пусть горит

Малышка в ванной холодной сидит, кожу бледную кафель леденящий обжигает. Её в дрожь бросает, но так жарко, что словами не передашь. Тело словно нагрелось до предела, вот-вот гореть заживо начнёт, но конечности от холода синеют. Руки трясутся. Кристина не чувствует ничего, кроме боли. Адская, разрезающая всё внутри, сгибающая тело пополам — ментальная в физическую превратилась неожиданно. Она телефон хватает, надрывается, слезе вытечь из глаза оливкового разрешает. Слабой быть тоже можно. Нужно иногда. «Сереж. Приезжай, пожалуйста» Три слова, всего лишь три чертовых слова — а на том конце провода уже с дивана срываются, дела все на план второй отодвигая. Куртку кожаную, потертую в местах многих, в спешке на плечи накидывают. Боятся не успеть. За одну мартышку малышку испуганы. Она ведь та еще чудачка, часто о последствиях не думает. Ребенок совсем — импульсивная. Трущев единственные импульсы, что ненавидит — в мозгу его, яркими вспышками вспыхивающие, те, которые велят ему к девчонке не привязываться. Огнем красным горят с пометкой «Плохо обернуться может!» Знает, что нельзя игнорировать их — делает абсолютно наоборот. В пекло самое кинуться норовит. Его тянет к ней. И в моменты, когда накатывает, волной огромной, мощнейшей захватывает его целиком, в сопротивлении Сергей бессилен становится. Он давит на газ, и на последствия плевать абсолютно. Адреналин в крови руки изнутри обжигает и заставляет тело мужское пламенем ярким гореть за секунду считанные. Ему так хорошо, но так плохо. Он за малышку эту, что сотворить может всё на свете, переживает до помутнения разума, но Трущева мысль греет, что он увидит её. Сожмет в объятиях крепких непременно, хоть и подавиться слезами юными придется. Обнимет, согреет — а ей легче непременно станет. В объятиях этих она поддержку найдёт. Давно уже нашла. Они оба знают. Но предпочитают не произносить вслух то, что в душе укромно таится. Молчат. *** Кристина от стуков в дверь, кажется, бесконечных, с места подпрыгивает. Он такой беспокойный. Нетерпеливый. Она даже улыбается, хоть и немного нервно, губы потрескавшиеся натягиваются, боль вызывая. Вокруг всё плывет, картинка перед глазами пазл единый не складывается упорно, но девушка улавливает какие-то далекие, как из-под воды мутной пелену: «Открывай!» Кошелева своё горе в алкоголе утопить поспешила. Но себя не корит ни капли. Прилежная девочка, хах? Надоело. Тихоней быть послушной — занятие непревзойдённо скучное. И рамки эти ей комом в горле. Она открывает дверь, сразу же падает в объятия его крепкие такие. Такие нужные. Ни слова не объясняет, лишь топит слезы в рубашке его чёрной. Ей и не нужно. Он поймет. Без лишних слов поймёт. И не осудит. — Тшш, малышка, — поглаживания по спине крепкие успокаивают. Медленно становится легче, с вдохом каждым одеколона его едкого. В стоне оглушающем вся горечь, которая в душе юной таилась, выплёскивается так резко. — Меня Максим... он... изменил, я сегодня узнала. Ребенок. Тот, что близко к сердцу вещи принимает. Тот, что проживает каждый миг душой всей, через себя пропуская. Сережа кивает осторожно, лишь крепче девчонку прижимая к себе. На макушке поцелуй оставляет невесомый. Злится, но топит в себе чувство это за шёпотом успокаивающим. Жесты его целебные будто бы. Нежные. Ей спокойней. Трущев обводит девушку с головы до пят пристальным взглядом. Хмурится едва заметно и улыбки хитрой не может сдержать. — Мне твой настрой совсем не нравится. Давай сожжём все ваши совместные фото, и ты начнёшь жизнь с чистого листа? — произносит Трущев, нахально ухмыляясь. Чертята в глазах его, потемневших сразу на пару тонов, танцуют танец свой буйный. Эта фраза вопросом перестёт быть быстро, когда на затянувшееся молчание Кристины Сергей хватает её за руку, берёт альбом, слезами точечно украшенный, и к выходу из квартиры душной бежит. Она еле успевает. Ночь так же прекрасна, город словно забыт, а Луна светит так же ярко, когда они выходят из подъезда. Ничего не поменялось снаружи. Но внутри их душ надломилась крупинка маленькая — это наверняка. Серёжа малышку усаживает на сиденье пассажирское — она слушается, — курткой своей укрывает. Едут, нет, мчатся они, нарушая все правила дорожного движения, которые нарушить только можно было — Трущёв на знаки назойливые не смотрит почти что. Благо, город ночью спит. Из колонок басами