Расплата за Рай

      Дмитрий чувствовал на плечах бесовскую тяжесть ещё не содеянного греха, но делал шаг прочь от Марины, долгожданной, долгожеланной Марины, о которой он так болезненно грезил весь этот год. Слышал стонущие проклятия половиц, но все равно шел, прямой, бесчувственный, смертоносный, словно отпущенная тугой тетивой татарская стрела, шел все дальше и дальше во мрак беспросветный, где мерещился ему обетованный Рай, пахнущий не морем, не мягким медовым воском, перезрелыми яблоками и соцветием трав, как пахнет храм летним праздником. Нет, рай Дмитрия пах душной смолистой хвоей, пах поношенной звериной кожей и утомленным человеческим телом. Удушливый запах греха… И до чего же сладко вдыхать его сквозь взволнованно распахнутые губы, вдыхать сразу после воровского дверного скрипа и за миг до озарения.       — Дми… Мой государь, что случилось? Почему вы здесь, а не… не у царицы.       Эта горькая проглоченная пауза, эти искривившиеся на миг губы в обрамлении смоляной бороды, беглый взгляд бессонных угольно-черных глаз и безмолвное понимание, пороховым выстрелом заглушающее любые слова.       До того ни разу не бывал молодой государь в комнате верного воеводы своего, Петра Басманова. Не было смысла. Ведь Басманов мог дойти до дверей царских покоев даже вслепую, как пес, полагаясь лишь на обостренное чутье да бегущую по жилам верность, что быстрее крови и мысли. И подходил к дверям тем Петр на мягких лапах, опекаемый тьмой точно её возлюбленный сын, открывал их, не допустив ни единого скрипа, и, переступив порог чинов и родов, оказывался в чудной комнате, убранной многоцветными персидскими тканями. В комнате, где как в позолоченной клетке, его ждал совершенно не сказочный царевич, у которого глаза блистали аквамариновыми каменьями в блеклом свете одиноких свечей, а чувственные губы изгибались надменно и наивно. Словно у избалованного ребёнка.       Вот только сейчас Дмитрий, неожиданно неулыбчивый, нервный и резкий даже в дыхании, шагнул навстречу Басманову, и тот вдруг попятился испуганной собакой назад.       — Почему ты не пришёл ко мне, Петр? Раньше ты и заснуть не мог, не убедившись в моем спокойствии, а сегодня вдруг оставил мои покои. Ах, уж не ты ли не давеча как вчера говорил, что против меня готовят измену? Что же, зря наговаривал мне на добрых людей? Или сам примкнул к предателям?       Голос у Дмитрия — жесткий и хлесткий как плеть в казацкой руке, сквозь чуть стиснутые зубы нет-нет да и вырвется злой змеиный свист. Гневная обида вспыхнула пожаром в груди Басманова и мгновенно потухла под порывом холодной степенности. Молодой царь сам не понимает, какие злые, отвратительно обидные слова говорит, одумается ведь, осознает свою неправоту, лишь когда скажет их...       Петр опустил темную всклоченную голову, спрятал догорающие угли печаль в глазах.       — Я оставил верных людей сторожить вас, государь. Простите, что не сам сегодня несу эту службу, но, вы и сами говорили, не по чину это мне.       Говорил, говорил, Дмитрий не осмеливается солгать об этом. Говорил много месяцев назад, пока однажды по дерзости, по странной бесовской прихоти продиктованной не душой, но проклятой кровью не впустил Петра Басманова за порог опочивальни, где ещё не развеялся весенний девичий дух.       Не было необходимости Басманову поднимать взгляд, чтобы заметить, как переменился Дмитрий, как искусно сыгранная спесь спала с его лица грубой шутовской маской, как затих и стушевался он, горделивый новоявленный цесарь. Басманов не мог смотреть на него и желал смотреть до самого смертного одра. Басманов глядел во мрак и бессмысленно пытался сосчитать.       