***
Тусклый оранжевый свет прорезал могильную темноту, точно рычаг, раздвигал отяжелевшие веки Филиппа. Юноша, щурясь, приоткрыл глаза, желая закрыть их рукой от свечи, стоявшей в висевшем у кровати канделябре, но боль, было отступившая во время забытья, вновь дала о себе знать. С трудом повернув голову, Филипп увидел нависшую над ним фигуру, чьи темные кудри практически ниспадали на его подушку. Темно-карие глаза болезненно блестели, и мерцающие слезы скатывались по пухлым щекам, касаясь величавого скайлеровского носа. Сперва Филиппу показалось, что это его сестра стоит на коленях в молитве, склонившись над его кроватью, но в следующее мгновение, заметив глубокие морщины в уголках глаз, крупные поры, он осознал, что это его тетя Анжелика Скайлер Чёрч. Видеть великосветскую образованную даму, привыкшую всегда улыбаться и важно расхаживать в шелках, плачущей, молящейся, в простом домашнем хлопковом платье было необычно. Гордый скайлеровский профиль, очерченный падающими длинными фиолетовыми тенями, был смиренно склонен, покорный судьбе. — Мэм, где мой отец? — выдавил из себя Филипп: его язык не желал поворачиваться, а губы словно бы сомкнулись, — но миссис Чёрч его услышала и тут же подняла абсолютно спокойное лицо, на котором не осталось и следа от слез. — Александр уже едет, он должен быть с минуты на минуту, — она поднялась с колен и тут же принялась заботливо хлопотать, поправляя подушку Филиппа и убирая с его лба мокрую тряпку. Обмакнув ее в стоявший на прикроватной тумбочке тазик с холодной водой, женщина любовно вновь наложила ее на лоб племяннику. Видя его вопросительный взгляд, она пояснила: — У тебя жар, и ты бормотал во сне, как если б у тебя был бред. Доктор Хосек посоветовал. Неужели ты не чувствуешь жара и не помнишь видений? — и хотя она волновалась за жизнь своего племянника, ни один мускул не дрогнул на ее лице. Она всем своим видом показывала Филиппу, что его положение не безнадежно, что он должен продолжать бороться с наступающей смертью. — Мне кажется, я уже ничего не чувствую и ничего не помню, — промямлил тот, но внезапный спазм в бедре напомнил ему, сжавшему в кулаке простынь, что он еще жив. Боль вихрем, скручивающим внутренности, поднялась по его телу, вынуждая его издавать то хрипы, то стоны. Анжелика Чёрч мигом выбежала из комнаты и вернулась уже с доктором, который измерил участившийся пульс и, тяжело вздохнув и распахнув чемоданчик, дал страдающему юноше вдохнуть закись азота. Боль утихла, словно пес, которому бросили кость. Филипп благодарно кивнул доктору Хосеку и, с любопытством рассматривая содержимое его чемоданчика, пробормотал: — Сэр, вы же вылечите меня, верно? — Обязательно, — кивнул тот, тут же отвернувшись, чтобы молодой человек не заметил, как одинокая слеза, пройдя путь от глаза до подбородка, оставила свой соленый отпечаток на шарфе. В сопровождении миссис Чёрч Хосек стремительно вышел из комнаты и прошептал ей на ухо: «Произошло заражение крови, мадам. Молитесь за упокой его души, а не за здравие. Он не протянет и сутки». Анжелика побледнела, но в следующую секунду ее красивое лицо было преисполнено суровой решительностью: черные дуги бровей нахмурились, а губы поджались. Тихо, но величественно, как только одна она умела, миссис Чёрч произнесла: «Пока что он жив». Она вернулась в комнату, где лежал ее племянник, со светлой успокаивающей улыбкой. Сев подле Филиппа, нежно поглаживая его горячую руку, перебирая его черные как смоль кудри, она принялась рассказывать ему забавные истории о членах их семьи: некоторые из них Филиппу были знакомы с детства еще от дедушки и мамы, но другие он слышал впервые. Слушая тетю, опекавшую его до прибытия отца, Филипп радовался тому, что узнавал что-то новое, но сожалел о том, что останутся миллионы фактов, о которых он никогда не узнает.***
