***
Уличные фонари, словно печальные заплаканные глаза в унылом сером тумане, траурном покрывале, которое вот уже несколько веков как опустилось на землю. Снежинки падали в тишину вокруг, все ближе и так зловеще, что приходилось уходить в себя всё глубже и словно уменьшаясь. И самому казалось, что собственное лицо потемнело и сморщилось от отвращения, стало похожим на коричневую маску, через которую всё равно чувствовался отвратительный запах. Это даже хорошо, он не позволял сконцентрироваться на видениях, пляшущих в темноте. В темноте улиц, провонявших дерьмом, темноте задних дворов, провонявших мочой, темноте лестничных клеток, провонявших гниющим деревом и крысиным помётом, кухонь — порченым углём и бараньим жиром. Непроветриваемые комнаты воняли затхлой пылью, спальни — жирными простынями, сырыми пружинными матрасами и едким сладковатым запахом ночных горшков. Из каминов воняло серой, из кожевенных мастерских воняло едкой щелочью, из боен воняла свернувшаяся кровь. Люди воняли потом и нестиранной одеждой, изо рта воняло гнилыми зубами, из их животов — луковым супом, а от тел, если они уже не были достаточно молоды, старым сыром, и кислым молоком, болезнями. Воняли реки, воняли площади, воняли церкви, воняло под мостами и во дворцах. Крестьянин вонял, как и священник, ученик ремесленника – как жена мастера, воняло все дворянство, и даже принц наверняка вонял, как дикое животное, ещё когда был жив, а королева, как старая коза, и летом, и зимой. Он не видел их в глаза, его даже не было в большинстве из этих мест — не его это дело попросту, не интересно это всё, от того, что всё и так ясно. По тем же брошюрам, газетам, что подбрасывают везде, а потом пускают на подтирки. По большей части скука смертная, а загородом и резче. Потому что всё предсказуемо. Когда говорили, что Лондон есть рассветное место, в глаза пускали дым, вместо песка. И самое главное — это работало. Глаза Микото поверхностно цеплялись за тёмные бессмысленные узоры на обивке сидений по другую сторону. Казалось, будто дьяволом водилось, что это пятна от грязных одежд прошлых пассажиров. А ведь так и есть на самом деле — они ползли по полу, по отсыревшим стенкам. Он был уверен, что даже на низком потолке что-то есть. Только рост проверить не позволял, напряжение заседало внутри окончательно. При каждом скачке всё здесь подпрыгивало и причиняло неудобства, нарочно пришибало головой и заставляло прогибаться. Британцы, гонцы «сезона» любят скакать из крайности в крайность. От кринолиновых юбок-колоколов цепляющихся и застревающих, до мнущихся смехотворных цилиндров и декоративных трубок. — Похоже, что в этом парке трудились все кроты Англии. И это даже не парк, а по большей части золотой прииск. Как и говорил кучер, хозяева действительно шесть лет искали сокровища. Тоцука, не отрывая взгляда от скачущего пейзажа за окном, достал из фрака маленькую записную книжку, какую имел всегда для записи своего любопытства. Что-то чиркнул быстро — темень и тряска не смущали — и снова с детским интересом вернулся к маленькому окну. Кривые карандашные буквы заезжали друг на друга сами по себе, от неконтролируемой небрежности, избавиться от которой уже слишком поздно. — Как думаете, они нашли что-нибудь? Микото закрыл глаза. Скачки факира затыкали уши и рот, усыпляли не хуже клофелина. — Я не знаю. — По этому месту сложно сказать, что оно пришло с того момента в процветание. Если бы всё было с точностью наоборот, нам бы не пришлось посещать Англию вообще. Есть вероятность того, что я ошибаюсь в своих доводах. И мне бы хотелось в это верить. Эти слова заставили Микото хмыкнуть. — Прошу прощения, Король? Моя позиция возможно лишена логики.. — Тоцука, завлечённый и ошарашенный, начал захлёбываться своими же словами. — По-твоему, всё бессмысленно? — О, нет! Вы неправильно поняли меня. Наше путешествие не может быть лишено смысла. Любая мелочь, любое веселье не может быть таковым. Для меня, как человека, когда-то убогого патетично, это имеет великую ценность. Суо не смотрел в лицо напротив и даже не собирался. Тоцука Татара не тот человек, которого можно запугнуть, что было доказано самим временем, проведённым вместе. — Жизнь не