Свет перед сумерками

Совершая одну из прогулок по дому, преисполненную присущего ей любопытства, Анжелика заглянула в комнату своего брата. Шторы были небрежно задернуты, а от свечи струился тонкий дымок, как если б она была только что потушена. Заправленная постель, безупречно рассортированные на полках книги и порядок на столе придавали комнате необитаемый вид. Анжелика переступила порог и сделала несколько шагов по просевшим под ее весом доскам. Маленький клуб пыли взвился серым облачком, задурманивая вдохнувшую его Анжелику. Девушка чихнула. В многоголосом эхе послышалось чье-то мерное дыхание, раздававшееся откуда-то снизу. Анжелика перевела взгляд и обнаружила лежащего на полу Филиппа. Его глаза устремлялись в потолок, а лицо обрело одухотворенное, мечтательное выражение. Погруженный в размышления, он не заметил прихода сестры. — Что ты делаешь, Филипп? — спросила Анжелика, падая на колени рядом с ним. — В трещины между досок пола поддувает, ты можешь заболеть. Вставай! — она потрясла его за плечо, и он, наконец, обратил на нее внимание. — Эх, ничего ты не понимаешь, глупышка! — его вздох, наполненный горечью, звучал, как дребезжание натянутой струны в конце какого-нибудь печального адажио. — Мистер Бёрр написал мне недавно письмо, в котором просил меня прекратить всякое общение с Феодосией, поскольку в мужья ей уже выбран некий Джозеф Алстон — богатый плантатор из Южной Каролины. — Что же тебя заставляет исполнять его просьбу? — проговорила Анжелика, поглаживая черные волосы Филиппа. Несмотря на спокойным и ровный тон, на неискаженные черты, на внешнюю отстраненность и безразличие, Филипп сильно тревожился, и Анжелика, чувствуя разрывающие изнутри душевные терзания, хотела успокоить брата, внушить ему надежду. — Погоди, послушай. Алстоны и богаче нас, и более уважаемы, а потому их политическое влияние увеличивается с каждым днем. Несложно укреплять свои позиции, когда поддерживаешь партию действующих президента, вице-президента и государственного секретаря. Разумеется, союз Феодосии с мистером Алстоном — очередной ход в политической игре. Я боюсь, Анжелика, я боюсь, — Филипп поднялся и схватил сестру за руки, — что Феодосия будет несчастна с ним! О, хотел бы я жениться на Феодосии! Но даже отец никогда не одобрит этого брака: разве можно двум семьям, принадлежащим разным партиям, породниться? Анжелика, скажи… — он замер, и лишь грудная клетка его то вздувалась, как поймавший попутный ветер парус, то вваливалась так, что статный Филипп терял свой благородный вид и напоминал жалкого, сгорбленного под тяготами жизни бедняка. — Можно поступить, как все наши тети — организовать побег! Я думаю, тетя Анжелика будет не против приютить вас на первое время, а потом вместе с очередной торговой кампанией дяди Джона переправит вас в Англию или во Францию, — мисс Гамильтон стремительно придумала схему и даже начала мысленно рассчитывать, когда бежавших хватятся и сколько денег потребуется, чтобы организовать новую жизнь. Филипп, упоенный новой мечтой о побеге, снова лег и, прикрыв глаза, начал представлять сцены, как он предлагает Феодосии сбежать, как они скромно при двух пойманных на улице свидетелях венчаются в маленькой, всеми забытой церквушке, как они переправляются через всю Атлантику в старушку Европу, способную укрыть их от гнева родных и сплетен общества. Пусть все обстоятельства жизни обернутся против него — он сделает Феодосию своей женой! — Изумительно! — стоило Филиппу радостно воскликнуть, и Анжелика заметила, как кровавое пятно разливается на его правом бедре. Секунда, и точно такое же пятно появилось на левой руке. Анжелика хотела крикнуть, но чья-то невидимая рука закрыла ей рот, и она могла издать мычащие звуки, на которые продолжавший рассуждать Филипп никак не реагировал. — Я обсужу с ней этот вопрос завтра. Несомненно, она согласится, я знаю, она давно об этом мечтает. Мы вместе продумаем детали, когда лучше бежать, — его окровавленное тело уже корчилось в судорогах, но он продолжал безмятежно говорить. — Перебраться через Атлантику примерно месяц, надо заранее договориться с Джоном об удобстве кают, — Анжелика суетилась, пытаясь перевязать его кровавые раны, но наложенная корпия вмиг становилась красной. — И обеспечить жилье в Англии: Чёрчи там жили какое-то время, возможно, они могут нам дать рекомендации, — постепенно Филипп начал задыхаться, и