(без)вольный

      Чашка горячего чая приятно греет пальцы; Дик вцепляется в нее, как в последнюю надежду на спасение. Обводит огрубевшей подушечкой обод, скребет ногтем небольшой скол на ручке. Плевать, что сейчас предпочел бы что-нибудь покрепче.       Но Кори с усмешкой отбирает из его рук початый бурбон, заменяет на чашку гребанного чая, упрямо продолжая добавлять туда мяту, — по иронии Дик от этого только еще больше раздражается; завязывай заливать неудачи алкоголем, успокойся, перестань сомневаться в себе, — ты отец семейства или кто?!       Дик печально усмехается; он ну никак не планировал взвешивать на себя ответственность за двоих, далеких от нормальности детей и экстравагантную, горячую дамочку (во всех смыслах этого слова).       Кори совсем не тянет на мамочку. Дик задумчиво разглядывает ее длинные ноги в блестящем лиловом комбинезоне, и не знает, что с этим всем ему делать дальше.       Он таки отпивает из чашки; мята остается на языке неприятным осадком, ничерта не успокаивая. Хочется сплюнуть прямо в раковину, возле которой стоит, или разбить кому-то лицо (костяшки пальцев, кажется, сбиты пожизненно). Вместо этого отставляет кружку подальше и разворачивается на пятках, в надежде сбежать подальше от ее понимающего взгляда.       — Грейсон, — голос Кори тихий, словно дикого зверя приручить пытается (даром, что за зверье у них отвечает Гар), но предупреждающий. Дик смотрит на нее через плечо. — Не наделай глупостей, — она явно старается уберечь его от самого себя.       Наверное, Дик ошибается — это Кори воспитывает их всех, а он сам способен только людей калечить (и свою душу в придачу). Дик старается не думать о том, что именно она имеет в виду: не убить никого?; не сдохнуть самому?; не разругаться в очередной раз с Брюсом? не послать подальше паршивца Тодда или не позволить Рейчел еще глубже забраться к нему под кожу?       Рейчел…       Она засела глубоко — где-то за костяной клеткой переломанных ребер; разлилась густой патокой по венам; забралась на подкорку сознания и неустанно повторяет: «Помоги мне, Дик. Не оставляй меня. Дик…»       Дик хочет вышвырнуть ее из своей головы; выскрести ногтями из-под кожи; вытянуть вместе с жилами.       Не может.       И хотел бы оставить, но всегда возвращается обратно. К ней.       Она снова и снова обнимает его широкие плечи своими маленькими ладошками, и Дику становится легче дышать; становится труднее дышать, потому что вот она — маленькая, но такая взрослая; ранимая, но такая сильная; наивная, но смертельно опасная.       Дик знает: Рейчел для него летальный исход. Без вариантов. Как бы не старался — фаталити. Бороться с собой чревато душевными распрями и десятками чужих жизней; бороться с ней — все равно, что прятаться от дождя посреди улицы в шторм.       В комнате темно и тихо. Дик не включает свет: наощупь проходит внутрь, прищуривается, стараясь выцепить в темноте силуэт кровати, шагает ближе. Садится на пол у самого изголовья, опирается спиной о раму кровати. Слушает ее сбивчивое, частое дыхание. Не спит. Притворяется, наверняка зная, что бесполезно.       Дик утыкается лбом в колени, еле слышно выдыхает. Время, кажется, застывает вместе с ними. Спустя несколько мучительно долгих минут чувствует ее теплые пальцы у себя на затылке. Рейчел аккуратно проводит мягкими подушечками по его коже, задевает волосы, едва заметно, мимолетно касается уха.       — Дик, — шепчет тихо-тихо; вряд ли разбудил своим приходом, но голос сонный и совсем немного испуганный. — Я думала, ты ушел. Бросил нас…       «Нас», а в интонациях ледяным пламенем сквозит: «меня». «Опять бросил меня».       — Я собирался, — отвечает не менее тихо.       Разворачивается, стараясь заглянуть в ее темные глаза. Тщетно — зажмуренная, плачет; кожа в темноте кажется почти порцелиновой, дотронешься — трещинками пойдет, как тогда, когда она не может совладать с собой. Ее теплые ладони по-прежнему на его плечах.       — Я хочу, — честно; признанием прямо в ее чернильное сердце. В горле — словно сюрикэн Робина проглотил, еще чуть-чуть и кровью харкать начнет. — Чувствую, что должен. Не…       Не может выговорить, что даже физически неспособен оставить ее. Не может и не должен. Ей не надо знать.       А что вообще сказать? Как объяснить то, чего и сам не понимает? Что не может оставить ее одну, но с ним все может быть в разы хуже; не может держаться подальше, даже если знает, что должен. Зачем он вообще пришел сюда? Убедиться, что с ней все в порядке? Убедить себя, что поступает правильно, пытаясь защитить?       А кто защитит ее от него?       (Где-то глубоко в сознании мелькает мысль, что ему самому нужна защита).       — Ты обещал, что не станешь, — тянется к нему, обнимает — маленькие ладошки едва ли сцепляются в замок на его груди. Укладывает подбородок ему на плечо — мягкая щека касается его колючей скулы (надо бы наконец-то побриться). Плавно покачивается туда-обратно, точно укачивает его.       — Останься со мной, Дик.       Хочется выть. Рейчел не просит: «защити меня», «помоги мне», «заботься обо мне». Она просит остаться с ней.       Дик думает, что пропал окончательно — забралась глубже некуда; просочилась в его сознание, оплела все его внутренности; расчленила на кусочки и собрала заново — безвольным, ведомым. Преданным.       Дик знает, что не может остаться; Дик понимает, что не в силах ослушаться. Точно дьяволица — не сбежать.       Он ничего не отвечает, только прикрывает глаза. Старается совладать с собой — от нее безбожно несет ненавистной мятой. Хочет оттолкнуть от себя, но вместо этого только отклоняется назад — ближе, теснее в ее объятия. Чувствует, как она обволакивает его, словно теплый плед; словно терновые путы. Кожу покалывает точно электричеством, на предплечьях и шее выступают мурашки.       Рейчел не спрашивает разрешения: одним движением сползает с кровати — стекает по нему как горячая вода в душе после тяжелого дня, смывает собой все переживания, чужую кровь с тела, мысли.       Забирается к нему на колени, сжимается в комок: то ли хочет спрятаться от всего мира за подолом его кожаной куртки, то ли старается казаться как можно меньше, боится, что сейчас оттолкнет. Крепко вцепляется пальцами в его рубашку. И хотел бы оттолкнуть — не смог бы.       Дик глубоко вздыхает. Мятный запах забивается в глотку, в ноздри, раздражает слизистую, не дает нормально дышать.       — Останься со мной, — Рейчел повторяет словно мантру; точно пытается убедить, зомбировать, заклеймить, выцарапать на подкорке. — Останься со мной.       Глаза становятся черными, страшными (возможно для кого-то, не для Дика, который смотрит в них, как завороженный). Порцелиновая, бледная кожа на скулах подается трещинами. Сине-черные волосы наэлектризовываются.       — Останься со мной.       Дик чувствует, как хватка становится сильнее. Она с легкостью может сломать ему оставшиеся целыми ребра и раздавить в кулаке его сердце (если бы там осталось, что давить).       Комнату вокруг них поглощает тьма. Их словно в кокон окутывает черная, искрящаяся субстанция. Становится жарко, но кончики пальцев моментально леденеют.       Дик не видит ничего, кроме ее чернильных глаз. Она плачет, и Дик наконец-то обнимает ее хрупкие, сгорбленные плечи, позволяя полностью спрятаться в нем; от него; от себя самой.       Убаюкивает, позволяя уткнуться мокрым от слез лицом себе в шею.       Оставить ее? У Дика не хватит воли. Рейчел отняла ее всю.       — Больше не уйду, — обещает ей куда-то в макушку, задевая губами волосы.       Рейчел расслабляет плечи.       Их все еще окутывает черный кокон; Дик ни за что не признает, что хотел бы остаться в нем навсегда.