хороша и не плоха, она такая, какой мы её перцепируем. И давайте не думать о великом, а просто жить. Просто найдём положительные черты в своей жизни — а их.. Глухой стук, толчок, как порыв штормовой грозы зазвенел, застучал внутри головы. Тряска фикара вот как прекратилась, а тело продолжало ощущать какие-то импульсы несуществующих, выдуманных на автомате, дорисованных неразвитым до конца мозгом, плитняков и ухабов. Рука не схватила боковую ручку, пальцы как-то сами сжались в воздухе — не из-за отсутствия инстинкта самосохранения. Дороги здесь противные, чересчур сельские для района на окраине. Зато в самый раз, чтобы не выбраться, увязнуть в этом фонтане грязи, пепла и тающего ещё в облаках снега. Глаза пришлось открыть невольно. — Что же, — рука Тоцуки схватилась за котелок, лежащий на коленях. — Похоже на то, что мы приехали. Они некоторое время смотрели друг на друга, не отрывая взгляда, как если бы умели говорить без слов. Будь оно так, Микото давно бы сошёл сума. — Вы.. Останетесь здесь? — в глазах мелькнула какая-то тупая надежда. — Не тяни время. Татара, совсем не удивлённый, давно привыкший, улыбнулся радушно. Он рывком открыл дверь, придержал шляпу и едва сам не вывалился вперёд. В фиакр на некоторое время попал слабый свет, ощупал тёмный безобразный салон, заслепил глаза и пропал. Дверца прикрылась, не до конца — сил не хватило, или может из головы вылетело. А ведь вот так у них по большей части, без этого никуда. Для самого Микото это не суть важно, даже если будет дуть самый сильный ветер, как антарктический с завыванием диковатых звуков свирели. Месяц мороза уже наступил, а этого здесь совсем не чувствуется. Погода круглый год будет казаться противной, даже если это на самом деле не так. Да и к чёрту самозаблуждение, ведь и без этого он бы не покинул место, которое люди должны считать домом. А ведь вся эта поездка есть одно большое исключение и совсем не для кого-то другого, а скорее для него самого, какого-то второго себя, озверевшего, обречённого. Микото бы солгал, если бы сказал самому себе, что научился верить слёзным гримасам женщин, преследующих его что наяву, что во сне. Даже если то искренно оторвано от сердца, даже если они не боятся человечности. Он бы пожалел несколько раз из-за своего выбора, если бы не научился замечать того, что даже здесь что-то надавливает, сужает пространство и оставляет для него только этот дикий смрад — этот яд проникает в сознанье, лишённое воздуха. Что артесонада с каждым разом становится всё ниже, уже касаясь головы. И тесно что здесь, что снаружи, где нет ни стен, ни потолка. Кажется, что находишься в клетке, из которой не существует выхода. Это похоже на галлюцинации, слишком затянувшийся побочный эффект. Очень страшные, неестественные и отравляющие, как у самого пропащего зависимого. Только вот он давно перестал быть связанным по рукам и ногам с этой дрянью, потому что это забава молодёжи и богемной среды. Лауданум, опиум.. Всё это наскучивает быстро, выстреливает хорошо только в первый и последний раз, а дальше — самобичевание и хождение по кругу. Это безотрадно, вот так ждать чего-то непонятного. Это наивно. — Прошу, осторожнее. Голос Тоцуки послышался раньше, чем за окном мелькнул слабый свет, как от самой маленькой свечи. Он был спокоен, однако Микото и без этого знал, что внутри юноша колебался. Это слишком хорошо чувствовалось. — Вот, нам сюда. Тише-тише.. Слышать от него это — смехотворно, к кому бы он не обращался. Шуму только больше. Без самозаблуждения это похоже на то, как если бы им пришлось взять на себя роль пастухов в попытке найти и привести заблудшую овцу. Только куда: в парный и ветхий, слишком тесный амбар или в криволесье, где свобода может ограничится лишь только пастью волка? — Король, пожалуйста, продвиньтесь немного, — он сказал это почти шёпотом, заглянув в окно и что-то выискивая взглядом. Дверь легко отворилась, полоска света скользнула по салону и замерла на месте. Татара, держа в руке переносной масляной фонарь, какой обычно вешают сзади карет, чтобы они не столкнулись в ночи, боком прислонился к фиакру, будто бы пропуская кого-то. Он протянул руку, на которой была перчатка. — Анна, — позвал так мягко и осторожно, будто боялся спугнуть. — Иди сюда. Возможно тогда Тоцука был действительно охвачен трепетом из-за того, что девочка может не пойти за ним. Его можно понять — цель затуманена, а риск слишком велик. Однако он не был бы самим собой, если бы всё равно не воспользовался своим шансом. ..