не говорит ей спасибо, когда успокаивается. Ей не нужна была его благодарность, она позволяет себе снова потеряться в ощущениях, таких знакомых, будто они когда-то уже ей принадлежали. Они и принадлежали. Петунья обнаруживает себя в уже привычных раскладах, все это уже когда-то с ней случилось, хотя ей чертовски тяжело в это поверить. Это измена без измены, думает она, когда смотрит на Сириуса, она не вспоминает Вернона. Они принадлежат совершенно к разным мирам. Петунья никогда не была хорошим человеком, она не была и плохим человеком тоже. Петунья — воплощенная стабильность и безупречность образа, Сириус загнанный, покусанный, день ото дня все менее похожий на человека, он нравился ей безумно, до абсурдного. Все еще. Петунья не считает это изменой вовсе, они действительно принадлежат к разным мирам и когда она уезжает, оставляя Вернона и Дадли в одиночестве, она прекрасно знает, что они заметят ее отсутствие только в тот момент, когда закончится та еда, что можно разогреть, не прибегая к усилиям большим, чем для этого необходимо. Ее безопасная жизнь, заключенная во множество маггловских удобств. Потому что магия слепит, потому что магия отняла у нее всех, кого она любила. Почти всех. (Она не отдаст ей еще и Дадли, только не Дадли тоже) Потому что магия продолжает притягивать ее до сих пор. Или все дело в Сириусе, возможно только в Сириусе, все, что у нее осталось от того времени, когда все они были живы, счастливы и молоды, от времени, которое Петунья предпочитала забывать. Но Петунья часто смотрит на него и ловит себя на мысли, вроде, боже мой, неужели я снова в это влипла с тобой. И не жалеет, никогда не жалела по-настоящему. Она ловит себя на том, что торопится к нему, торопится нетерпеливо, почти мучительно, оставляя правильный дом по линеечке за спиной, нетерпение подталкивает ее в спину, Петунья все еще выглядит хорошо. Петунья еле заметно дрожит от нетерпения, когда он до нее дотрагивается. Петунья понимает с жутким, мучительным почти удивлением, что они все еще так молоды, на самом деле. Что их возраст все еще не возраст совершенно, но когда они успели так постареть. Сириус смотрит на нее задумчиво, ведет рукой от груди к животу, Петунья усмехается, — А ты знаешь, что в юности я мечтала о том, чтобы однажды ты раскололся и позвал меня замуж? Он смеется так, что Петунья слышит звон оконного стекла и смеется тоже, ей кажется это смешным, им в мирах друг друга никогда не было места. Тем и хороша эта история, что эти два мира никогда не встретятся по-настоящему и они всегда будут балансировать где-то грани, на периферии, где существуют сплошные полумеры, очередное «недо» и условное «если», где измена не измена. Петунья всегда предупреждает о своем приезде — все еще боится увидеть то, чем мучила себя столько лет. Волка у двери. И знает, что однажды увидит непременно. А еще лучше знает, что она может дать Сириусу то, чего не может мальчишка волк, сам находящийся в вечной опале. Безопасность. — Да-да, — продолжает Петунья, — замуж и волшебного ребенка, который заставлял бы стекло на люстре танцевать или превращаться в снег, — она все еще хохочет, но видение кажется ей удивительно смелым, она поворачивается к нему, когда он перестает смеяться тоже, тянется рукой к лицу, разворачивает к себе за подбородок, ей кажется чудом, что они все еще умеют смеяться. Может быть, это как с ездой на велосипеде? Раз научившись, разучиться невозможно. Сириус смотрит на нее, привычно мрачный, уже привычно, — Держу пари, получилось бы красиво. Она закатывает глаза, — Ты даже вообразить себе не можешь насколько, — Петунья вздыхает и продолжает, — Я знаю, что ты не будешь беречься. Что если у тебя только появится такая возможность, ты бросишься. И ты бросишься не думая. Ты думаешь, что жить тебе незачем, так? Он качает головой отрицательно и Петунья различает знакомые нотки ослиного упрямства, такого же как у нее самой, но дожидается его ответа, терпеливо, когда он перехватывает ее за руку, Сириус не целует ей руки ни при встрече, ни при прощании, пробегается пальцами по открытой ладони, — Знаешь, Эванс. Я не то, чтобы не хотел жить. Но считаю, что есть вещи, за которые стоит умирать. Петунья мотает головой, она всегда точно знала, что он не останется надолго. Не останется надолго с ней, не останется надолго в этом мире, он не то, чтобы не видит смысла жить, но Петунья смотрит на него, как смотрела множество раз до этого и спрашивает про себя почти беспомощно. Почему ты весь в крови? Даже если крови на самом деле не видно. Он говорит как-то подозрительно тихо, — Я предложил свой старый дом Дамблдору. Так