— Филипп! Мой сын! — в комнату ворвался запыхавшийся Александр Гамильтон, чем нарушил царившее умиротворение. Анжелика шикнула на встревоженного зятя, предупреждая его, что рушить предсмертный покой больного не следует, а Филипп попробовал подняться на локтях, чтобы поприветствовать отца, но оказался слишком слаб и упал на подушки. Вглядевшись в задумчиво-печальные глаза Александра, преисполненного опасениями за своего сына, которому он сулил великое будущее и которым гордился больше, чем кем-либо еще из своих детей, Анжелика поняла: он знает, доктор Хосек его предупредил. Анжелика встала с края кровати и отошла в сторону, уступая место Александру. Тот дотронулся до бледной щеки Филиппа, которая вопреки своему мертвецкому виду была горячей, и судорожно нащупал его пульс на тонкой шее. С затуманенным сознанием Александр едва успевал считать удары. Множество раз Гамильтон видел в лагере и на поле битвы умирающих солдат, становился свидетелем их последних слов и прощального вздоха, но никогда смерть так сильно не пугала его, не стояла, нависнув над ним. Казалось, она замахивается косой, готовая обрушить ее и скосить его сына. «Не бери его, возьми меня», — мысленно повторял Александр, ощущая ужасную вину за то, что позволил Филиппу идти на дуэль, за то, что посоветовал ему не стрелять. Кровь юного Гамильтона была на руках старшего, и с этим несмываемым пятном придется жить. В раскаянии Александр, взяв вспотевшую ладонь сына в свои твердые руки, посмотрел на побеленный потолок, ожидая, что он разверзнется и снизойдут благословляющие, творящие чудо ангелы, в которых он никогда не верил. Но потолок оставался целым. Неспособный сдержать слез, безмолвно извиняющийся, Александр коснулся лбом руки своего сына, и Филипп почувствовал, как обжигающие капли катятся по его пальцам. — Па, я сделал все, как ты сказал, па. Я не подвел тебя, папа, — его голос дрожал, как будто он ждал, что отец укажет ему на ошибки, которые он допустил и которые стали причинами его болезненного состояния. — Я знаю, я знаю, — шептал Александр, находясь в какой-то странной лихорадке, в которой он не мог различить ни яви, ни бреда — такую же лихорадку он перенес, когда ему было двенадцать, его мать не смогла защитить его, а теперь он не может защитить своего сына. — Ты все сделал правильно. — Я держался храбро, па, я целился в воздух, — продолжал Филипп, не веря в то, что безошибочные действия подтолкнули его в объятия смерти. — Я знаю, я знаю, — исступленно повторял Александр, коря себя. «Ты все сделал правильно, это я ошибся», — думал он, не решаясь произнести эти слова. Филипп слабо улыбнулся, и в этой улыбке, столь наивной, слегка насмешливой, Александр увидел прощение. Филиппу не хотелось, чтобы отец винил себя в его смерти, чтобы отец знал о его боли, пронзающей тело, как огненная стрела, чтобы отец горевал по нему. — Все хорошо, па, я буду жить, — соврал он и по-детски отвел глаза, выдавая свою ложь. Его веки устало сомкнулись, и он погрузился в крепкий сон, так и не услышав отцовского «я знаю, я знаю». Бесшумно Анжелика подошла к сокрушавшемуся Александру, неподвижно стоявшему на коленях у кровати своего сына, и обняла его за плечи. Она слышала, как ускоренно бьется его сердце, и видела по его напряженным пальцам, как сильно он сжимает руку Филиппа, словно желая передать ему всю свою жизненную энергию, лишь бы вырвать из когтей смерти. — Александр, нельзя сожалеть о содеянном, мы не в силах изменить прошлый выбор, как бы нам этого ни хотелось, — робким, вкрадчивым голосом проговорила она, припоминая, как когда-то давно на зимнем балу отвергла Гамильтона вопреки своим чувствам к нему, чтобы составить счастье сестры. Каждый день на протяжении многих лет она обдумывала свой поступок, представляя, как изменились бы их жизни, прими она другое решение. А потом прекратила это бессмысленное занятие, решив не растрачивать драгоценное, неповторимое время на горечь, сожаления о несбывшемся и наслаждаться прелестями семейной жизни с Джоном Чёрчем. — Ты не можешь продлить его жизнь, но ты можешь постараться сделать последние часы его жизни счастливыми. — Филипп, мой