И оказался оправдан. Девочка, ради которой пришлось пересечь Северное море и то, что немыслимо мещанскому человеку, вложила свою ладонь в ладонь фрайхерра и ступила на откинутую подножку фиакра. Микото почти расслышал громкий выдох его положения, то, как зашуршали преследуемые ветром одежды. Зловещие тени скользнули по салону, а на лице Татары возникла улыбка облегчения, какая бывает только после самого тяжкого испытания, когда человек уже не способен мыслить здраво. Фактически у Кушины Анны не было выбора. А если бы даже и был, она бы не пожелала его совершать, гонимая лишь слепым страхом перед тем, что было, что есть и что может произойти. Она была благодарна за это и, склонив голову, ступила внутрь, как если бы мирилась с тем, что уйти с этой дороги уже не получится. У Суо с самого начала не было сомнений в том, что она может поступить как-то по-другому. Девочка с самого начала принадлежала к их стороне и уже была в состоянии понять, что сопротивляться дальше просто не имеет смысла. Она села прямо напротив, задевши своим несуразным пальто его ноги и столкнувшись капором с раскладывающейся крышей. Анна не стала забиваться в дальний угол, как мог бы сделать любой другой ребёнок на её месте, а лишь опустила взгляд на идеально сложенные на коленях руки. Старалась держаться при нём, как состоявшаяся дама, пыталась удержать в голове всё, чему её только научили в пансионе, не слишком выделяться, угодить. Как кукла из фарфора с такими наводящими ужас стеклянными вставными глазами, только уже без упаковки и блестящего банта на французский манер. Это очень утомляло. Суо отвернул голову. Фонарь погас быстро, чрезвычайно по-заговорщицки — толку от него никакого, ведь рассвет уже близился как несколько часов, пытаясь пробиться через туман. Снаружи всё завертелось необыкновенно быстро, несмотря на то, что сам фиакр продолжал стоять посреди сельской расхлябанной дороги — Тоцука пытался гнать само время, пытаясь разобраться с тем, что может приравниваться к снизошедшей благодати и одновременно к богомерзкому проклятию. Ржание лошадей и топот их копыт, взрывающихся в землю, был столь непривычен, как если бы в этой глухой почти-провинции нежданно раздалось моторное урчание и повеяло гарью, жжёным углём и неврастенически извращённым масляным запахом. В этом спокойном смятении можно было бы потерять себя и погрузиться в сон, если бы багаж, что был за стенкой где-то сзади, с грохотом не наехал друг на друга, перетирая связывающие кожаные ремни, а их резко не дёрнуло: Микото — вперёд, в сторону возницы, а Анну — назад, подло и спиной. Суо смог удержаться на месте, когда экипаж пришёл в движение, снова пытаясь вернуться в надлежащий ход. Будь на окне тюль, он бы также сдвинулся под этой силой. Дверца, что была от него по правую руку, вновь начала дребезжать. Он заметил появившееся выражение тревоги на лице девочки, какое бывает у дам, слишком разнеженных и не привыкших к громким, слишком острым поворотам жизни. Но оно быстро исчезло, будто насильно стёрлось, когда в фиакр, разогнавшийся до самого медленного, на ходу попал Тоцука. В нём, согнувшимся в несколько раз, чтобы не задеть раскладывающийся в хорошую погоду потолок, читалось какое-то мелкое замешательство потерявшегося по дороге путешественника. Он почтенно прижал шляпу к груди, как если бы с кем-то здоровался, и с крупной, воодушевлённой отдышкой сел рядом с Микото. Обыкновенно так получалось, что он находился всегда прямо напротив его лица, так, чтобы пересекающимся взглядам ничего не смело мешать. Но в этот раз Татара предпочёл дать ощущение безопасности маленькой перепуганной птичке, решив не вторгаться в личное пространство. Словно бы пока что очерчивая между ними мнимую линию и последний оплот, сломать который будет уже не так сложно. Между ними возникла неловкая и тягостная пауза, какая бывает между людьми, ещё не разговорившимися и