горячо

      Ей спину царапает засохшая солома, что желтизной своей расчерчивает пряные алые полосы вдоль позвонков — череда камней и веток меркнет по сравнению с глазами Гейла. И это неправильно, дико, ободрано-грязно и стопроцентно противопоказано, но в лесу, в самой выгоревшей сердцевине его мысли улетучиваются вместе с падающей на ветру листвой, смазывая вид одними черными-черными мужскими зрачками в миллиметрах — совсем как угольная копоть Двенадцатого на языке.       Китнисс чувствует себя раздавленной, битой — не Играми, нет — собственной опаленной душой, на щепки разлетающийся в душном бункере под землей; она стонет, рот зажимая ладонью, потому что дефицит тепла какого-то наростом гноится, и вьется, и взглядами сотней людей взвывает внутри. Но Хоторн все лечит, восстанавливает, сглаживает, как гладит черствыми пальцами женские плечи, сцеловывая остаточный пепел, и становится легче, на грамм всего лишь, на мизерную часть умирающего нутра. А кровь в венах бурлит, вскипает; делается так жарко от мужского тела поверх, что хочется напиться и захмелеть; не ощущать запаха родного дома, в ноздри забивающегося с каждым прикосновением, окутывающего с головой и ватными бедрами, которыми Китнисс держится-жмется к Гейлу сильнее, ломает ногти о мышцы на его руках.       Эвердин от каждого толчка все громче шепчет имя своего почти-что-друга и до полного кромешного забытья; она думает, что летит, вдребезги разбиваясь, а Пит — милый-милый Пит — в Капитолии золотой птичкой взаперти сидит, и спасти бы его нужно, необходимо даже, так ведь правильно, но для кого? Для практически невесты его, миссис Мелларк, которая насытиться не может хоторновскими губами, как путники прохладной водой посреди пустыни? Все становится бредом и вымыслом, другой реальностью, где вид из-под груди Гейла превращается в прекрасное что-то, едва живое, но трепещущее, детско-верное — выходить никуда не хочется, только умереть от желания внизу живота.       Им двоим же кажется, что любить вот так вот зверски — с животной нежностью, вплетенной в темные волосы хвойными ветками; со страстью загнанных хищников в клетке; с синяками от жестких ласк — безнадежно, прокаженно, больно-больно, потому что уже не уйти больше и не сбежать; сколько с другими не быть, да что толку — имя, словно клеймо на лбу. И вокруг все падает будто в один миг, сопротивление ветра уменьшив до минимума; Китнисс утыкается носом в мужскую шею, напряженная как струна, а Хоторн жаждет прокусить ей тонкую кожу, пометить, как свою. Он расслабляется с последним ударом-стоном, избегая смотреть в глаза, а испуг за ребрами кованными растет от того, что может назваться ошибкой, прихотью и всего лишь стечением жалких обстоятельств, ведь где-то там Пит, и Эвердин любит его или должна по крайней мере. От каждого шороха ее и вздоха горячо; Гейл молится, чтобы она просто не растворилась.       — Надо идти. Койн будет нас искать.       Мужчина кивает, соглашается, целует быстро, боясь не успеть, а царапины медленно грубеют в шрамы — доказательство, что Китнисс Эвердин       в руках       его       не сон.