Сколько…       Сколько сладких сонных ночей он отдал за хрипло вздыхающий бессонный бред, за грешную возможность сжимать его, невыразимо величественного и одновременно до глупости простого, в своих недостойных руках и быть обласканным им, запятнанным его горячими устами. Грех, это страшный грех, но видно на басмановском роду он был писан темными чернилами рока. Такое не смыть крещенской водой, не изгнать молитвой и розгой, от такого защитят лишь стены монастырские. Знай Петр это наперед, видит Бог, не пошел бы он на службу к царевичу Дмитрию, верно, нарочно сложил бы голову ещё при обороне Северска, ведь уже в битве той явился ему искусительный рыжеглавый бес на вороном коне. Пускай лишь мельком, как размытая вспышка молнии у дальней кромки степи, через миг догнанная пушечным громом, но и этого было довольно, чтобы библейский змей обвил плечи Басманова и зашипел ему соблазнительные речи на ухо. А уж когда добровольно гордый воевода преклонил колено пред новым царем, а тот протянул ему для поцелуя неожиданно изящную белую руку, которая будто бы не знала другой тяжести нежели драгоценных колец…       Теперь суждено было Петру Басманову преклоняться ни днем при народе, а во мраке ночи при единственном созерцателе. Преклоняться, сгибаться собакой, ползающей у господских ног, ждать ласки, не смея просить её прямо. Не смея надеяться.       Басманов никогда не обманывался безумной надеждой. Сколько бы ночей они не провели в грехе, сколько бы стонов и откровений не выслушал он от государя своего, для Дмитрия он все равно оставался лишь изощренной прихотью, вроде тех бесчисленных девок, которым была дана только одна ночь. Вот только то глупые девки, наивно грезящие о царицыном венце, а он ведь царский воевода, великий муж из проклятого рода царедворцев. Он должен был во спасение и без того грешной души отказать этому сластолюбивому мальчишке, сложить голову, да не оказаться в позорном звании «царева любовника», не повторить трагичную участь незнакомого при жизни отца, но…       Но Петр Басманов любил Дмитрия. Глупо, непростительно, позорно любил и готов был расплатиться своей бессмертной душой за Рай на полчаса. Даже зная, что, когда невеста государева, прекрасная панна Марина наконец явится, он будет забыт, отброшен в угол точно наскучившая игрушка, Петр не собирался сопротивляться и вымаливать любовь, и так многое было дано ему не по праву. Он смирился, словно уже набросили на него темную одежду и начали читать страшное таинство пострига, после которого ты не вольнее мертвеца. Безропотно снес он простодушно брошенный ему на плечи приказ и поехал, едва не загнав до смерти верного коня, навстречу царевой невесте, склонился перед ней, такой юной и такой несуразной в роли русской царицы, даже смог вымолвить что-то искреннее и с улыбкой, отчаянно надеясь, что ясноглазая ясновельможная панна Марина и окружающая её свита спишет слёзы его на нестерпимо пылающее солнце. Или русское раболепие перед будущей царицей.       Спустя год со смерти юного Федора Годунова Басманов снова оказался предателем. Только на этот раз оставил на растерзание судьбы не очередного царя, а собственное сердце.       Так почему теперь в его простой, почти лишенной роскоши комнате стоял обеленный лунным светом Дмитрий, почему глаза его горели как два полуночных солнца, а губы едва заметно подрагивали. Соблазн. Господи, какой же соблазн... Самый страшный из пережитых.       Петр дернул кудлатой головой, отвернулся, посмотрел в раскинувшуюся за окном чернильную ночь, уставился прямо в круглое лицо луны и сказал ей:       — Не стоило вам приходить, государь. У вас теперь есть законная жена. Ежели изволите приказать, я тоже женюсь.       — Жениться хочешь? Что же, есть кто на примете или оставишь мне на выбор? Увы, Ксению, как Борис, я тебе сосватать не могу, даже у царя нет права возвращать монахинь к миру, — Дмитрий говорил так невыносимо нагло и беспечно, как об очередном развлечении вроде рыцарского турнира или маскарада. Но глаза… Глаза всегда выдавали его внутренние бури, шторма его сомнений и приливы безмятежности. Глаза Дмитрия горели лихорадочным влажным блеском смертельно больного.       Вот только Басманов не видел тех глаз. Взор его застилала свежая роса. Небывалая решительность осветила разум его, впервые за долгое время знал он, что говорить и делать.       — Кого выберете, на той и женюсь, сердце моё всё равно точно камень, разве что бьется изредка, — сухо ответил он.       — И даже для меня любви не осталось в нём? Петр… Неужели свадебные колокола оглушили твою душу, и ты вмиг отказался от меня? Или... или никогда и не любил меня.       