не втянувшимися в диалог. Микото чувствовал на себе ожидающий взгляд своего товарища, отягощённый желанием задать позаковыристый извечный вопрос. Но может приличия или какое-то невероятное чувство меры воздерживали его. Суо не видел в этом ничего рационального, как и в том, чтобы дальше что-то продолжать. Излишки казались слишком изнурительными, как и выяснение мелочей, их не касающихся. И похоже, что Тоцука этого не понимал или просто не хотел понимать. — Мы очень рады тому, что ты снова с нами. Для леди Хонами, для Короля, для лорда Кусанаги.. Для всех нас, это действительно очень важно, — он сделал паузу лишь для того, чтобы вновь попробовать установить зрительный контакт, но уже с самой девочкой. Таким образом, он считал, что лучше располагает к себе человека. Но в итоге не всегда оставался в выигрыше, когда находились те, кого это попросту ещё больше отпугивало или даже возмущало. — Не дивись нашему беспокойству, так как для нас ты уже давно стала частью семьи. Пока ответа не потребуют прямо, Анна предпочла ничего не говорить, напряжённо сложив руки на коленях, как ныне введено среди благоразумных леди. Её даже не возмутило совсем непреднамеренное «кощунственное использование благословенного авгуром титула монарха», из-за которого в общем свете на их пути случалось не мало неприятностей. Девочку гораздо сильнее влекло окно, за которым до сих пор мелькал безликий парк, находящийся на территории и примыкающий к только просыпающейся и уже давно изжившей себя в начале века частной школе-пансиону. — Во время темени это место становится очень загадочным. Пока мы направлялись сюда, я, сидя как ты прямо сейчас, долгое время не мог понять, действительно ли мне видятся домики-лампады фейри, — Тоцука решился ухватиться именно за эту тему, так как для него более не представлялось способа разговорить совсем незаинтересованного ребёнка. Только он ещё не совсем представлял, чего решил коснуться. — Там были огни? Анна впервые с момента встречи подала голос, тихий и сомневающийся, какой-то по-новому бессознательный, подняв вопрос, который бы никто кроме Кусанаги, если бы тот был здесь, не задал. Микото не мог сказать, хорошо или плохо то, что этого назойливого и слишком порядочного человека не было рядом именно сейчас. Он был инициатором и свидетелем самой первой встречи, тем, кто всё это устроил и его втянул. — Ох, я не могу сказать определённо, — Татара состроил озадаченное лицо, так и не скрыв зародившийся в глазах огонёк. В фиакре было до сих пор темно, но о наличии его увлечённости всё равно можно было сказать наверняка. — Это мог быть свет в окнах старых зданий. Или отражение в глазах Гитраша, вышедшего на просёлочную дорогу, чтобы перевернуть очередной экипаж чужаков. Он нёс чепуху, как свистящий лебедь, будто бы пытаясь успокоить или отвлечь от чего-то грызущего и тёмного. Возможно, что так он пытался избавить самого себя от ненужного волнения, потому что риск того, что кто-то может стать случайным или даже добровольным свидетелем сцены фактического побега, был слишком велик. Это залесье — не центральный Гайд-парк, находящийся у всех на виду и требующий наличия газовых фонарей — а лишь давно пришедшее в упадок и никому ненужное место, скрывшееся с глаз старухи-королевы, как и остальная часть Британских островов. Но тем не менее по-своему оживлённое и гадкое. Микото особо не вслушивался в то, что говорит его друг, так желающий занять свой язык, отстранённо наблюдая за неменяющимися голыми деревьями, что тряслись за окном. Всё казалось каким-то слишком простым и успешным — не тем, на что они нехотя рассчитывали. Казалось, будто они, сами того не зная, добровольно сдали себя, тут же проиграв. И никто не посмел им помешать в этом деле. — Вы же, верно, когда отправлялись по воскресениям в церковь, рано проходили через этот парк? Как я видел, центральная аллея вся застелена досками так, что настоящей тропинки нигде не увидишь, а вдали виднеются неразобранные кучки земли, похожие на курганы. Неужели тебе и другим ученицам не было страшно? — Татара, всё также сидя рядом, немного наклонился вперёд, понизив голос. Анна, лишь из вежливости отвлёкшись от окна, ответила не сразу. — Мы боялись