we collide, we break

we are the reckless, we are the wild youth chasing visions of our futures one day, we'll reveal the truth.

Петунья Эванс лезет ровно туда, куда ее отчаянно не пускают. Петуньей Эванс движет чистое любопытство и желание стать частью чего-то большего. Петунья Эванс повторяет слово «уродка» с таким чувством, что оно кажется к ней приклеенным. Петунья не говорит о том, что больше всего на свете она сама хочет стать уродкой. Петунья любит свое отражение в зеркале. Она кривит губы, не всем дано быть рыжей ведьмой. Петунья носит свое отличие от сестры, как визитную карточку, протягивает ее при знакомстве. «Я не Лили.» и часто не удержавшись роняет «Я лучше». Петунья говорит на языке ревности, зависти, обиды и подавленных эмоций. Когда Лили уезжает в школу, из Петуньи вымываются все краски до последнего, оставляя шахматную доску — черное/белое. Петунья остается на своей доске единственной королевой. Губы Петуньи плотно сомкнуты, когда она прощается с сестрой и она не может найти в себе силы замолчать, когда сестра возвращается домой. Истории о мире — далеком и будто кукольном, не дают Петунье спать ночами. Петунья прекрасно понимает, что Лили в настоящем мире не выжить, Лили в своей далекой школе, далеком, но таком маленьком мирке — белая ворона в мире большом и настоящем. Петунья же живет настоящей жизнью. И никогда не признается, что ей так хочется спрятаться в коробку, только бы коробка была волшебной. Петунья слушает ее разговоры с другими и давно не затевает с ней своих собственных, сердце у нее от любви к сестре сжимается каждый раз, как она ее видит. Петунья не говорит ни слова, связанная по рукам и ногам собственными гордостью и одиночеством. «Я по тебе так скучаю» остается непроизнесенным. Петунья Эванс, облаченная в доспехи равнодушия и нормальности спускается по лестнице. Двумя часами позже она вцепляется в руки сестры «Расскажи мне.» Лондон ей нравится, пока Лили растерянно вертит головой, Петунья с легким смешком берет инициативу в свои руки, она делает это всегда, Петунья никогда не бросается на баррикады, Петунья — не беспокойная кричащая голова. Вовсе нет. Петунья — шея. Куда она повернется, туда глупая голова и смотрит. Петунья держит сестру за руку крепко, и настроение у нее приподнятое, ей не терпится, ей по-настоящему неймется. Лили негромко смеется над ее воодушевлением, «Тунья, я тебя давно такой не видела» и Петунья морщится, обрывает ее немедленно, — Меня так давно никто не называет. Не надо. Но день необыкновенно свежий и Петунья тащит ее через улицы за собой как на буксире. Петунья хорошенькая как картинка в этот день, она примерно представляет, что ее ждет, и хочет для этого выглядеть как нельзя лучше. Не всем ведь от природы дано быть рыжей ведьмой, правда? Когда Петунья перестает узнавать улицы, Лили становится ее проводником, ведет ее сквозь улицы уверенно, не останавливается спросить дорогу. И Петунья про себя вынуждена признать, что ее маленькая сестренка выросла. Чудеса начинаются в этой части Лондона и когда они, наконец, оказываются в Косой Аллее, Петунья забывает обо всем на свете, вертит головой и пытается впитать, запомнить как можно больше. Косая аллея — это другая вселенная, Петунья на ней как марсианин на Венере. Петунье на это совершенно наплевать, ее ведет чистое нетерпение и желание познавать. Желание влезть ровно туда, куда ее не пускают. А что белая ворона здесь уже она ее не волнует совершенно, Петунья хочет быть везде и сразу, но вынуждена следовать за Лили — покупать книги по ее списку. Ей бы было достаточно и этого, если бы Петунья вообще могла когда-то надышаться магическим миром. По-настоящему им насытиться. Петунья замирает у одного из магазинов, наблюдая как мимо нее проходит целая жизнь. Чужая жизнь, полная удивительных событий и волшебства. Жизнь, к которой она, Петунья, никогда не будет иметь отношения. И ей хочется в сердцах воскликнуть, ну и не очень-то и хотелось. Вся проблема как раз в том, что как раз хотелось. И очень сильно. «Но волшебства в тебе нет, в тебе нет ничего хорошего, ты этого мира просто недостойна» продолжает повторять она внутри себя, с каждой секундой что-то внутри нее становится все более черным, более обгоревшим, очень скоро она сможет заковать себя в доспехи безразличия. Снова. Но пока ей так чертовски грустно, что хочется выть. Почему Лили может, а она нет? Чем Лили лучше? Тем, что рыжая? Но не всех же любят рыжих, черт возьми! Петунья не слышит ни звука, чувствует только удар, — Мерлин, простите. Впрочем, не скажу, что это не была ваша вина. Стоять на пути у открывающейся двери — идея, изначально напрашивающаяся на поражение. Петунье хочется разрыдаться, в самом деле, не все любят рыжих. Она поднимает глаза, рассматривая обидчика. Примерно с тем выражением, с которым удав рассматривает кролика, съев перед этим с десяток других кроликов и раздумывая, найдется ли место для еще одного. Петунье зло и Петунье обидно. Это тот самый момент, когда ты жалеешь себя так упорно, что в голове не остается места ни для чего больше. Но она, наконец, заставляет себя рассмотреть собеседника, он не замолкает ни на минуту, продолжая обеспокоенно рассматривать ее зашибленное плечо, сдвинув с него рукав платья. Объясняет он такую наглость необходимостью оказания немедленной магической помощи. И вообще ей, как ее зовут, кстати, чертовски повезло, что ее дверью зашиб именно он, в противном случае, последствия могли бы быть непредсказуемыми, эти негодяи могли бы даже не принести своих извинений. Петунье не нужны извинения, она уже собирается сказать ему об этом, вообще высказать все, что она об этом думает — и уберите руки, ради всего святого. Но что у него может быть святого? Думает она зло, что может быть святого у человека из их сборища. Из сборища уродов. Петунья мрачно признается себе, что, как и Лили, — он не был уродом. Не в прямом смысле этого слова. Он был небрежным. А еще он был красивым. Может быть, дело