принесу хоть какую-то пользу. Она издает такой же тихий, напряженный смешок, — Правильное решение, — поднимает на него глаза, все вокруг ей кажется ослепительно черным, Петунье не то, чтобы страшно, но она размыкает губы титаническим усилием воли, — Будь осторожен? Это не пожелание и не совсем уже вопрос, это что угодно, но не утверждение и Петунья никогда бы не стала его просить. Он будто бы лает, щелкает ее по носу, как маленькую, она недовольно морщится, когда пытается поймать его руку, — Всегда. Может быть, они оба испытывают подобие облегчения от того, что эта мучительная связь в очередной раз будет разорвана и история хотя бы попытается подойти к своему логическому завершению, хотя Петунья бы на это не поставила. — Пиши? Она уже сейчас знает, что видит его в последний раз, в этот раз действительно последний, но не думает об этом больше необходимого, не может себя заставить. Ночь черна не так, как черно его имя, не так черна как ее предчувствие, не так черна, как черен его взгляд, когда она обнимает его за шею. «Я солгала тебе», хочет сказать Петунья, «Я все еще хочу тебя целовать.» И целует его снова. Петунье мучительно не хотелось, чтобы Сириус стал ее трагедией, но одно она знала точно — рано или поздно это произойдет. О его смерти она узнает по выражению на лице племянника — ей бы подойти и обнять Гарри, но она не решается, она остается неподвижной. Всегда оставалась. О его смерти она узнает все тем же безошибочным нутряным чутьем, что помогало ей безошибочно определять его состояния. Тем самым нутряным чутьем, что говорило ей, что он не виновен. В какой-то момент все смолкает и она перестает чувствовать что-либо. И не остается ничего, кроме оглушительной пустой тишины. Петунья молчит, Петунья не спрашивает, проверяя газеты племянника, никто не говорит ей правды, ничто не говорит ей того, что ей так нужно услышать. Она пытается докопаться до истины и у нее не выходит, у нее категорически не выходит и она в очередной раз прыгает выше головы. Когда она дожидается письма от Дамблдора он предельно краток, он говорит о бешеной суке, которая его убила. О том, что это произошло быстро. И о том, что Гарри это видел. Она в который раз за мысленный монолог называет племянника по имени. И замолкает. Петунья не помнит, чтобы она была такой тихой. Однажды она встречает волка, он возникает перед ней будто из ниоткуда и она задает ему все те же вопросы, что задала Дамблдору, она ждет, что это закончится. «Это все происходит будто не со мной», думает Петунья. Конечно, потому что это произошло с ним и петунье кажется это мучительным, петунье кажется это комичным. Это все в тех письмах, что они обещали писать, но так и не отправили. Это в тех словах, которые она не решилась ему проговорить, потому что они не были уместны и никогда не могли стать частью этой истории, хотя ей бы отчаянно хотелось. Она вцепляется в Люпина взглядом, — Как вы справляетесь? Вы ведь любили его, — выплевывает она в злой беспомощности. Петунья исключительно правдива, потому что не может больше молчать, Петунья молчала слишком долго. Он смотрит на нее пугающе понимающе, Петунья сглатывает, ей становится по-настоящему страшно. Он ведь видит ее насквозь, он мерзко, чудовищно, отвратительно видит ее насквозь, через все слои одежды и собственную кожу. Взгляд такой проницательный, что Петунье бешено, он отвечает негромко, поразительно пусто, — Как и вы, верно? И вроде бы близкие по духу люди определяются именно так, в присутствии друг друга им не нужно даже говорить, Петунья думала, что когда это наконец произойдет — неизбежное, их встреча, она захочет вцепиться ему в лицо, она захочет его изувечить. Этого не происходит. Ее не останавливает даже невероятная усталость и мудрость в его взгляде, это кое-что существенно более сильное. Кое-что, что она понимает также хорошо. Он устал, он постарел будто в один момент и он знает, четко знает, что она думает. Петунья перестает бросаться, она с трудом узнает свой собственный голос, — Верно. Разве его возможно было не любить, однажды встретив? Кривая ухмылка искажает и без того изуродованное шрамами лицо, Петунья присматривается и понимает, понимает четко и болезненно, почему же он его целовал. Почему так хотел его целовать, почему Сириус говорил о нем с такой любовью, язвительный и меткий, он никогда не был просто тихоней. Люпин усмехается, — Вы будете удивлены, но многим удавалось. Петунья хохочет, удавка на ее шее, пустота в его глазах, они перекликаются и это удивительный дуэт — это потеря, которую им никогда не восполнить. Этот удивительный день, когда их ополовинили. Но