Голос Дмитрия по-мальчишески дрогнул. Да, сколько не рядись в золото и не скрывай рыжие волосы за царским венцом, как был безродным недолюбленным мальчишкой, таким и остался после неполного года царствования, разве что спеси прибавилось и показной горделивости.       Басманову стало больно от горькой, словно настойка диких трав, нежности.       — Люблю вас, государь, более жизни люблю и скорее с ней расстанусь, чем вас покину. И поэтому дозвольте дерзость говорить сейчас с вами не как верный слуга с государем, а как старший брат с младшим, как говорил я с вами, когда вы были ещё малолетним царевичем. Уходи, Дмитрий, иди к своей Марине, люби её и будь ей верен. Забудем о тех ночах. Мне они душу погубили, но за вас я буду Бога молить и, верую, простит Он вам наш грех за те добрые дела, которые вы сотворите в царствовании своем. Мне же не страшен Ад после смерти. Я уже знаю Рай.       Резко, своевольно Дмитрий развернул Петра лицом к себе, взглянул в его блистающие праведностью черные глаза, глаза не воина или боярина, в глаза монаха. И, обмерев на миг, прильнул к губам его. Не так, как делал это раньше: уверенно, властно, зная, что ему не будет отказа, — а трепетно, со страхом, с выжженной выстраданной нежностью. Несмелой ладонью коснулся щеки Басманова, осторожно убрал тугой черный локон за ухо, поднялся на носках и поцеловал влажную кожу под прикрытыми глазами.       — Я никогда не полюблю её так, как тебя, мой Петр, мое сердце. И не нужен мне Рай, где я не смогу встретить тебя. Лучше вместе гореть, вместе страдать…       — Не говорите так, государь! Не гневите Бога!       — Я готов умереть за свои слова, — страшно серьёзно сказал Дмитрий и отступил назад, — Лишь бы ты был со мной за секунду до смерти.       Дух застыл меж ребер Басманова так, что тот не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.       Тяжелый миг, когда темнеет в глазах и безмолвствует мир, чтобы отчетливо ты услышал самого себя. Что приказывает тебе душа? Что приказывает тебе Создатель… или Дьявол?       Петр Басманов схватил государя своего, не позволяя более ему отдалиться ни на дюйм, заключил его в плен отчаянных объятий, жадно припал к обнаженной шее, с выступающей, бьющей жизнью синей прожилке, очертил поцелуями гладкий подбородок, замер на жарко приоткрытых губах.       Какой негой, какой райской усладой было так беззастенчиво, откровенно, пьяно предаваться счастью. Пить отравленный воздух, в котором уже растеклась приближающаяся горькая гарь, расстегивать золотые пуговицы на бирюзовом польском кафтане, предчувствовать близость вожделенного тела, отвлекаться на новые поцелуи, влюбляться снова и снова эту белозубую мальчишескую полу-улыбку, в порочное мерцание глаз, в трепетные прикосновения изящных рук. Черт подери этот мир, если хоть одна живая душа посмеет назвать Дмитрия некрасивым! Он невероятная песнь, заключенная в человеческой плоти, неидеальная, угловатая, местами неправдоподобно сладкая, но искренняя, полная огня и жизни. Его последняя песнь.       — Мой коханый…       За эти слова на едином выдохе можно и жизнь отдать.       — Сердце моё… — в забытьи прошептал Басманов, склоняюсь для нового поцелуя, как вдруг собачий слух его ухватил раскаты грома. Он отстранился от Дмитрия, взглянул в настежь распахнутое окно и обомлел. Вблизи дворца полыхали огни Ада и толпа вооруженных бесов рвалась к ним, выкрикивая насмешки, улюлюкая, гремя саблями и пищалями.       — Что-то стряслось, мой государь. Я должен узнать, — прорычал Басманов, грозно нахмурив черные брови, а затем подошел к окну, выглянул в него осторожно и прокричал: — Эй! Кто вы такие и какое дело у вас здесь в такой час?       — Отдай нам своего вора, Басманов! Отдай, вам уже ничто не поможет! Дважды он чудом не воскреснет! — возопила в ответ осатаневшая толпа.       