было в том, что он был на нее совершенно не похож, темноволосый и растрепанный, красивый не потому что провел много часов перед зеркалом, изучая каждый свой сантиметр и зная, как его выгодно использовать, а потому что природа сделала его таким. Шутя. Небрежно. Подула и получилось ненадуманное совершенство. Болтливое и шумное, с бесконечно самодовольным лицом, со смертельно уставшими глазами. Он только что заканчивает монолог о том, как же ей повезло его встретить. Среди всех. Петунья его в этот момент почти ненавидит от такой вопиющей несправедливости. Он этого будто не замечает, заканчивает щупать ее плечо — Петунья про себя мрачно отмечает, что плечо слишком худое, кому будет приятно щупать кости. — Сириус, — говорит он, протягивая ей руку будто для пожатия, Петунья машинально подает свою. Петунья не удерживается от язвительного, — Причем здесь самая яркая звезда в созвездии Большого пса? Он смотрит на нее долго и подозрительно, прежде чем поцеловать ее руку, Петунья, рассчитывавшая на пожатие, удивленно вздрагивает, пока он говорит ей, — Это имя. И она фыркает, надутые волшебники, — О, разумеется. Он кажется отброшенным назад, то ли ее ослиным упрямством, то ли категорическим нежеланием верить в то, что его зовут как самую яркую звезду на небе. Лили появляется в магазине очень вовремя, чтобы спасти ее от прочувствованного монолога, предположительно, на эту тему, — Петунья! — восклицает сестра, удивленно разглядывая ее собеседника, — Блэк, а ты что здесь делаешь? Петунья хмыкает, рассматривая незнакомца, это озорное чувство, когда ты делаешь ровно то, чего бы никогда бы не позволила себе сделать в других обстоятельствах, потому что ты не так воспитана, например, — Рисуется. Он не теряется и отвечает с интонацией, очень похожей на ее собственную, — Значит, человека не могут назвать Сириусом, но, простите, могут назвать Петуньей? Эванс, рассуди нас. Вы, кстати, знакомы? Лили молчит несколько секунд, прежде, чем негромко ответить, — Это моя сестра. Петунья замирает, напружиненная и готовая к прыжку, и слышит это все равно, она почему-то хочет думать, что он этого не скажет, но он произносит, произносит все равно, — Твоя сестра маггла? И тогда Петунья смеется, зло, кусаче, — Ее сестра маггла, угадал. Приятно узнать, что не все мужчины волшебники забывают помыть голову в отличии от ее дружка, — Петунья делает крутой разворот, оказаться подальше, оказаться подальше, и нет ничего обидного в том, чтобы быть магглой, в том, чтобы не быть уродкой, это правильно, только так и должно быть, но отчего-то так тошнотворно обидно, что Косая Аллея — удивительная, волшебная, многоцветная и суматошная, совсем другая, расплывается перед глазами. Вопреки ожиданиям, она слышит за спиной смех, — О, так вы тоже не любите Нюниуса, мисс Эванс? — Петунья Эванс замечает, что сестра по цвету сливается со своими волосами, готовая бросаться в бой и заступаться за мальчишку Снейпа. Петунья Эванс усмехается, широко, неизменно готовая атаковать и защищать себя, любыми путями, лишь бы так не болело, — Мальчишка Снейп точно также думает, что он лучше других, потому что может размахивать своей палочкой. Чем он лучше вас? Лицо у Сириуса Блэка, Петунья с привычной жадностью до деталей запоминает имя, вносит его в мысленную картотеку познаний о волшебном мире, принимает выражение посмертной маски, — Как насчет полного отсутствия у него моего очарования? Да и волшебная палочка, между нами, оставляет желать лучшего. Петунья бросает взгляд на сестру, та, кажется, пытается сообразить, можно ли им вести такие разговоры и нужно ли ей заступаться за друга, но они смеются вместе почему-то, Петунья и Лили, впервые за долгое время, Сириус вдруг начинается куда-то собираться, будто что-то увидев. Разочарование Петуньи кусается, до этого ни один волшебник — она знала всего двоих, Лили и мальчишку Снейпа, не слишком хотел с ней разговаривать. Даже если Лили хотелось, Петунья так и не смогла простить ее по-настоящему, ты уродка, Лили, ты уродка, Лили. Я так хочу быть как ты. Когда он проходит мимо Петуньи, голос у него мягкий, еле различимый, так не говорят с новыми знакомыми, Петунье кажется это неприличным и невыносимо приятным, — Между нами, я всегда предпочитал блондинок. Петунья вспыхивает до корней волос, становясь похожей на сестру больше, чем она хотела бы и могла себе позволить. Петунья Эванс впервые за свою жизнь начинает цвести, в соответствии со своим именем. Она обнаруживает Блэка у себя под окном той же ночью, глаза у нее огромные, откуда ты знаешь, где я живу. Ей хочется стереть тошнотворное выражение самодовольства с его лица — ей кажется, что так оно будет выглядеть красивее. Но возможно не будет ему принадлежать больше. Он фыркает, вроде тебе обязательно спрашивать, — он совсем не знает ее. Она состоит из ревности, обиды, зависти, нетерпения и сотни, сотни вопросов. Она забывает, что состоит из чего-то еще, и очень скоро он напоминает ей. В ту ночь он говорит Петунье, — Ты спустишься или будешь задавать дурацкие вопросы? Петунья не выглядит сколько-то растерянной, выражение лица у нее совершенно невозмутимое, — Я спущусь и буду задавать вопросы. И тебе придется на них ответить. В ту ночь Петунья Эванс узнает, что найти ее было несложно, потому что их адрес есть у Джеймса, как бы иначе он мог надоедать Эванс даже летом? В ту ночь она узнает удивительно много вещей, Сириус — созвездие Большого пса, ты похож на собаку, говорит она ему задумчиво, он исчезает, пообещав прийти еще и вся жизнь Петуньи Эванс превращается в ожидание. Лили смотрит на сестру подозрительно, но ничего не говорит. Как будто что-то знает, но Петунью давно тошнит от всезнания Лили, целуй своего Снейпа, если хочется, а я тебе не скажу ничего. И не говорит. Петунья Эванс надевает свои лучшие платья в те ночи, когда он приходит и идет за ним послушно, куда угодно, не забыв приправить мнимую покорность тысячей вопросов. — Эванс, — вздыхает он сокрушенно, — ты