в уши ударяющими доносится музыка. — Включить хип-хоп? — он перекричать песню пытается, что, кажется, оглушить их уже успела. — Да! Я обожаю этот жанр! — в тон ему отвечает Кристина, чуть ли не надрываясь, игнорирует волосы, в лицо лезущие так навязчиво. Малышке нравится хип-хоп. Сережа слышит ответ, в улыбке расплывается и песню парочкой движений спешных переключает. Они вместе подпевают мелодиям, надрывают голоса и чувствуют себя абсолютными, но, неожиданно, счастливыми идиотами. Трущев за ней наблюдает. Трущев думает, что малышка выглядит очаровательно. Даже с застывшими слёз дорожками и лохматыми волосами. *** — Это что, лес? Ты серьезно? — Да. Тшшш, не порть момент. Сейчас повеселимся, — ухмылка Сергея до дрожи её ловолит. Кристина рвет фотографию за фотографией, игнорирует тушь, что размазалась по всему личику хрупкому. Костёр пылает так ярко, что они поджарятся вот-вот. Глаза, красные совсем, всю оливковость утратившие — то ли адреналином от огня вызваны, то ли слезами о так неосторожно оборвавшемся прошлом. — Пусть горит, — шепчет он ей на ухо, опаляя дыханием горячим, пока та фотографии с ненавистью бросает в пламя. Отдает на растерзание. Отпускает. И действительно, пусть горит. Молодость свою тратить на страдания и ожидания того, когда раны кровоточить перестанут — это не то, на что Кошелева подписывалась. Не будет она ждать, пока ножи, в спину воткнутые, сами оттуда выйдут образом волшебным. Она вытащит их сама с его помощью. Перегорит, переболит. Переборет. В неё веру заселяют, сами того не осознавая. Глаза напротив, шепчущие бесслышно: «Я рядом». Сережа пачку протягивает с палочками никотиновыми, Кристина берёт одну, не раздумывая ни секунды. В руках вертит. Самая приличная девочка во всём институе. Самая скромная доченька своих родителей. Она же — в алкоголе спасения ищет, фотографии ночью жжёт в компании, что «плохой» кличут и сигареты себе позволяет. Прилежная до ужаса. Дымом табачным давится от горечи мыслей собственных. Но в следующую секунду становится так плевать, кто бы знал. Они глаза закрывают одновременно, кайф ловя от того, какой же момент абсурдный, нет, от того скорее, как им неважно всё это. Оба чувствут прилив энергии бешеной, пульсирует в крови что. Бьющей через край, вот-вот норовящей вырваться наружу. Сбивающей пульс, стирающей дыхание в кашу из вдохов рваных. Ей бы губы напротив в поцелуй завлечь бесконечно долгий. Ведь близость мужчины вдруг начала весь кислород из лёгких девичьих выбивать. За мысли собственные порицать себя же желания нет. Лицо её, как у куклы фарфоровой, языки пламени освещают. Фотографии горят, оставляя за собой лишь пепел. И с каждой сожженной фотокарточкой будто бы очередная частичка мелкая её загруженного сердца легче становится. Если бы она куклой была, то дорогой самой, из коллекции старого мастера, что ручными поделками занимается. Если бы. Но она не кукла вовсе — человек, чей механизм сбой дал неожиданно. И душа детская впервые ожоги получила неприятные. Благо, пластырь рядом оказался. Так вовремя. Залечить раны успел, руку крепкую подал в момент нужный самый. Серёжа смотрит, как она никотином давится, взгляд на себе пристальный ловит. Клянется, вот-вот впитается под кожу ему оливковый её. Глаза у неё соленые, потому что со слёз застывшей пеленой. Глаза у неё искренние, потому что всё еще наивная. Его кто-то швырнул в них на самое дно, и теперь не достать. Улыбка Кристины манит, подталкивает на неосознанные действия. Он думает, что улыбается она искренне. В голове туман. Его мир сходит с оси, когда она делает шаг. Трущев целует её без раздумий. Впивается в пухлые губы, искусанные, стертые в кровь. Её губы с металлический вкусом и нотками горечи. Сергей много девушек перецеловал в жизни своей, но клянется, поцелуй именно этот врежется ему в подсознание. По вечерам одиноким из подкорки вылезая, напоминая о себе лёгким на губах зудом. Потому что этот поцелуй не похож на другие. От него сердце так странно трепещет, и галактики взрываются, искрятся под ногами. Даже внезапно начавшийся дождь не становится для них преградой. Они отстранены, отделены от мира всего огня потухающего полосой. Их поцелуй продолжается неприлично долго, но Кошелеву это не волнует ни капли. Фотографии тлеют, одна за одной, исчезая с места, где лежали минутой ранее. Сгорают. Навсегда. Кристине больше не жаль.