Бармен, смешай мне покрепче

— Так ты действительно уходишь? — Ухожу, Рон. Уизли со вздохом привалился к дверному косяку, скрестив руки на груди. Выдержал паузу. — Будешь писать? Гарри полуобернулся от разбросанных на кровати вещей. Зелёный взгляд такой же яркий, как пятнадцать лет назад во время битвы за Хогвартс, такой же отчаянный и уставший. Неловкая улыбка-гримаса на лице. Наверняка собирался ответить вопросом на вопрос, что-то вроде «а нужно ли?», но поймал взгляд Рона и осёкся. Когда-то давно он мог бы облизнуть губы, как старый Гарри ещё до четвертого курса, ровно тем летом, когда всё ещё было хорошо, когда они все были нелепыми детьми. Но этот Гарри просто медленно обернулся. — Ты… не собираешься уговаривать меня остаться, — в голосе звучало неприкрытое удивление. — Кто я такой, чтобы тебя останавливать? — хмыкнул Рон. — Но ты всегда возвращался. — Да, потому что меня ждали, и я был идиотом, погрязшим в своих детских травмочках. Гермиона и Джинни чувствовали, что с Гарри в последнее время было что-то не так. Он не постарел ни на день с окончания войны, и хотя та добавила ему мужественности и морщин от горя, нервов и страхов, лицо Поттера, как и его сердце, навсегда остались в том самом прошлом. У них у всех появились уже складочки вокруг губ. Гермиона разглаживала зельями лоб, который постоянно морщила. Джинни прятала под незамысловатыми причёсками первую седину. Гарри смотрел на своих детей отстранённым взглядом, не холодным, но и не взглядом кровного отца, и всё реже приходил пораньше с работы, всё чаще где-то бродил совсем один, общаясь с тенями прошлого, добрыми и злыми. Гермиона не спала ночами из-за новых рабочих проектов, на которые впервые появилось время, когда все дети уехали в Хогвартс, и Рон подсыпал ей идеи, знакомил с полезными людьми, с инвесторами, потому что прекрасно знал, как легко спугнуть человека навсегда, а будь у Гермионы время, она могла бы вынудить Гарри бежать как можно скорее своими расспросами. И да, Рон любил свою жену, но признавал её недостатки. И Гарри он тоже по-своему любил, как названного брата (ещё до свадьбы с Джинни), а поэтому знал, что тому нужно пространство, время, доверие… и принятие. Многие чувствовали, что с Гарри что-то не так. Не болезнь, не недуг, не ночные кошмары — что-то большое и тихое, необъяснимое, не поддающееся человеческому пониманию. Рону никогда не было нужно вникать в мелкие нюансы. В Хогвартсе он учился как хотел, а в Аврорате работал, как мог — и этот простой, но чуткий подход к любому делу поднял его до кресла главы Департамента, хотя Рон отказывался от позиции, пока жизнь не заставила принять предложение. — Ты просто пришёл попрощаться, — осознал Гарри. Рон вздохнул. — Я знаю, что ты не вернёшься. Или… не знаю. Если вернёшься, то уже совсем другим. На молчаливый вопрос в глазах Гарри объяснил: — Я знаю, что палочка, та самая палочка, вернулась к тебе, как и камень. А мантию ты и так бы никогда не смог уничтожить — с ней столько воспоминаний, в том числе и о твоём отце, о Сириусе… не смотри на меня так; портреты болтают, а я к ним прислушиваюсь. Он встретился взглядом с Гарри. Помялся с ноги на ногу, подавил желание взлохматить себе волосы, как неловкий старшекурсник. — Ты, — не выдержал, всё же немного отвёл глаза, — ты придёшь ко мне, когда я умру? Нара Токин почувствовал, как при рождении сына потяжелели тени и подняли головы к тёмному небу священные олени. Шикаку, сидевший снаружи на террасе с остальными мужчинами клана — с огнями, как подобает традиции, чтобы тени были тяжелыми и чёрными, на случай опасности, когда появляется на свет дитя — в изумлении расслабил чакру. Вскоре изумление отразилось и в остальных. Ведомый тенями, Токин тихо вышел наружу, оставив изнемогшую жену с ребёнком на руках и акушерку. Душный воздух сладкого мая словно обрёл дыхание жизни, и порыв ветра был нежным — не жарким и не холодным, но свежим, словно мягкие ладони на щеках. Флаги Нара всколыхнулись и затрепетали в благоговении, потому что навстречу молодому отцу из леса величаво и тихо выступил Хранитель Леса, в чьих могучих рогах сияла маленькая яркая звезда. Токин, сердце от волнения где-то в горле, и остальные мужчины поклонились. Хранитель Леса прошёл мимо внешнего круга, где сидели самые опасные, мимо среднего, где расположились сильные и ловкие, и мимо последнего, что на самих ступенях — мимо позиции стратегов и бегунов. Он оставался в шаге от Токина. Тот мог даже разглядеть звезду, яркую, пульсирующую, цвета детских мечт, летних вечеров и зимних рассветов. Могучий олень наклонил голову вбок. Токин вздрогнул, словно опомнившись, и скрылся внутри. И показался с шумным живым младенцем в руках. Колени у него дрожали. Зачем ему нужно?.. Новорождённый под взглядом великого существа успокоился. Тонкие розоватые ручки перестали биться против нового мира. Олень наклонил голову — не задевая Токина, не касаясь Токина, и мужчины клана Нара оцепенели, словно заворожённые — и большой нос поцеловал младенца в лоб. Тонкий лунный месяц вдруг выглянул из-за туч, а вместе с ним — первая утренняя звезда; и весь мир озарился светом, и рога Хранителя