еще хуже твоей сестрицы, еще большая заноза, вопросы у тебя когда-нибудь заканчиваются? Петунья жаждет познавать. Петунья не останавливается, потому что Петунья знает, что ему также страстно хочется говорить, как ей хочется спрашивать. Что в такие моменты он чувствует себя ужасно одиноким. Она чувствует себя одинокой всегда. Самая яркая звезда в созвездии Большого пса — лучшая таблетка от одиночества, думает она про себя. Петунья знает, что они похожи больше, чем хотят думать о себе. Что оба не хотят находиться там, где они есть. Петунья не хочет быть скучной и серой магглой, Сириус не хочет быть наследником великого семейства — чистокровным, Петунья узнает, что это такое от него же. Петунья, наблюдательная и от природы наделенная пытливым умом, отмечает, что Сириус терпеть не может Лили, хотя и не говорит об этом прямо, но однажды они ругаются, крепко ругаются из-за ерунды — на такие ссоры обречены все люди из разных миров, она в сердцах называет его самовлюбленным мудаком и он громко удивляется, что святые Эванс вообще способны на подобные слова, он выплевывает их фамилию так, будто это что-то ругательное и заявляет, что она, оказывается, такая же фальшивая, как ее сестрица. Петунья остывает моментально и переспрашивает даже «фальшивая?», это ровно то слово, о котором она думает постоянно, когда вспоминает о Лили. В Лили не осталось ничего естественного, Петунье кажется, что нельзя так стараться понравиться всем, что идеальных не бывает — но Лили пытается. Лживая лицемерная малышка Лили. Петунья обманывает только себя, Лили обманывает всех сразу, до кого только могут дотянуться ее хорошенькие, усыпанные веснушками, зацелованные солнышком, ручки. Петунья испытывает приступ тошноты, когда думает об этом. Петунья знает, что они нравятся и терпеть не могут друг друга, она читает это в выражении его лица — бесконечно улыбчивом и бесконечно противоречивом, он заметно кривится над ее маггловской неосведомленностью и ровно в этот момент ее начинает тошнить уже от него, кто этот мальчишка, в самом деле, такой, чтобы считать себя чем-то лучше ее? В такие моменты Петунья становится языкастой, ехидной и кусачей, по-настоящему ядовитой. Она ему не друг, она ему далеко не друг, в такие моменты она понимает, что против Блэка ей, такой неуверенной и ненавидящей себя за отсутствие волшебства в крови, не выстоять. И Петунья решает, что, если она не станет увереннее — у нее нет ни шанса в этой войне. И Петунья упирается, Петунья кусается, Петунья показывает ему зубы, он только смеется, — Вот уж не думал, что ты можешь быть настолько саркастичной, Петунья. Петунья Эванс хмыкает, глядя на него из-под волос, — Думать? Вот бы не подумала, что ты умеешь. Отведи меня домой. Сириус смотрит на нее долго, удивительно долго, он говорит что-то себе под нос, она его слышит не сразу, а когда слышит, то только удивленно приподнимает брови, и он смеется над ней, да как он смеет, в самом деле, — Ты, Эванс, слишком взрослая, чтобы быть такой скромной. Оставайся? И Петунья, в очередной раз показывая ему зубы, кивает, соглашается. Петунья помнит эту ночь, как самую неловкую в своей жизни, но она ей нравится. Когда она приходит домой под утро, зацелованная до синяков, Лили от нее отворачивается. В идеальной картинке мира в голове сестры Петунья складывает вещи по линеечке и ни с кем не целуется. А она, Лили, страдает от ее занудства до бесконечности. Я ничего тебе не скажу, Лили. Ничего. Петунья Эванс привыкает смеяться в полный голос и не спать ночами. Петунья привыкает к чужому присутствию — другому присутствию, не похожему на деликатное и цветочное ощущение Лили в соседней комнате. Петунья любит эти часы, и вопросы у нее не заканчиваются никогда. Петунье нравится то, что он не похож на нее и похож неуловимо. Она говорит ему, что он инопланетянин и долго объясняешь, что магглы верят в НЛО, а заодно, что такое это НЛО вообще. Он говорит, что магглы ненормальные. Не более ненормальные, чем волшебники, парирует Петунья. Сириус спрашивает у нее о втором имени, она отвечает невозмутимо, — Харриэт, — Блэк хохочет так, что ему едва не становится плохо. Когда он, наконец, соизволяет объясниться, то заявляет, — Это еще хуже, чем твое первое имя, Эванс. Петунья успевает сфотографировать его ровно в этот момент, выражение у нее совершенно шокированное, приходит очередь Петуньи захлебываться смехом и она не может вспомнить, чтобы в последние годы так смеялась, — Говорит кто? Сириус Блэк? Сириус Орион Блэк? Тебе самому-то не смешно? Ему смешно, оказывается, они оба молоды и смешны, прежде всего сами себе. Петунья не замечает, как наступает сентябрь и волшебство начинается для Сириуса в школе. И совсем заканчивается для нее. Петунья скучает по нему жутко, как-то по-животному. Что хочется выть. Родители думают, что она так тоскует без сестры. Петунье хочется спросить, с чего бы? Но черт с ними. Петунья молчит. Петунья Эванс живет в сладком ожидании волшебства. Петунья учится прекрасно, в Хогвартсе ее бы точно взяли на Рэйвенкло, но ей не суждено там оказаться. Петунье кажется невероятно забавным, она слышала, как Лили зубрит заклинания и часто задается про себя вопросом, что же может сделать то или иное заклинание. Петунья, прекрасно знающая латынь, только хмыкает. Лили кажется ей смешной, ровно, как и все волшебники, Сириус, она помнит, тоже не представляет, что может последовать за заклинанием. Однажды она вскользь роняет свое предположение о том, что последует за применением очередного заклятья, Лили смотрит на нее странно. Петунья ведет плечами, подчеркнуто равнодушно. — Разве это не смешно, что вас учат применять магию, но не учат тому, как именно она сформулирована? Это как тыкать пальцем в небо. Она трясет головой раздраженно, этот мир кажется ей потрясающе нелогичным, а его обитатели потрясающе неосведомленными. И когда на Рождество Лили возвращается домой, Петунья превращается в ожидание. Она ждет звука драгоценных