Вся кровь схлынула с лица Петра, обнажились востро заточенными ножами скулы и крепко сжатые гневные губы. Под багряным кафтаном клокотала злоба, озноб, зверская решительность пред последним броском. Не человек, а очеловеченный цепной пес стоял перед Дмитрием и смотрел на него страшным чужим взглядом. Точно увидал его, увядающего от страха молодого царя, впервые в жизни и приценивался теперь по-торгашески: продать иль себе оставить? Какой драгоценный товар — чудом выживший царевич! Налетай, народ московский, забирай! Вот только рыночный день прошел, и в глухой ночи не выручить и гроша за бледного безбородого юнца в бирюзовом иноземном одеянии. Вчерашний товар, дешевка, отдавай задаром и иди своей пыльной дорогой дальше на запад.       — Отдай вора, Басманов! Тогда мы сможем поговорить.       Дмитрий вздрагивал от каждого слова, как от крепкой пощечины. Ему хотелось соколом вскочить в оконный пролет и спросить у беснующейся толпы: «Что я украл у вас?»       Но он сам знал, что своровал он, грешный и недостойный человек, не у людей этих, а у Бога. Он украл Рай на полчаса. Украл легко, дерзко, как эдемское алое яблоко с прилавка, выплюнув крошечные черные косточки совести. Думал, ничего ему за это не будет, да Всевышний не терпит дерзновения, пусть и дерзновение то — всего лишь дозволить себе радость любви.       Всего лишь не пойти прямым верным путем к покоям юной прекрасной жены, у которой соболиные брови и взгляд раненой лани, а свернуть во тьму плутающих коридоров, дойти до неказистой двери, отворить её с тяжелым густым скрипом и оказаться пленником крепких рук, которым привычнее рубить с ястребиной яростью, чем прикасаться с нежностью. Всего лишь попрать святость брака и признать грешную любовь к Петру Басманову выше скрепленного на небесах союза с Мариной. Всего лишь… Бросить Богу вызов своими дерзостными речами.       — Не верил ты мне, государь, что изменники идут по твою душу, так поверь глазам своим теперь, — отпрянув от окна, точно оно горело, сдавленно прорычал Басманов. С мучительной мягкостью он прикоснулся к щеке Дмитрия, взглянул на него с нечеловеческой, а какой-то почти собачьей печалью, в которой сплелась отчаянная преданность и неизмеримая влюбленность. И могильный ужас объял молодого царя. Сердце его замерло, прекратило свой быстрый бег.        — Спасайся, а я умру за тебя.       Нерожденный крик заклокотал в горле. Показалось Дмитрию, словно враги уже приставили ружье к его груди, и миг назад вместо слов верного Басманова прогремел убийственный выстрел. Прямо в сердце. Без шанса на выживание.       — Я не отрекаюсь от своих слов! Дай мне меч! Я им не Годунов, я не позволю так просто удавить меня... Дай мне меч, Петр! Против нас у них нет ни единого шанса.       Как храбро держался он, как проворно спрятал страх за алым знаменем гнева… Ему бы вести бесчисленную армию в бой с неверными, возносить к рассветному небу меч и бросаться на лихом коне впереди всех, а не идти безоружным против изменников, ворами ворвавшимися в ночь.       Огни за окном змеиной чешуей поползли в сторону, к царским покоям, за ними ветер унес бесноватые крики. Колокола истерично били в набат, кто-то вопил про пожар.       — У нас ещё есть время, Петр! Они двинулись к царицыной половине! — вскочив на подоконник и быстро выглянув наружу, воскликнул Дмитрий, — Господи... Нужно предупредить Марину, сказать ей запереться с другими девушками… Я сбегаю к ней, а затем мы с тобой покажем этим негодяям, как потчуют изменников!       Басманов смотрел на Дмитрия, как смотрит на звёзды тот, кому до казни сколько и до зари.       А ведь здесь до земли, дай Бог, аршинов девять, не более, а землица-то мягкая, седьмицу назад дождь прошел…       Тяжелые, покрытые грубой узорчатой росписью шрамов руки воеводы коснулись рук Дмитрия, слабо, едва ощутимо огладили костяшки пальцев, затем поднесли правую руку государеву к пересохшим губам.       — Вы приняли мою клятву, государь. Но я вашу — нет, — сказал Басманов и вдруг со всей силы ударили молодого царя в широкую грудь.        Опора исчезла из-под ног Дмитрия. Проворные пальцы попытались вцепиться в алое сукно чужого кафтана, но сжали лишь прогорклый воздух. Темное небо, млечные всплохи звёзд и золотые искры далеких огней закружили голову языческим хороводом. Крики крики крики без конца...       До чего жестоко шутит Бог.       Его единственный шанс на спасение —       падение.