его слова превращались в непонятный хрип. — Не умирай! Пожалуйста, живи! — Анжелика трясла его за плечи, легонько ударяла по бледным щекам. Филипп не реагировал, и крик отчаяния огласил комнату. Анжелика проснулась в холодном поту. На ее висках и у корней волос выступили крупные ледяные капли. Диван, на котором она заснула, был насквозь сырой: лежать на нем было все равно что лежать в сугробе — стылый шелк пробирал до костей. Анжелику трясло в ознобе. Она обеспокоенно огляделась по сторонам, пытаясь понять, где она заснула и сколько проспала. На улице смеркалось, и лиловые тени, протягивающиеся от окна, переплетались с оранжевыми лучиками свечей, будто бы играя с ними в кошки-мышки. Рядом с канделябром вышивала Элайза: ее движения были ловки и уверенны, и угрюмая сосредоточенность, подчеркнутая траурным облачением, рисовалась в ее позе. Александр то читал газету, то отбрасывал ее в сторону и, как сокрушенный, обхватывал голову руками и крепко задумывался. Сверху из детской раздавались шумные и веселые возгласы играющих младших братьев и сестер. Их похожие на кваканье голоса искрились смехом. Анжелика вскочила с дивана и подошла к фортепиано. Не сразу ей удалось поднять крышку, сперва она с грохотом упала. Грохот привлек внимание родителей. — Анжелика, ты проснулась! — воскликнула Элайза и, бросив вышивание, подбежала к дочери и крепко обняла ее. — Ты проспала двадцать два часа, мы даже вызывали доктора Хосека. Он сказал, что так случается от нервных потрясений. Как ты себя чувствуешь? — пытливо и обеспокоенно она заглядывала в лицо дочери. Александр тяжелым взглядом посмотрел на дочь, с неудовольствием заметив, что она осунулась и под ее выразительными темными глазами залегла синева, в сочетании с бледной кожей делавшая девушку похожей на мученицу. С озадаченностью и удивлением подмечал мистер Гамильтон перемены в близких, однако отказывался замечать, что с тех пор, как он похоронил первенца, ярко-рыжие волосы его поседели, глаза потеряли целеустремленный блеск и впали, словно постоянно обращались назад, в воспоминания о былом. Страдание оставило на нем свою суровую, нерушимую печать и окутало дымкой меланхолии, такой же незаметной, но ощутимой, как веяние ладана в церкви. Самые разительные перемены произошли именно в Александре: он отошел от работы, перестал острить и замкнулся в себе, постоянно находясь в самоуничижительной молитве, прося искупления своих грехов. Он не умел молиться, а потому его сердце рождало молитвы, которые представляли собой либо набор простых, едва связанных между собой фраз, лишенных гамильтоновского красноречия, либо повторение католического и чуждого американскому духу «mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa». Раньше Александр превозносил свой собственный гений, но теперь понимал, что есть Бог, решающий, кого оставить, а кого забрать, распоряжающийся по своему желанию, — и с ним нельзя договориться. Его воля выше нашей. — Нормально, — тряхнула головой Анжелика, не желая беспокоить маму. Элайза поняла, что дочь ее, как и муж, больше всего нуждается в одиночестве, а потому вернулась к вышиванию. Анжелика распахнула пианино, и на мгновение ей представилось, что Филипп ей помог поднять внезапно ставшую почти невесомой крышку. Образ мелькнул перед глазами и тут же исчез, но Анжелика мысленно поблагодарила его. «Всегда пожалуйста», — насмешливый голос вновь пробудился в ее голове. Прошло две недели с тех пор, как Филиппа похоронили, но не было ни дня, чтобы голос молчал. Анжелика боялась этого голоса, чувствуя, как он размывает границы между реальным и нереальным, а потому предпочитала проводить больше времени во сне. Потому что все, что происходит во сне, априори нереально — над этим даже не надо ломать голову. Другое дело — видения, посещающие наяву: их нельзя ни побороть, ни игнорировать. Анжелика села за фортепиано, поставила на пюпитр потрепанный сборник нот и раскрыла его на странице с загнутым уголком. Старая колониальная песня, которую Анжелика любила с детства и часто играла, приготовилась снова ожить. Тяжелое звучание высоких нот, переливчатое, точно журчание ручья, низких огласило гостиную, прогоняя из нее атмосферу застывшей грусти и наполняя чувственной чуткостью единого с природой человека. Вступление «Горлинки» звучало, выползая змейкой из самых недр инструмента: Анжелика напоминала индийского заклинателя