Леса засияли ярче, а ребёнок по-младенчески хихикнул. Олень тихо попятился обратно в лес, наклонив свою величавую голову в сторону Токина, который стоял не жив и не мертв. И шаг за шагом исчез покровитель Нара туда, откуда пришёл. — С самого создания Конохи не приходил он, — прошептал кто-то. Никто не знал, что и думать. Хранитель Леса, великий Кейсей, просто так не выходит. И никогда прежде не появлялся он с приветствием и благословением. Всё ещё безымянный ребёнок тихо спал в руках своего отца. — Тонакайза, — тихо сказал Шикаку. Не полагалась называть «-шика-» тех, кто родился вне главной ветки клана, но новорожденный не мог не нести в себе покровителей Нара после произошедшего. «Тонакайза» — созвездие северного оленя. Благородное имя, куда более значимое, чем планировал Токин, сам названный как фигура на доске шоги. — Мы хотели… «Кейма». — Деревянный конь? — старейшины-мужчины из круга стратегов и бегунов забормотали между собой. — Кейсей-доно обидится, — покачал головой Шикаку. Токин поджал губы. Его брак с Акимичи Марико был политическим и дружеским. Она домохозяйничала, он работал в Башне с документами рядовым чуунином — их совместная жизнь зиждилась на принятии собственной посредственности. Зачем терять близких, чтобы стать лучше всех? Зачем геройствовать, чтобы будить друг друга от страшных ночных кошмаров? Не нужно вступать в партии против чрезмерно кровожадных противников — вернешься чужим человеком по локоть в крови и своими победами причинишь только боль. Но сын… их должно было быть двое, но выжил один. Ночь должна была спокойно смениться утром, но теперь весь клан не уснет. Клан не будет спать несколько дней. Вызовут Яманака, Акимичи, и будут гадать на чаинках, костях, букетах и картах, празднуя рождение необычного необыкновенного ребёнка самых обычных обыкновенных родителей. Они будут праздновать так, словно родился сын Шикаку и Йошино, а не сын Токина и Марико. Он хотел назвать его «Кейма», потому что в шахматах и шоги конь изворотлив и неизбежен, но и не способен потерять всё — только свою жизнь; как и каждый. Но Шикаку изрёк: «Тонакайза». Будто это не сын Токина, а сын самого клана; а Нара, как и любой другой клан, верит в приметы, пророчества, гадания и далёкие передвижения звёзд. У него хотели отобрать сына. Заклеймить его волшебным происшествием, обречь на выстраданные величие и вечность. Токин, может, и не любил Марико так, как она заслуживала, но мальчик, сын- — Он не станет вашим жертвенником, — почти прошипел он, сам от себя не ожидая. Тени сгустились, и хотя в такой час их было много и на всех, Токину показалось, что сам лес встал на его сторону, обойдя людей более выдающихся, обойдя своих любимчиков. — Зовите его этим именем между собой, если будет угодно, но он Кейма, Кейма, сын Токина, и это имя даст ему выжить, несмотря на всё, на что обрекли его сами звёзды в тихий чёрный предрассветный час! За неповиновение воли старейшин и главы клана ему могло бы очень достаться. Ему и Марико. Но она стояла, привалившись к дверям, бледная, почти смертельно уставшая, со взъерошенными и потными рыжими волосами, а в руках сжимала непонятно откуда взявшийся кухонный нож для разделки крупной рыбы. Она стояла, видимо, из последних сил. — Кейма, — повторила она. — Я прошу вас. Иначе я умру от отчаяния. — Это невозможно! — воскликнул кто-то из старейшин. — Его благословил сам Кейсей-доно, было бы немыслимо- — Я заколю себя! — крикнула Марико, отчаянная и безутешная, со слезами на глазах. — Если вы отнимете моё право назвать ребёнка. И ни одна ёлочка Священного Леса не утаит этого от Акимичи. Вы желаете крови?! Но на небе упала звезда. Потом ещё одна и ещё. Тонакайза, — зашептал лес, выдохнув свежестью. Кейма, — возразили густые тени. — У него ведь не может быть двух имён, — взмолилась Марико, упав на колени. Она плакала. Несколько слёз упали на нож. — Так не бывает. Пять лет я шагаю с вами под теми же кронами, пусть во мне и кровь Акимичи. Дайте моему сыну шанс прожить жизнь счастливо… пожалуйста… не нарекайте его тем, кем он умрёт молодым. Хорошо, хорошо, я согласна, если он как Тонакайза проживёт дольше и лучше… только подумайте, я прошу вас. Это мог бы быть и ваш сын! — Мы соберём гадалок завтра, — вдруг подал голос Шикаку, и Токин заставил себя успокоиться. Да, подумал он. Пусть метают семена и смотрят на воск в воде, на отблески огня, на чаинки, кофейную гущу, читают звёзды и карты — всё что угодно. Марико права. Может… может, Хранитель Леса благословил его сына, чтобы тот выжил. Может, мертворожденный близнец это Кейма, а Тонакайза — выживший. Лишь бы наверняка. Лишь бы жил долго и счастливо и умер от старости во сне, оставив старушку-жену, взрослых детей и внуков, как умирает старое дерево, оставляя после себя рощу. Шикаку дал слово, что вызовет гадалок, что соберутся они от трёх кланов, иначе не бывает. Тени развязали узлы и начали утекать обратно в лес, собираясь под копытами оленей. Их устроило принятое решение. Все выдохнули кроме Марико, которая не могла сознательно почувствовать правильность. Ребёнок проснулся и начал плакать. Токин, деревянными шагами, унёс его в дом