шагов, волшебство для нее не в потрясающе белой зиме и даже не в рождестве. Петунья ждет. Блэк залепляет снежком ей в спину, когда она спешит куда-то по своим делам и на улице так скользко, что он вызывается ее сопровождать — притворство, конечно. К концу дня Петунья не помнит, куда именно она шла до того, как его встретила. Петунья никогда не забывает ничего, тем приятнее ей забыться. Сириус самодовольно заявляет, что лучшего подарка на Рождество она не могла пожелать, Петунья морщит нос, — Подожди, пока откроешь свой, — Петунья щурится хитро, когда опускается перед ним на колени, в этом нет ничего святого и ничего волшебного. И слава богу. Думает Петунья. Иногда она думает, что могла бы быть влюблена в него и тут же гонит эти мысли прочь. Это все равно, что влюбляться в книжного персонажа или мечту, или сон, или фантазию, которая исчезнет наутро. Но Петунья еще долго ощущает его привкус во рту даже после того, как он уезжает, возвращается на чужую планету, на которую ей вход заказан. Петунья не обещает ему писать и не пишет именно поэтому, Лили пишет домой каждый день, Петунья не открывает ее писем, ей это не нужно. Петунья превращается в ожидание снова, волшебство вернется летом. Петунья любит повторять себе, что не ждет его, но как только она закрывает глаза, фантазия, сон, книжный персонаж, инопланетянин возвращаются вновь. Когда Петунья напрашивается встречать сестру вместе с родителями — последнее, о чем она думает, конечно, это Лили. Недовольная Лили, для которой волшебство заканчивается, а скучный маггловский автомобиль кажется нестерпимо медленным. Петунья убеждает себя, что ей вовсе не хочется посмотреть на Сириуса и что она по нему нисколько не скучала. Это будет полуправдой, Петунья редко скучает по людям, все чаще по волшебству. Петунье не так уж сильно хочется смотреть на Сириуса (ложь), но она безумно любит Лондон, той отчаянной любовью, что бывает только у человека, которому хорошо всегда там, где его нет. Петунья обречена собой тяготиться, закованная в свою маггловскую кожу и равнодушие как в броню. Петунья Эванс действительно видит тщательно цепляющую на лицо выражение радости от встречи с родителями сестру. Петунья Эванс про себя усмехается — ты лгунья, Лили. Ты лгунья и уродка. Петунья была множеством вещей, но не была хорошим человеком, что ее, по ее мнению, выгодно отличало от сестры — она никогда не пыталась притворяться. Собственную нехорошесть и неидеальность Петунья носит как второе лицо. В королевстве маленькой рыжей ведьмы Петунья чувствует себя задушенной, ей некуда смотреть, некуда бросить взгляд. Из всех ситуаций Петунья всегда старается выбрать худшую и подготовиться к ней. Она не ожидает увидеть Сириуса, но видит его все равно. Петунья рассматривает его отстраненно, ровно до тех пор, пока он не посмотрит на нее сам, Петунья знает, что сегодня они разговаривать не будут — ей и не хочется. Она сначала слышит его даже, не видит, или чувствует безошибочным чувством человека, который всем телом тянется к чему-то хорошему. Когда Петунья видит его, наконец, он как всегда небрежен и как всегда небрежно красив. Носит свою красоту как одежду, как Икар носил крылья, смотреть на него больно, ждешь, почти просишь, чтобы он снял свое лицо хотя бы на секунду и дал увидеть свои истинные цвета. Петунья знает, что изнутри он будет такой же порченный, как она сама. Она видит его, рука на плече у кого-то, кто больше напоминает ей бледную моль, Петунья знает таких людей, это тот сорт, который всегда ищет кого-то, кто бы их починил, но гордость никогда не позволит им в этом признаться. Она мысленно перебирает в голове друзей, о которых говорил Сириус, вспоминает, вспоминает — отмечает насколько защитным выглядит этот жест, Петунье в королевстве маггловского незнания становится тесно и тошно. Мальчишка ей решительно не нравится. Без видимых на то причин. Без видимых на то причин, она отворачивается, перехватывает Лили за руку, — Нам пора, не так ли? Лили смотрит на нее подозрительно и Петунью слегка тошнит от мысли о том, что она действительно может знать. Все знать. От мысли от том, что Блэк любит трепать языком. От мысли о том, что все они могут знать. И мальчишка, мальчишка который ей не нравится с первого взгляда. Петунья думает о том, что хочет прополоскать рот с хлоркой. После намылить его. Залить едким маминым отбеливателем. Но она будет чувствовать его все равно. Петунья не то, чтобы ненавидит мальчишку, но отчаянно ревнует. С ее особыми талантами она очень скоро знает все и еще чуточку, Петунья умеет делать это по-настоящему. Петунья знает, что Сириус считает, что она от его мира максимально далека — Сириус прав. А значит, можно болтать ей все, что угодно. Тем более, что Петунья жадная, Петунья неугомонная, вопросы у Петуньи не заканчиваются никогда. От волчьего мальчишки Петунью тошнит. Тошнит потому что она знает Сириуса как облупленного. И понимает прекрасно, понимает возможно раньше самого Сириуса, что он влюблен в мальчишку собачьей преданной любовью. Сириус не умеет любить по-настоящему, Петунья это знает также хорошо. Потому что Сириус непроходимый эгоист. Такой же, как она. Но она слышит, как он говорит о мальчишке и ей мерзко, ей тошно и ей противно. Она представляет тощее, изъеденное болезнью тело, прижатое к Сириусу. Мальчишка почти серый — волчий, волчий, отравленный вирусом, которого в мире у магглов не бывает. И Петунью тошнит от этой мысли, она помнит лицо хорошо и не находит ровным счетом ничего, кроме ослепительной нежности, с которой о нем отзывается Сириус. Петунье хочется, чтобы оба мальчишки горели в аду. (И она вместе с ними. И хорошенькая Лили тоже.) Петунье хочется, чтобы они все горели — Петунья еще не представляет, насколько права окажется. Петунья часто предпочитает не думать вовсе, потому что неизменно оказывается слишком прозорлива. Но Петунья — ревнивый подросток, нетерпеливый, неугомонный, смертельно обиженный, Петунье хочется притворяться