Затерянный

      Он, видимо, не в себе, если позволяет тёплым чутким рукам дотрагиваться своих вздыбленных рёбер. Он, наверное, совсем тронулся, если тянется навстречу шершавым запёкшимся губам. Он, точно, по уши встрял, если теряется в жгучих прикосновениях.       Он, похоже, совсем поехавший, если в номере дешёвого мотеля закапывает последнюю ночь юности в рябом одеяле.       Кости глухо стукаются друг о друга, застревая в топком прикосновении, прилипшем к выцветшей шее. Жесткая пружина упирается под лопатку и впивается под тонкую кожу. До крови, смазывающейся рубиновыми слезами по прижатому к блеклой простыне плечу. Кончик длинного носа ползёт вверх по челюсти и тычется за ухо, зарываясь в жестких волосах.       Кажется, жизнь на привкус не особо напоминает сахарную вату, если он приникает к впадинке у самой ключицы. Короткие ногти прочерчивают раскалённые линии, вынуждая сильнее вжимать нескладное тело в тонкие подушки. Сухие губы стекают пылающей рекой по спине, считая бугорки ощетинившигося хребта. Влажный жар скользит по ноющему позвоночнику, искалеченному гнилым жалом.       Вероятно, звёзды где-то просчитались, если он хватает удушливый воздух и цепляется за мёртвые стальные прутья изголовья. Если вздрагивает на чужих мокрых пальцах и выгибается в исполосанной старыми шрамами спине. Под поясницу, дрожа, проталкивается скуданя подушка. Один жадный поцелуй сквозь задыхающийся вздох и миллиард мелких, рассыпанных до острого колена. Дурманящие укусы по внутренней стороне бедра и пронизывающие до кончиков случайные касания. Он отчаянно старается их повторить, насаживаясь, меняя неверный угол. Иногда получается.       Он, пожалуй, сам не свой, если исходит в надсадном выдохе, стоит горячим пальцам выскользнуть. Его лодыжка опускается на поджаристое плечо, искусанные губы прижимаются к выпирающей косточке. Он тут же выламывается в хриплом тягучем стоне, стоит почувствовать член: сначала на периферии, потом — внутри. На секунду замирает, пытаясь даже не дышать, и, совладав, тщательно ведёт бёдрами, привыкая к осторожным дюймам.       Пунцовый рот припадает ближе к колену, что-то бормочет, а ладонь обхватывает его собственный член. Скользит вверх-вниз, вторя ритму. Затем отпускает и невесомо проводит тонкими музыкальными пальцами по спинке. И снова скользит, касаясь большим пальцем чувствительной головки.       Он, по всей видимости, с каждым новым толчком всё выше подбрасывается за пределы любых ощущений, если, приподнявшись на локтях, сжимает в кулаках истерзанные простыни и мычит, сминаемый уже припухшими губами. Сипло скулит и, вдруг отпрянув от рапалённого алого лица, сжимается в подвешенном оцепенении с широко распахнутыми глазами. Сжимается и кончает прямо в чужую руку, на живот. Он расслабляется, однако всего на пару мгновений напрягается снова, когда ощущает внутри себя теплоту.       Тонкая рука обхватывает шею, лоб касается лба. Он чувствует не своё колотящееся сердце за хрупкой клеткой грудины, обтянутой пергаментной кожей. Расскалённое дыхание касается уха, и он, оставив вороватый поцелуй у виска, уходит в крошечную ванную.              Он, скорее всего, до конца потерял себя, если выуживает руку из-под спящей головы. Он, должно быть, совсем полый, если опускает босые стопы на пыльный рудный ковёр. Если в зябком луче пригвожденной к небу луны тугая резинка, жаля, шлёпает по тощему тазу. А затем он собирает раскиданные по комнате вещи. Беззвучно одевается.       Дверь чуть слышно щёлкает с внешней стороны.       Дейв, однозначно, бескрайне сирый, если его не выворачивает в вопле умершей юности.