Сириус. Сириусу удается быть целым до самого конца, яростно, без сожалений. Такова его натура. — Он любил вас, мне всегда казалось, что. — она поправляет волосы, не знает, что ему сказать, что вообще здесь можно сказать, она чувствует себя обманутой, а еще чувствует себя обманщицей, так подло ей хочется услышать от него то же самое. — Он любил вас тоже. Петунья ждет, что облегчение наступит, что за этим последует хотя бы жалкая толика облегчения, но все сливается в мутный оглушительный кокон, который обволакивает ее и тянет обратно, на самое дно, легче не становится. — Если он любил нас, то почему он нас оставил? Он любил Гарри тоже. Выходит, есть вещи, которые он любил больше? Или вещи, за которые ему было не жалко умирать. Петунья не может. Не хочет больше этого переносить. Она возвращается домой. Снимает одежду. Снимает собственную кожу, кажется, тоже. Петунья не может больше думать. Не может больше думать о нем. Не может слышать племянника, который кричит во сне и умоляет его остаться, потому что Петунья готова ему вторить. Петунья облизывается, она знает, что завтра она будет в порядке. Еще она знает, что может содрать собственную кожу, но все равно будет помнить его. Петунья пытается собраться — еще одно титаническое усилие воли. Проваливается. Она притворяется, что ничего не произошло. Подает ужин. Притворяется, что ничего не произошло. Целует мужа в щеку. Притворяется, что ничего не произошло. Провожает племянника взглядом, когда он уходит к себе в комнату. Притворяется, что ничего не произошло. Устраивается на диване для вечернего просмотра телевизора и боится увидеть его лицо. Притворяется, что ничего не произошло. Смыкает веки так крепко, чтобы ничего не видеть. Ничего не слышать. — Больше никогда, — шепчет почти беззвучно и притворяется, что ничего не произошло. Ложится спать, притворяется, что ничего не произошло. Не может уснуть и все еще притворяется, что ничего не произошло. Говорят, он ушел за завесу. За самую черту. Петунья притворяется, что ничего не произошло. Говорят, что это было совсем не больно. Петунья притворяется, что ничего не произошло. Петунья притворяется так хорошо, что сама в это верит. Петунья думает о том, что даже если бы у нее была вещь, способная возвращать мертвых к жизни, ее хозяином позже станет ее племянник, какая ирония, — она бы не использовала его для Сириуса. Звезды погасают единожды, ослепительно и необратимо. Петунья притворяется, что ничего не произошло. _ Петунья выбегает из общей с мужем спальни, спотыкается, падает, путается в ночной сорочке, белая, бледная, спутанные светлые волосы, она едва ли узнает себя. Петунья прячется в пустующей комнате для гостей. Я люблю тебя, люблю тебя, пока не остановится уже мое дыхание, пока не… Я люблю тебя. Петунье чертовски не хотелось, чтобы он стал ее трагедией, знаете. Петунья с самого начала знала, что он не проживет долго. Он не проживет долго, он не останется с ней, он не останется с ними. Звезды погасают ослепительно, погребая под собой добрую половину галактики. «Я люблю тебя, люблю тебя, я солгала, я все еще хочу целовать тебя, я скучаю по тебе невыносимо. Я до сих пор храню твою фотографию, на ней ты смеешься, и черт возьми.» Когда Петунья смотрит на Гарри, по ее лицу практически невозможно понять, что происходит у нее на душе. Она боится за него. Только теперь понимает, насколько боится. Вернон торопится, не готовый покидать дом и довериться волшебникам. Петунья бы не доверилась им тоже, не доверила им жизнь. За жизнь, которую уберечь не вышло. Петунья говорит Гарри тихо, еле слышно, — Я тоже потеряла сестру в тот день, — понижает голос и добавляет почти беззвучно, — Береги себя. Петунья имеет ввиду гораздо больше, чем хочет сказать. Петунья скучает по Лили невыносимо, но не так сильно, как теперь скучает по Сириусу. Рана свежа. Когда она выходит из дома, она кладет руку на плечо Дадли. Ей кажется, что стены родного дома складываются у нее за спиной. «Я скучаю по тебе невыносимо.» Он остается персонажем книги, фантазией, инопланетянином. Частью того мира, в которой однажды попав, не вернуться больше. Петунья продолжает вглядываться в каждую пробегающую мимо большую черную собаку. Эта история изначально была обречена на провал, говорит она себе. Но мне бы хотелось. Когда Петунья остается одна, вокруг нее так мучительно, оглушительно тихо. И черно. Ночь не та черна, как все, что ей после него осталось. Из темноты ей улыбается одно и то же лицо, всегда одно и то же лицо. Сверхновая звезда. Бешеный пес, если угодно. «Я не могу поверить, что наше время прошло.»When we collide, we break.