взрослой, но ее тошнит от одной мысли о сером волчьем мальчишке. «Я что же, ревную? Вот уж нет.» спрашивает и отвечает тут же. Но когда Сириус приходит, Петунья обнимает его дольше. Держит и не может отпустить, Петунья знает: отпустить его — это рвать по живому. Еще Петунья знает, что продолжать держаться его — это дождаться пока кровь из раны пропитает повязку, после засохнет и вот тогда отдирать придется уже с мясом. Петунья знает, что такие вещи лучше срывать одним единственным верным движением. Знает и не может этого сделать. «Я становлюсь рядом с тобой уязвимой», часто говорит про себя Петунья, но никогда не признается в этом вслух. Это чуть больше, чем Петунья может себе позволить. Это кажется ей почти унизительным. Петунья никогда не спрашивает, почему именно он приходит. Петунья знает, что он бежит. Сириус всегда бежит. От себя, от обязательств, от событий в его, далеком, инопланетном мире, от влюбленности в волчьего мальчишку, когда он обнимает Петунью — Петунья знает, Сириус обнимает все, что ему было не дано. Все, что он не был уверен, что хотел когда-то. Что обнимает Петунья? Кого? Волшебство. Инопланетянина. Фантазию. Не удержать между пальцев. Петунья знает, что он будет приходить еще долго — мучить ее и тревожить, радовать и нарываться на острые комментарии. Петунья знает, что однажды он исчезнет. Петунья знает, что ему не пережить свою собственную историю, не досмотреть ее до конца. Петунья знает, что он не останется надолго, никогда по-настоящему. Но Петунья ненавидит спать одна и он остается снова, а потом снова, и снова, и снова. У Петуньи Эванс предельное нормальная жизнь, в ней есть колледж, есть подруги, есть молодые люди, которые за ней ухаживают и неизменно кажутся ей чертовски скучными, в них нет ничего. Необычного. Необычность притягивает Петунью с силой межпланетной гравитации. Ей всегда хочется влезть ровно туда, откуда ее старательно пытаются попросить, намекая, что ей здесь не рады. Что это место, эта история, все это не для нее. Петунью это никогда не смущает. Не по-настоящему, во всяком случае. Понимание того, что ей нужно, чего ей хочется, для нее всегда было совершенно прозрачным. И Петунье не хочется думать, конечно, что ее жизнь протекает от одного эпизода появления Сириуса Блэка до другого, но каким-то магическим (ключевое здесь магическим) образом ловит себя именно на этом. На последний, седьмой курс, Петунья провожает, конечно, Лили, но они со значением смотрят друг на друга на платформе, взгляд у обоих сытый, такой бывает только у людей, который не вылезали из постели сутки накануне. Петунья знает, что оба могут двигаться ровно в таком темпе, без устали, долго. Петунья едва заметно усмехается себе под нос и Лили продолжает смотреть на нее тревожно, Петунья усмехается, что же, пусть смотрит, в конечном итоге, кто она такая, чтобы ей запрещать. Петунья думает о том, что они никогда не принимали сторону друг друга, уже давно не говорили по душам и даже не называли имен друг друга. Чем скорее они разойдутся, тем лучше будет для них обеих. И Петунья улыбается, — Счастливого пути, — Лили улыбается, широко, непринужденно, — И тебе хорошего года, сестренка. Маленькие и лицемерные, в этот момент они, несомненно, друг друга стоят. У них общая мать и общие секреты, которыми ни одна из них не делилась, но другая все равно каким-то непостижимым образом о них узнала. Петунья отворачивается, как только Лили исчезает на платформе, устремляясь к своему волшебству, Петунья дергает плечами, «А теперь обратно к плану а.» План, а — это колледж, подруги, молодые люди, которые ухаживают за привлекательной блондинкой — Петуньей Эванс. Петунья знает, как сделать так, чтобы стать заметной. Петунье нравится думать о том, что Блэк ревновал бы, она прекрасно знает, что этого не будет, она вспоминает, как она улыбается волчьему мальчишке, имени которого Петунья принципиально не называет — ее тошнит, тошнит от мысли о том, как они могут целоваться — если посмеют, конечно, пойти на поводу у своих желаний, конечно. О том, как они могут трахаться, если, конечно, у них хватит ума избавиться от этого мучительного напряжения. Петунье интересно, как их друзья вообще умудряются дышать в их присутствии, это действительно душит. Петунья трясет головой, ей мерзко. Ей настолько катастрофически мерзко, что она убила бы его сама, убила, удушила собственными руками, лишь бы никогда больше не думать об этом. И сценарий возвращается к ней в голову снова, мучает ее. Петунья гонит мысли прочь, предпочитая фокусироваться на вещах существенно более приятных. Петунья не хочет думать о том, что он может делать с мальчишкой-волком, не слишком верит, что Сириус решится на это, вылезет из собственной скорлупы, он всегда был смелым исключительно там, где это не нужно. Там, где можно было усложнить себе жизнь, но никак не сделать ее проще. Урезать ее продолжительность, но никак не сделать для себя что-то полезное. Сириус всегда выбирал самые вкусные и скорые способы убийства себя самого. Петунья в какой-то момент понимает, что ни она, ни, об этом она думает с особым удовольствием, мальчишка волк, его не остановят. Даже если ей страшно за него. Даже если она хотела бы его удержать. Даже если она скучает по нему невыносимо, когда его нет. Петунья не хочет думать о том, что живет от одного эпизода Сириуса Блэка до другого, когда в ее жизнь врывается магия. Ее отзвук всего лишь, призрак, отголосок мира, частью которого она не смогла бы стать, даже если бы очень захотела (а она хотела). Но она вспоминает негромкий голос Сириуса с утра, просыпайся. Она послушно открывает глаза. Она вспоминает, как путается пальцами у него в волосах и буквально слышит чей-то голос, «Боже, парень, тебе нужно подстричься», но этот голос принадлежит не ей, он нравится ей именно таким, никак иначе. Она вспоминает, как он двигается в ней, дышит хрипло на ухо, в нем всегда было больше животного, чем людского, Сириус кусался, Петунья