сын, — горестный всхлип соскользнул с искусанных губ Александра. — Не тревожь его, пускай поспит. Александр, тебе нужно отдохнуть и поесть после тяжелой дороги, — бережно поддерживая Гамильтона за локоть, Анжелика помогла ему подняться, — в столовой накрыли. Держась друг за друга, в скорбном полуобъятии они покинули комнату, тихо прикрыв дверь, чтобы не тревожить сон юноши. Скрипя половицами, они медленно добрались до столовой, где Александр, не притронувшись к еде, долго смотрел на обеденный стол, представляя, что через день ровно на этом месте будет стоять гроб с его сыном. Заметив его задумчивость, доктор Хосек, сидевший напротив, отложив газету, сказал: — Мистер Гамильтон, я сделал все, что было в моих силах. — Я знаю, я знаю, — покачал головой Александр, не отрывая глаз от гладкой поверхности дорогого дубового стола. Суетившаяся Анжелика распахнула окно, и морозный воздух залетел в столовую, оживляя Гамильтона. Тот резко вскинул голову, точно вынырнув из беспамятства, и, посмотрев на Хосека, поникшим голосом произнес: — Доктор, я в отчаянии!***
Постукивая и поскрипывая, к дому Чёрчей подъехал экипаж: он ехал очень быстро, и лошади были в мыле. При остановке его изрядно тряхнуло, и стоило ему остановиться, как из него выпрыгнула женщина и побежала к дому, чьи двери, точно по волшебству, распахнулись перед ней. — Я уже думала, что ты не приедешь, — проговорила Анжелика, прикрывая дверь за Элайзой и ловя небрежно скинутые сестрой, запорошенные снегом шляпку и накидку. — Я приехала, как только узнала. Александр решил поберечь мой покой и утаил твое письмо о Филиппе, — она бросила раздраженный взгляд в сторону своего мужа, который застыл в ужасе от неожиданного приезда Элайзы в дверях столовой, выходивших в вестибюль. Он был бледен, его величественный, покатый лоб покрылся испариной: больше британских пушек офицер Гамильтон боялся только гнева своей жены, который успел познать в полной мере в тот злосчастный год, когда ему пришлось, оправдываясь, написать памфлет против самого себя. — Если бы не любопытная Анжелика, случайно его нашедшая средь вороха бумаг, я бы никогда не узнала о тяжелом состоянии своего сына! — Элайза всплеснула руками, устремляясь в глубь дома к лестнице. — Где Филипп? — она растерянно озиралась по сторонам, не зная, к какой двери броситься. Анжелика заботливо взяла встревоженную Элайзу за руку и, поддерживая едва стоявшую на ногах сестру, проводила ее на второй этаж. Когда они дошли до нужной двери, из-за которой не доносилось ни звука, как если бы смерть уже навестила юного Гамильтона, Анжелика коротким кивком указала на нее, и Элайза тихими шагами, чтобы не прервать целебный сон своего сына, зашла. Александр, следовавший все это время за сестрами, прикрыл за ней дверь, оставив в коридоре Анжелику, решившую, что племяннику надо побыть в окружении двух самых близких людей. — Элайза! — вскрикнул едва слышно Александр, на мгновение ухватившись за кончик ее платья, но миссис Гамильтон не обратила на мужа ни малейшего внимания, упрямо направляясь к изголовью кровати сына. Извинения мужа, осквернившего их любовь, разрушившего их семью, — последнее, что желала слышать Элайза сейчас, когда ее первенец, талантливый юноша, перед которым были открыты все дороги, был готов отправиться в последний путь. Сев у изголовья, миссис Гамильтон любовно смотрела на своего спящего сына: как много в нем было от отца! Острые, орлиные, гордые черты, выдающийся подбородок, мужественная миловидность — он был любимцем девушек, как и его отец. Что-то болезненное кольнуло в сердце Элайзы. Быть может, и хорошо, что сын ее успеет умереть чистым, неопороченным, что не будет у него шанса повторить позорную судьбу своего отца, совершить те же грехи, что совершил старший Гамильтон, что она не разочаруется в нем, как разочаровалась в собственном муже. Элайза покачала головой, пытаясь отогнать эти неправильные мысли. Она любила бы своего сына без всяких условий, она бы приняла его