другого. Это взбудоражило Тоцуку, из-за чего он на некоторое время даже дёрнул бровями. — А как же письма леди Хонами? Она выражала беспокойство из-за отсутствия вестей от тебя. — Письма вскрывают. — Вот как, — юноша задумчиво подпёр голову рукой, удерживая на коленях шляпу-котелок. — Довольно неприятно осознавать, что за тобой кто-то так наблюдает и контролирует каждый шаг. Это место не для тех, кто не умеет держать язык за зубами. Я поражён твоей сдержанностью, так как на большинство всех людей внешние факторы влияют прежде всего. — Это место и есть то, где учат держать язык за зубами. Микото почувствовал на себе чужие взгляды, которыми сопровождался, казалось, всю жизнь. Им не удалось его подцепить и заставить объясниться — слишком плохое оружие. — Анна, мне очень жаль. Мы должны были забрать тебя намного раньше. В голосе Тоцуки слышалась нескончаемое сострадание и такое ослепляющее желание помочь, что это прожигало сердце. По какой-то причине он чересчур быстро привязывался к людям со своим извечным добродетельным пороком, к несчастной девочке, может быть когда-то и нуждавшейся в этом, но только не сейчас, когда успело произойти слишком много всего. Когда уже слишком поздно. Все слова для таких падших, как она, аннигилированных изнутри из-за отсутствия банального желания жить, веры в самого себя — пустое. В это сложно поверить, для Татары в особенности, ведь она не та, кто будет афишировать себя. Она — назойливый ребёнок, добровольно попавший в чужие руки и тайно стыдящийся своего положения. Она хочет всё изменить и одновременно боится это сделать. Девочка, будто зная, что о ней думают, вновь отвернула голову к окну, пряча тени своего греховного уныния. Татара, почти не ошарашенный, обратился взглядом к Микото. То, что искалеченная и неправильная «принцесса», лишившаяся своего титула, почти всего своего сознательного существования, не воодушевится, не будет восхищена тем, кому пришлось прийти на помощь — вполне ожидаемо, что даже горько признавать. Всё это слишком печально, слишком сложно и просто одновременно. Стук копыт, скрип колёс — всё, словно выстрелами в голову. Когда фиакр покидал парковую территорию, вновь выезжая на главную столичную дорогу, казалось, что они действительно реальны и раздавались где-то там, сзади, взаправду.***
— Анна, твои руки совсем прозябли. Где же твоя муфточка? — Институткам их не выдают. Слова девочки поставили Тоцуку в тупик, вызвав какое-то плохо скрываемое обескураживание. Однако он успел вовремя сориентироваться, начав отстёгивать пуговицы на запястьях. — Возьми мои перчатки. Они почти не греют, но это хоть что-то. — А как же ты? — У меня есть вторая пара, где-то в багаже. Он показательно коснулся рукой своего левого уха, привлекая внимание к дамской серьге, сделанной из полудрагоценных металлов, что носил с незапамятных времён. Татара боялся того, что позолоченный замочек может сломаться, поэтому ему приходилось регулярно проверять, всё ли на месте. У него была до жути странная тяга к таким устаревшим и бесполезным антикварным вещам, сомнительной бижутерии — возможно именно поэтому весь его багаж на данный момент составлял один маленький чемодан, в котором хранился «le cadeau». Возможно именно поэтому только он до сих пор испытывал сложности с деньгами, хотя судьба даровала ему не один шанс исправиться. Микото смотрел в ту сторону, откуда они снова и, наверное, уже в последний раз заехали в столицу. Лондон проснулся очень и очень давно — казалось, что город даже не засыпал. Лишь только газовые фонари гасли один за другим. Он вновь повернулся лицом. — Мы довольно долго ехали, но у нас ещё осталось время до отплытия. Если хотите, мы можем где-нибудь остановиться и набраться сил. Главным образом Тоцука обращался именно к девочке, потому что уже наверняка знал, что Суо всё равно, где прятаться. Анна, медленно застёгивая слишком большие мужские перчатки, с какой-то заминкой молчала. Они все молчали. Не потому, что им нечего было сказать. Потому что они все знали, что лишнее слово опасно, как и лишнее время.***
*Фиакр — наёмный городской экипаж на конной тяге, использовавшийся в странах Западной Европы как такси до изобретения автомобиля.