после не могла надеть блузку с открытыми плечами и была готова поклясться, что в такие моменты она его почти любила. Может быть, единственный раз, когда она любила кого-то или что-то по-настоящему. Петунья вспоминает его хриплый смех и наглые, совершенно мальчишеские глаза, когда он лезет непослушными пальцами ей под юбку, Петунья могла путаться мыслями от каждого из моментов, когда он ее касался, но никогда не была слепой — он переживал и нервничал каждый чертов раз, когда касался другого человека, боялся любой близости — был слишком горд, чтобы это признать, но панически боялся быть отвергнутым. Петунья не спрашивала себя, что именно ему в ней нравится, Петунья была старше, Петунья была красива, в Петунье было все, чего он был лишен в детстве. Принятие и внимание, она слушала его бесконечно и задавала ему вопросы, поглощала любую информацию, что он ей предоставлял с жадностью и всегда просила добавки, Петунья была старше и мудрее, когда все становилось совсем невыносимым, она садилась рядом и обнимала его. Молча. Она всегда любила его чуть больше, чем любила кого-либо еще. Например, Лили. Петунье не было за это стыдно. Большую часть времени. Петунья вспоминает его постоянно, когда смеется с подругами и когда спихивает чью-то нетерпеливую руку со своего колена. Она не то, чтобы остается верной. Но однозначно отдает ему предпочтение. Петунья вспоминает о нем так часто, так часто остается наедине со жрущей, мучительной, кусачей тоской о нем, в притворстве, которым сопровождается ее «нормальная» жизнь, что почти не замечает. Замечает, конечно. Отмеряет каждый день. Почти не замечает, как наступает Рождество и видит его снова, те же спутанные волосы и горящие глаза. Он никогда не скажет, что скучал, она даже не знает, так ли это. Едва ли, решает про себя Петунья, вспоминая мальчика волка. Петунья Эванс думает, что это не так важно, исчезая с ним в очередной раз. Будь что будет, в самом деле. Петунья ненавидит мечтать о том, чтобы быть с ним. Но мечтает все равно. Пока он не оказывается рядом. Иногда этого присутствия ей так много, что она задыхается. Что позволяет себе быть по-настоящему громкой. Рождество оказывается таким же суматошным, как были летние каникулы. Это первое самостоятельное Рождество Петуньи, с визитом вежливости к родителям, разумеется, — Петунья помнит полный немого осуждения взгляд Лили и не может думать об этом по-настоящему долго, мысль не задерживается в голове, все это ей кажется таким несущественным. Сириус заглядывает реже, чем обычно, но появляется неизменно. Дни летят незаметно, все путано, все бешено и все ослепительно ярко, Петунья путается в днях, путается в ощущениях и путается во впечатлениях. Она не верит, что когда-то ей будет по-настоящему достаточно, что такие ощущения в жизни бывают малозначительными, проходящими. Она забывает о подругах, об учебе, о молодых людях, которые приглашают ее на прогулки, все их знаки внимания кажутся ей скорее комичными. Она рассматривает Сириуса на своей кухне — во всем ослепительном сиянии альфы созвездия Большого пса. Сириус голый, помятый и небрежный, непривычно задумчив и непривычно же тих, наблюдает за ее передвижения от плиты к разделочной доске, Петунья не выдерживает, — Блэк, у тебя травма детства, связанная с разделочной доской? Или в чем твоя проблема? Сириус трясет головой, совершенно по-собачьи, Петунья к тому времени успевает выжать из него его страшный секрет — кому она может рассказать и кому может донести, даже если бы она захотела стать доносчицей, она бы никогда не донесла до него. В Рождество Петунья всегда испытывает особое чувство, она будто становится сильнее и смелее, она становится будто спокойнее. Легче. Это то самое легкое состояние духа, когда ты расположен ко всему миру и искренне веришь в чудо. В Рождество Петунья всегда становится до безрассудного смелой и не жалеет об этом по-настоящему никогда. Но она ждет ответа, нетерпеливо, с вечным неподдельным интересом. Любопытство погубит тебя, Эванс. Может быть. Когда-нибудь. Не сегодня. Только не сегодня. Она продолжает смотреть на него, знакомый и незнакомый совершенно, каждый раз он возвращается чуточку другим, взрослее, мрачнее, кусачее, с новыми шрамами, Петунья чувствует, что что-то происходит, дело не только в банальном взрослении. Когда они говорят об этом — они говорят об этом часто, о режиме, о происходящем, о внешней угрозе, об опасности для Лили, Сириус считает, что Петунья имеет право это знать, Петунье становится жутко. Она не помнит войны, не знала войны, но ее помнит и знает их отец, и его истории ужасны. Петунья не может поверить, что это происходит в мире снова, происходит на самом деле, а не в какой-то дурацкой книжке, ей хочется выплюнуть зло, ядовито «Вот, к чему привела ваша изолированность. Ваша мерзкая ограниченность. Вы могли учиться на наших ошибках, но пренебрегаете нами снова. Мы для вас всего лишь мусор. Но посмотрите, что вы принесли в собственный дом? Посмотрите!» Сириус, наконец, отвечает, — Потому что я впервые вижу, как человек готовит еду без помощи волшебства. Честно говоря, это одинаково странно, дико и завораживает. Петунья смотрит на него в немом шоке, таращится озадаченно, пытаясь переварить услышанное. Петунья качает ложку в руке — задумчиво, потерянно даже, — Серьезно никогда не видел? А как это выглядит у вас? Сириус поясняет процесс и говорит, что в его доме, честно говоря, мать этим не занималась и едва ли знала хоть одно суповое заклинание, для таких случаев в домах чистокровных есть прислуга, Петунья смеется горько, — Вы не занимаетесь домом, держу пари, даже за подарками сами не ходите. Организуете шумные приемы. Господи, а где веселье-то? Блэк, серьезно. Как каракатицы в банке. Заперлись и не выходите. В ваших огромных, но крошечных заколдованных домах. Чем же вы там заняты? Сириус недовольно скалится, слишком гордый, как всегда, для того, чтобы сохранять спокойствие в моменты нападения на его