змей, выманивающего своей мелодией ядовитого аспида. «О, видите мою горлинку вы Под тутовым кустом? Как скорбит она по истинной любви — По тебе загорюю потом, милый мой, По тебе загорюю потом». Голос Анжелики звенел, как маленький колокольчик, тонко и пронзительно. Александр и Элайза с затаенным дыханием, тихо смотрели на свою дочь, улавливая даже самые неуловимые отзвуки в ее пении и мелодии. Никогда Анжелика не исполняла эту песню так скорбяще и измученно, но сейчас, переживая вечную разлуку с любимым братом, безмерно скучая по нему, она давала полную волю своим чувствам. Вместе с фортепиано звучала ее душа, ее сердце. Казалось, что «Горлинка» не была старой песней, исполняемой четырьмя поколениями колонистов, а была придумана самой Анжеликой — настолько спонтанно и естественно она разливалась. «О, прости-прощай, горлинка моя, До свидания, разлуку осиль. И хотя я уйду — обязательно вернусь, Даже чрез десять тысяч миль, милая, Даже чрез десять тысяч миль». Слеза соскользнула по щеке Анжелики. Девушке почудилось, будто кто-то, помимо ее родителей, стоя в дверях и не рискуя зайти, наблюдает за ее игрой и вслушивается в ее пение. Такой привычкой обладал Филипп. Да, определенно, он тут! Его смерть не повод для их разлуки, он будет существовать рядом с сестрой, вопреки физическим законам, вопреки тем десяти тысячам миль, что разделяют земной мир и царство небесное. Чья-то тень скользнула по паркетному полу и заслонила собой свечу, затемняя ноты, но Анжелика не заметила этого: давным-давно она выучила мелодию наизусть, а сборник ставила на пюпитр больше из привычки. «Десять тысяч миль — это очень далеко, Не вернешься ты ко мне. Оставляешь горевать дни и ночи напролет. Моих слез не увидеть тебе, любовь моя, Моих слез не увидеть тебе». Голос брата пронесся, как ветер, и шепнул короткое «увижу». Анжелика встрепенулась и сбила ритм, как это делал всегда Филипп, стоило ему попытаться сыграть какую-нибудь, пусть даже самую простенькую пьесу. Заливистый смех эхом гудел в черепной коробке, вынуждая девушку сделать крещендо и зажать педаль. Гул колониальной песни заглушал все звуки в доме, Анжелика растворялась в нем, надеясь, что он заглушит и голос в ее голове. «И ворон черный, горлинка моя, Вдруг примет белый цвет, И прежде чем я разлюблю тебя, Средь дня померкнет свет, милая, Средь дня померкнет свет». Анжелике вспомнилось, как она играла «Горлинку» в Олбани и как нежно пел папа эту песню, под умиление Скайлеров обращаясь к Элайзе, словно заверяя ее в своей верности. Казалось невозможным, что впоследствии все обернулось разоблачением измены. Голос Филиппа в голове что-то бормотал, Анжелика не могла разобрать его слов и тщетно пыталась прогнать прочь. В ее пении слышался слабый, но истошный вопль невнятной мольбы о спасении. С каждым днем она все больше и больше чувствовала, что ее рассудок окутывается тьмой, что ясные мысли все чаще гаснут. В последнее время она стала забывчивой, путала комнаты дома, имена братьев и сестер, нижнюю юбку с верхней. Рассеянность сквозила в ее образе жизни: она давно перестала жить от восхода до заката, зачастую ночами она бодрствовала, а днем спала. Бывало, Анжелика засыпала в неподходящих местах: однажды на лютом морозе — дело шло к рождеству — она заснула на заснеженной скамейке в саду. Не найди ее вскоре брат Джон, она бы получила обморожение. Изначально это беспокоило ее, но постепенно становилось безразличным. «Холмы взлетят, горлинка моя, Загорится морская волна. Да будет так, пока сердце стучит, Иль предателем стану я, милая, Иль предателем стану я»*. Александр, слышавший в этой песне суровый приговор для себя, не выдержал и посреди последнего куплета сказал Элайзе: «Я в сад, надо распланировать посадки». Миссис Гамильтон, смущенная его желанием планировать посадки уже посреди декабря, однако, не возразила. Лишь когда Александр направился к двери, она бережно накинула на его плечи теплый сюртук, который он позабыл в гостиной. Мистер Гамильтон вышел, даже не застегнув его и не взяв шляпу. После смерти сына он не чувствовал ни голода, ни холода и наверняка мог бы уже быть истощенным или больным пневмонией, если бы не забота Элайзы. Обычно в их браке именно она проявляла беспомощность, но теперь беспомощным стал Александр, и Элайза, несмотря на внутреннее стойкое отвращение к нему как к человеку, разрушившему семью, должна была стать сильной и опекать его. Исполняя последнюю строчку песни, Анжелика запнулась: в одно мгновение она забыла повторяющуюся мелодию «Горлинки». Она посмотрела в ноты, но каждая черная точка перепрыгивала с одной линейки на другую, как бы насмехаясь: «Нет, ты меня не прочтешь». Девушка попыталась вспомнить механически, пытаясь проследить, на какие клавиши стремятся нажать ее пальцы, но они, непослушно нависнув над инструментом, застыли. Анжелика забыла «Горлинку», еще один светлый луч в ее разуме погас. «Не пытайся противиться судьбе, Анжелика. Не беспокойся, улыбнись», — ободряющий голос возник в ее голове. Этот голос только что одержал победу над «Горлинкой», помогавшей его заглушить. Теперь этот голос был ярче оборванной мелодии, заливистее искристого смеха младших Гамильтонов, гулче тиканья часов. Отчетливый силуэт Филиппа, точно из плоти и крови, появился в проеме дверей и сделал несколько шагов в направлении Анжелики, отдававшихся бешеным стуком ее сердца. У девушки не возникло ни малейшего сомнения в том, что ее брат каким-то чудесным образом воскрес. Он даже отбрасывал тень, а пламя свечей накладывало на его лицо выразительные блики, подчеркивая его натуралистичность. Анжелика гнала прочь призраки и видения, но жаждала воскрешения Филиппа, как жаждет маленький ребенок подарка на Рождество. А Рождество близилось, а значит, рождественское чудо обязано было случиться. Со слепой верой Анжелика бросилась к брату со слезами сбывшейся надежды на глазах и с возгласом, точно вспышка фейерверка, осветившим гостиную: «Филипп!». Стоило ей подбежать к брату, как он ускользнул на лестницу. Анжелика ринулась за ним, но чья-то нежная рука подхватила ее за локоть, не давая идти дальше. Девушка повернулась с нетерпением, ей хотелось бежать за Филиппом, наговориться с ним вдоволь, излить ему все свои переживания и печали, но удерживающая ее сила препятствовала ее бесконечному счастью. — Анжелика, — мягким, убаюкивающим голосом вступила Элайза, подходя ближе к дочери и дотрагиваясь до ее черных, при свете свечей наделенных гагатовым поблескиванием волос, — я знаю, тебе тяжело перенести потерю Филиппа, ты безутешна в своем горе. Но, милая, твой брат мертв, ты гонишься за воздухом, за пустотой. — Филипп мертв? — произнесла она с удивлением, хлопая глазами. По какой-то причине, уяснить которую она не могла, ее злила миссис Гамильтон. Переводя взгляд с нее в заманчивую пустоту и обратно, Анжелика начала пыхтеть от внутренней злобы, мысленно стирая препятствие в виде Элайзы. «Вот если б ее здесь не было, я б уже догнала Филиппа», — думала она и с яростью, топнув, как капризный ребенок, ногой, произнесла: — Быть такого не может! Вот же он только что пробежал! Я иду за ним! — неистовое раздражение придало Анжелике сил, и она, вырвав руку из объятий Элайзы, напоминавших губительные обвивания удава, устремилась вверх по лестнице. Элайза не отставала от своей дочери, несмотря на то, что поспеть в ее возрасте за легкой и подвижной молодой девушкой было непросто. Она окликала Анжелику, но та не оборачивалась на зов матери, будто бы не слыша ее. Наконец, когда Анжелика распахнула дверь в пустынную комнату Филиппа, зов отчаявшийся миссис Гамильтон дошел до ее ушей. Анжелика обернулась и посмотрела на женщину, которую не могла узнать. Ее черты лица, до боли знакомые, казались неправильными, размытыми, стертыми. Словно какой-то туман мешал их распознать. Анжелика оглядела женщину с ног до головы, роясь в памяти, пытаясь найти соответствующий образ, но он исчез, испарился, будто б его никогда и не было. Тьма полностью поглотила разум. — Кто вы, мэм? Мы знакомы? — спросила как ни в чем не бывало Анжелика, чем ввергла Элайзу в ступор, непонимающую, что произошло с ее дочерью. Является ли это ее глупым, озорным розыгрышем? Не получив ответа, Анжелика зашла в комнату, хлопнув дверью перед носом Элайзы. Миссис Гамильтон прислонилась к закрытой двери, глотая невольно выступившие слезы, и безнадежно, надеясь, что ее тихий голос будет услышан, проговорила: «Анжелика, доченька, милая моя». Дверь не распахнулась. Элайза смутно чувствовала, что ее красавица-дочь потеряна для блистательного нью-йоркского общества, для Джорджа Кастиса, в которого была влюблена, для своей семьи, для мира, что она отказалась от реальности в пользу учитывающей желания мечты, что она умерла вслед за Филиппом и ради него.