мир. Петунья же, как всегда, не может удержать себя от нападения. Дело не в том, чтобы превратиться в яростную домохозяйку, дело не в том даже, чтобы осчастливить всех родственников подарками, которыми они возможно никогда не воспользуются. Дело в минимальной ответственности за то, что происходит вокруг. За мир вокруг себя. Удивительный вырождающийся мир, покинутый его обитателями. Ведь его обитатели предпочитают сидеть в собственных домах, надежно укрытые от любопытных прохожих, волшебных и неволшебных. Петунья качает головой сокрушенно, как же выходит, что в волшебном мире может быть так мало волшебства? Пока Петунья размышляет, собирает детали, Сириус рычит негромко, недовольно, — Вероятно, делами более важными, чем с умным видом мешать грибы на сковородке. Петунья усмехается, оборачивается, изо всех сил стараясь не измениться в лице, — То есть, ты есть не будешь? Блэк зеркалит выражение ее собственного лица, смотрит неизменно, зло, кусаче, будто готов вцепиться в горло, Петунья помнит его таким с самого начала и регулярно умудряется забыть, обманувшись мнимой лаской, Петунья часто говорит ему «Господь милосердный, Сириус, тебе серьезно нужно остаться собакой», когда он продолжает лизать ей щеки. Он отзывается негромко, — Отчего же, буду. Петунья передергивает плечами, — Ты дурак, если думаешь, что разговор имеет хоть какое-то отношение к чертовым грибам, — Сириус терпеть не может, когда его называют идиотом, он вспыхивает тут же, и Петунья чувствует это спиной, но заканчивает, тем не менее, — разговор о том, что пока я мешаю грибы в сковородке, кто-то успел устроить геноцид в твоем мире. И грибы, как ты понимаешь, здесь имеют значение сугубо метафоричное. Пока ваши чистокровные мамаши заняты тем, что плодят уродство, запертые в тесных клетках собственных домов и еще более тесных клетках собственного разума. Он опасно сужает глаза, рычит негромко, это всегда казалось Петунье особенно смешным, как резко он говорит о собственном мире и как яростно его защищает от любой посторонней критики, он даже поднимается, — Что ты можешь понимать в этом? Что ты можешь понимать в войне, в геноциде, ты же. Сириус так часто говорит о свободе от предрассудков, о том, что ему плевать, что его лучший друг встречается с магглой, ведь она лучшая на курсе. Но Сириус гордец, единственный в своем роде, надежда семьи, которой не суждено было оправдаться. Сириус никогда не будет свободен от предрассудков до конца. Петунья заканчивает за него, улыбается устало, улыбается также нехорошо, в очередной раз кривясь про себя «До чего мы разные. До чего мы одинаковые.», — Ты же маггла, это ты хотел сказать. Ты мог бы озаботиться тем, чтобы сначала узнать мою историю прежде, чем осуждать. Я с твоей знакома. И все конспекты Лили, зачитанные до дыр. И бесконечные сомнения последней в том, что Петунье это было позволено. Но разве Петунью, одержимую жаждой знаний, можно было так просто остановить. — Ты можешь удивиться, но все это случилось однажды. И случилось здесь. Петунья молча ставит перед ним тарелку. С улицы слышны рождественские гимны почти круглосуточно. Она чувствует себя совершенно опустошенной. Петунья подходит к нему через десять минут и говорит, «Только не сбегай, хорошо? Останься.» Он отзывается негромко и будто через силу, что может быть в ее словах есть смысл. Петунья понимает это каким-то безошибочным нутряным чутьем. Ему страшно не меньше. Петунья жаждет любви, нуждается в ней отчаянно, до беспощадной слепоты. Петунья так слепо хочет быть любимой, что это отвлекает ее от главного, если не от основного. Петунья, даже когда ждет его из школы, ждет лета, понимает прекрасно, что Сириус Блэк не будет человеком, который ее полюбит. Петунья знает, что его сердце занято. Про себя она думает, что ее сердце справа. Она так отчаянно, ослепительно жаждет любви, что совершенно не способна полюбить кого-то. В собственном внутреннем списке Петуньи на первом месте всегда шла она сама. И она категорически не может / не хочет ничего с этим поделать. Петунья слишком занята для того, чтобы по-настоящему открыть глаза. Но даже так ее преследует ощущение тревожности. Тревожность омрачает радость ожидания. Тревожность преследует ее повсюду, не дает ей покоя. Петунья когда-то надеялась, что Сириус будет ее счастливым билетом в мир, к которому она отчаянно надеялась принадлежать, но не могла это сделать по причинам, которые гораздо сильнее, чем она сама. По причинам, которые заключены в самой ее природе. Петунья когда-то надеялась, что они смогут полюбить друг друга. И потому ненавидит быть одна, быть без него. В своей нормальной жизни. Которую она любит и вполовину не так сильно, как любит притворяться. Петунья когда-то думала, что он ей поможет, поможет ей стать частью того мира, в которой она так стремилась, за который так боролась, частью которого так отчаянно хотела стать. Петунья не верит в это больше. Петунья сомневается, если честно, так ли ей это нужно. Петунья перестает идеализировать магический мир, ей больше не кажется это возможным, Петунья не может дважды взглянуть на этих людей, которые тащат за хвост ошибки их собственного мира. Петунье страшно. И ей совершенно некому об этом рассказать. Петунья находится в чертовом ужасе, слушает каждый шорох, когда выключается свет. Это убьет их всех. Если дать этому крылья. Петунья наблюдает беспомощно, сидя в тишине. Как люди вокруг теряют своих детей. Потом теряют свою любовь. А потом теряют самих себя. (Некоторые из них при этом сохраняют свои жизни и Петунье кажется, что вот это — самое страшное. По-настоящему страшное.) Он возвращается из школы уже не подростком, но молодым мужчиной — зацелованным, Петунье все еще хочется верить, что солнцем, хотя она знает, что таким образом бесконечно себя обманывает. Петунья смотрит по сторонам и пытается заглянуть в окна соседних домов — они занимаются любовью? Делают детей? Они живут свои жизни? Или боятся также сильно, как она? Петунья знает. Петунья всегда была слишком умна для того, чтобы даже прикидываться дурой. Ее максимум было умышленно приглушать краски. И она хочет сказать ему, что скучала. По-настоящему хочет. Только она больше не думает, что от этого что-то изменится. Она больше не думает, что он — ее счастливый билет и вообще ее билет, но все еще безумно хочет его целовать, безумно хочет к нему прикоснуться. Петунья не видела никого красивее Сириуса Блэка и от этого ее тошнит. Она никогда не говорила ему, что он красив, он никогда не возвращал ей комплимент, которого не было. Но люди оборачивались на них на улице, Петунья это замечала, и тогда он небрежно усмехался, заметив это тоже. Петунья знает, что есть всего несколько вариантов, с которыми он бы действительно мог появиться на улице, не нарвавшись на порицание и осуждение. Он говорит о делах, рассказывает последние новости и при этом умудряется не говорить ей ни о чем, благополучно обходя все острые углы. Петунья злится и не узнает его, это на него чертовски не похоже. — Скажи мне, — в конце концов не выдерживает она, она ненавидит, когда с ней обращаются как с маленькой девочкой, утаивают, пытаются обмануть, все это так нелепо, все это было уже миллион раз. Она ловит себя на случайной мысли, что видит его чаще, чем Лили. Много чаще, чем родителей. Ловит себя на том, что думает о нем однозначно чаще, чем о них. Думает о том, что он начинает значить для нее больше, чем она готова себя позволить, чем может назвать это безопасным. Петунья мысленно просит себя остановиться. И у нее не получается, конечно. Или получается, но из рук вон плохо. Он молчит долго — собирается с мыслями, когда он начинает говорить, его голос звучит иначе, все о нем теперь звучит иначе, Петунье кажется, что невозможно быть частью подобной истории и не позволить ей на себя повлиять. Хоть как-то повлиять, хоть что-то изменить. Он начинает с удивительного, — Ты была права. Петунья знает. Она действительно знает, что была права, но оттого отвечает тоже глуше и тише, чем обычно, — Я не хотела. Правда не хотела оказаться правой. Что-то ей подсказывает, что в этот раз он верит ей тоже. Это всегда было чертовски удивительным, как он продолжал ей верить. Петунья не была обманщицей, но прекрасно знала, что Блэк думает о таких как она. Особенно в каждый из моментов, когда провозглашает себя свободным от предрассудков. Когда-нибудь это изменится, изменится, несомненно. Иногда Петунье кажется, что она знает его как облупленного. Знает наперед. Знает, кем он станет. Но еще лучше знает, кем он не станет никогда. И дело даже не в том, что он не станет счастливым билетом для нее. Такие как он не становятся счастливыми по-настоящему. Петунья закусывает губу, когда он продолжает, — Война действительно идет и ты знаешь, я поверить не могу, как это похоже на вас, как это. Петунья поворачивает к нему голову, не смотрит в лицо, просто слушает. Он говорит о том, как пропадают люди, о том, что его семья — вся его семья поддерживает Темного Лорда, он упоминал их так редко, но его лицо перекашивается, он будто сам не может до конца им поверить, Петунья слушает про жертвы, Петунья слушает про самых близких и про таких далеких от нее людей, и он сжимает беспомощно руки в кулаки. Нет, думает Петунья, он вернулся из школы совсем не мальчишкой, не подростком больше, она дотрагивается до побелевшей от напряжения руки, она ничего для него не изменит. Не успокоит и едва ли утешит. Петунья остается рядом безмолвно. Она не скажет ему «Не ходи и не вмешивайся.» Петунья знает, что они больше не могут быть теми, кем они были, когда встретились. Что от этих детей больше не осталось ничего. Петунья знает, что возможно ему бы хотелось снова стать тем ребенком и она бы сказала ему, господи, ты был ужасно испорченным, Сириус, просто невыносимым. И смех у него по-прежнему оставался бы похожим на лай. Но они действительно не могут больше оставаться этими детьми. Он говорит ей, что больше не может оставаться в стороне и она прекрасно это понимает, она бы не смогла тоже, она не сможет, наверное, потому что слишком их любит, потому что этот мир никогда не был ее, но как отчаянно она о нем мечтала. Петунья остается рядом с ним, по-прежнему безмолвно, он говорит, — Это и моя вина тоже. Она хмыкает, качает головой, не может согласиться с ним, не может ему это позволить, — Это вина, которую тебе внушили. Но пока есть кто-то, кто думает, как ты, может быть ваша война не проиграна тоже. Мне бы не хотелось, чтобы она была проиграна. Петунья знает, что это всего лишь вопрос времени, пока одна война полностью поглотит один мир и перекинется на другой. Петунья боится. И знает, что он боится тоже. Он говорит, что должен что-то сделать, рвется куда-то бежать, спешит куда-то, Петунья смотрит на него и видит это бесконечное, неуловимое, собачье, в такие моменты этого всегда больше, чем человечьего. Он говорит, что как только узнает, то вернется и расскажет ей, обязательно расскажет, она тоже имеет право знать. Петунья смотрит на него с бесконечным удивлением. Он продолжает говорить, Петунью беспокоит его энтузиазм на том моменте, когда он становится нездоровым. Петунья всегда знала, что он не пробудет с ней долго, что он не пробудет в этом мире долго. Но она понимает это особенно четко, она не готова расстаться с ним сейчас. Потому когда он уходит, она обнимает его за шею, отвечает настолько тепло, насколько возможно, — Возвращайся скорее. Петунья думает, что она переживет, если он, легко увлекающийся, все же забудет о ней думать. Все же не вернется. Петунья думает, что все же будет его ждать, но не будет его ждать это бесконечно долгое всегда. О, думает Петунья, когда провожает взглядом его стремительно удаляющуюся спину, я прекрасно это переживу. Петунья думает, что ее тоска ее не сожрет, она сможет с ней справиться. Петунья убеждает себя, что не будет переживать вовсе. Петунья думает, что ей вовсе не нужно, чтобы он возвращался. (нет.)