***

В саду ветер бросался на ветки деревьев, безжалостно пригибая их к заметенным снегом дорожкам. Недостроенный белый фасад Гранжа приобрел лиловатый оттенок и нависал мистической стеной над запустевшим садом. Темнота сгущалась, местами рассеиваясь падавшим из окон светом. Небо заволокли тяжелые облака, грозившие обвалиться на одинокие, далеко стоявшие друг от друга дома мирного и спокойного Гарлема. Звезды не роняли своих слабый лучей, растворяясь в сероватом печном дыме. Этот дым разносился по всей округе, смешиваясь с запахом рубленого дерева, и погружал любого вышедшего на улицу или открывшего окно в тягостный дурман. Элайза глубоко дышала, и ей казалось, что в ее легких образуется сажа. Снег поскрипывал под ее ногами, и она, ослабленная переживаниями, силилась не поскользнуться. Вдалеке, практически на границе их участка маячил темный силуэт Александра. Его голова безжизненно повисла, а руки были сложены на груди. Жалость пробудилась в Элайзе: амбициозный, спешивший обрести величие Александр, сломленный горем, остановился, коротал свои дни в тишине и одиночестве, выписывая книги и журналы по садоводству. Чем дольше Элайза смотрела на этот мрачный силуэт, словно бы стоящий на стыке мира живых и мира мертвых, тем больше она приходила к осознанию того, что справиться со страданиями ему тяжелее, чем ей. Он умел себя ненавидеть, о чем свидетельствовал написанный им против самого себя памфлет; совестливый, для себя он в большей степени был прокурором, чем адвокатом. Когда Элайза подошла к нему, она не рискнула заговорить и стояла молчаливой тенью, каковой всегда была подле мужа: чем ярче сиял он, тем незначительнее и бледнее становилась она. Миссис Гамильтон обладала лунным характером и не умела светить, зато умела усыпить горечи и возродить человека. Александр не сразу заметил ее присутствие, но потом остановил рассеянный взгляд на ее бледном лице и, увидев отражение ночи в ее темных глазах, отвернулся. — Здесь так тихо, правда, Элайза? — прошелестел он. — Как в Олбани. Помнишь, делая тебе предложение, я обещал, что мы будем жить в Гарлеме. Наверно, это единственное обещание, которое я сдержал перед тобой, — Александр переминался с ноги на ногу, пытаясь подобрать слова, но они застревали у него комом в горле. — Глухая к мольбам, беззвездная ночь, — его блуждающий взгляд направился к небу. — Знаешь, самое красивое звездное небо — в Южной Каролине. Там умер Джон Лоуренс. Мне нравится думать, что, умирая, он любовался звездным небом, — Александр затих и, наконец посмотрев на внимающую Элайзу, охрипшим голосом произнес: — Его смерть я перенес легче смерти Филиппа, погрузился в работу. А ведь он был мне ближе, чем родной брат! Единственный друг на войне. В Морристауне мы квартировались в одной комнате. Сейчас же я потерян, я совершенно не могу работать. Мои мысли где-то не здесь, они разбросаны в прошлом, и я не могу их собрать. В Морристауне, в Олбани, в Филадельфии, но не здесь. В Морристауне я познакомился с тобой, Элайза. С тех пор я не изменился к тебе, хотя в это сложно поверить, и мне кажется, что, испытав все трудности, проникся к тебе большей любовью. Я недооценивал тебя и переоценивал себя — из нас двоих ты всегда была более сильной. Причиной всего счастья, что я имел, стала ты, но причиной каждого твоего несчастья становился я. Мне жаль, Элайза, что тебе достался человек, не заслуживающий тебя. Человек, который желает созидать, но умеет только разрушать. Быть может, и разрушение есть акт созидания, ведь оно имеет последствия? Я разрушил семью, чтобы спасти карьеру, или я разрушил карьеру, чтобы спасти семью? Или я рушил все без разбора? Наверно, нам не стоило никогда встречаться: лучше б я никогда не испытал великого, подлинного счастья быть рядом с тобой, чтобы не принести тебе так много боли. Я не умею читать человеческие чувства и даже не хочу притворяться, будто знаю, через что ты проходишь, через что мы проходим. Возможно, я чуждался семьи в последнее время, меня страшила одна мысль о твоей заслуженной ненависти ко мне. Больше не страшит: из нас двоих на ненависть способен только я. Ты одна можешь избавить меня от этой ненависти, ты нужна мне. Знаю, что единственный способ для нас превозмочь боль утраты — держаться вместе. Раз судьба нас соединила, возможно, так было нужно. Элайза, — в его глазах мерцали звезды, — позволь мне быть подле тебя, позволь мне пройти этот тернистый путь с тобой. Этого будет достаточно, — он свалился на колени, снег коснулся ткани его протертых брюк. Боязливо Александр потянулся поцеловать подол траурного платья жены, но она протянула ему руку. Он запечатлел благоговейный поцелуй, и в следующее мгновение Элайза заботливо помогла ему встать, подставляя плечо в качестве опоры. Рука в руке они прошествовали к дому. — Я не держу на тебя зла, Александр, — прошептала она, любовно разглядывая заострившиеся черты его лица, — Иисус нас учил прощать. Жизнь не может искриться одним счастьем, страдания напоминают нам о прощении, о смирении — об этих двух важнейших человеческих добродетелях. Вспомни, каким горделивым и заносчивым ты был, посмотри, каким ты стал, — Элайза усмехнулась. — Увидев тебя впервые, влюбившись, я не рисовала себе картины про долгую и счастливую жизнь — быть может, я наивная, но не глупая. Я знала, что на твою долю выпадет множество испытаний, чтобы ты воспитал в себе две эти добродетели, и я была готова разделить их с тобой, — она положила голову ему на плечо, чувствуя на щеке его теплое, размеренное дыхание. Александр жив, Александр дышит — о большем Элайза не просила. — Нам сейчас никак нельзя разлучаться, — Гамильтон едва мог верить словам жены; он, готовый неделями вымаливать ее благожелательности, даже представить себе не мог, что так скоро она дарует ему прощение. — Анжелика… — Элайза запнулась, не в силах рассказать ему плохую новость, и повернулась всем телом к Александру. — Анжелика забыла, кто я. Я стала чуждой для нее, после того как погиб Филипп: сперва она избегала общения со мной, бродила одна, погруженная в свои мысли, а теперь она окончательно провела черту между внешним миром и внутренним, предпочтя последний. Александр тяжело вздохнул. «Беда не приходит одна», — подумалось ему, и вдруг он вспомнил, как сегодня в газете прочитал новость о свадьбе мисс Бёрр и мистера Алстона. У Анжелики никогда не будет больше ни сердечной любви, ни прекрасной свадьбы, ни удачного во всех отношениях супружества. Зависть змейкой объяла его сердце: его политический соперник, беспринципный и лицемерный Аарон Бёрр, неотступно и стремительно взлетал к солнцу, метил на президентское кресло — и ужалила, заставив все его нутро взбудоражиться, ожить. Прижимая к себе Элайзу, чьи жгучие слезы обрушивались на черное сукно сюртука, Александр промолвил: — Мы вынесем трудности, мы еще поживем, еще повоюем. Сыграем роль не только созидателей, но и самого провидения, — взор Александра загорелся, он смотрел твердо и решительно, приобрел орлиную величественность. Эта уверенность, словно бы взявшаяся из ниоткуда, поразила Элайзу. Нет, не сломлен был еще дух Александра, и гордыня вновь взыграла в нем, поборов смирение. Толкаемый завистью, готовой рассудить всех и нести справедливость, Александр Гамильтон был страшен, как ураган, сметающий все на своем пути для достижения неисповедимых ни для кого целей.