любым, в какого монстра он бы ни превратился. Нервно Элайза поджала губы и поднесла руку к слишком громко стучащему сердцу, в глубине души она осознавала, она чувствовала, что любит Александра так же, как и Филиппа, — безусловно. Александр стоял на коленях у кровати сына, подле Элайзы, и ей на мгновение захотелось взглянуть на мужа, взять его за руку, но мысль о том, что он невольно оборвал Филиппу жизнь, останавливала ее. Черные кудри были единственным, что Филипп унаследовал от Элайзы. Ни ее мягкость, ни ее преданность, ни ее великодушие никогда не проявлялись в характере юного Гамильтона, такого же упрямого, амбициозного и вспыльчивого, как его отец. И эти черные кудри траурным облачением ниспадали на его мертвенно-бледный лоб. Элайза осторожно убрала их и прикоснулась губами ко лбу сына. Холод, как у промерзлой ноябрьской земли, застыл на ее губах. «Анжелика писала, что у него жар», — подумалось Элайзе, и она вздрогнула, готовая разойтись в рыданиях. — Как тепло, — прошептал Филипп. Боль, было утихнувшая, вновь начала надламывать тело, не давая и пальцем пошевельнуть, чтобы дотронуться до руки матери. Мама была здесь, и этого было достаточно, чтобы терпеливо переносить адский огонь, опалявший правое бедро и левую руку. С трудом, как если бы он сталкивал тяжелый валун, юноша разлепил веки. Сияющее лицо матери предстало его взгляду. Элайза улыбалась, и Филиппу казалось, что полыхающее пламя постепенно угасает, что в смерти нет ничего страшного, что, быть может, это есть величайшее избавление от страдальческой жизни. Но разве он страдал? Нет, он был счастлив, но проклятая пуля, пущенная Джорджем Икером, вмиг отняла возможность всякого счастья. Так что же хорошего в смерти? «Почему она улыбается? — задался вопросом Филипп и тут же нашел ответ: — Она боится за меня, она оплакивает меня, но скрывает и свой страх, и свое горе, она пытается продлить мое счастье». Филипп перевел взгляд на отца, он справлялся гораздо хуже. Сгорбленный, с воспаленными глазами, ворчливым шепотом проклинавший судьбу и самого себя, он был сломлен. Среди его рыжих волос начали пробиваться тонкие серебряные нити. — Мам, прости, что я забыл обо всем, чему ты меня учила. Мне следовало не реагировать на оскорбления Икера, мне следовало подставить вторую щеку и не держать на него зла, — в слабом голосе слышались хриплые нотки, что-то невидимое наступало на горло Филиппу. Элайза взяла сына за руку и умиленно покачала головой, не давая подступающим слезам соскользнуть из уголков глаз. В тонких, мягких пальцах еще обитало тепло, борясь с наступающим холодом, и Элайзе хотелось всячески поддержать эту борьбу, помочь Филиппу выжить. Она грела его пальцы своими руками, дышала на них, покрывала их горячими поцелуями, не позволяя холоду одержать верх. — А помнишь, — Филипп посмотрел в карие, еще более потемневшие от горечи глаза матери, — ты учила играть меня на фортепиано. — Помню, Филипп, — кивнула та, и улыбка, на сей раз абсолютно искренняя, расцвела на ее лице. Она погрузилась в воспоминания о тех светлых днях, когда Гамильтоны каждое лето приезжали к Скайлерам в Олбани и дом наполнялся звуками фортепиано: вместе с Филиппом, сидя бок о бок, они разбирали произведения, и он своими маленькими пальчиками боязливо касался клавиш, каждый раз радуясь чистому звуку, который, казалось, сливался с солнечным светом. В отличие от своей сестры Филипп не любил занятия музыкой: он хотел жить полной жизнью, резвиться в саду, гоняя птиц, или на берегу озера, задирая палками лягушек. Он не ограничивался звуковым отображением мира, он слушал сам мир: внимал шелесту крыльев бабочки, песням соловья, шороху трав и плеску рыб. — Тогда ты тоже клала свои руки на мои. Твое прикосновение, мам, неповторимо, — невольно Филипп улыбнулся, чувствуя, как сильнее Элайза сжала его пальцы. Александр молчал, не упуская ничего, запоминая каждую фразу, произнесенную сыном, как если бы она была последней. — Ты всегда ошибался в мелодии, — при обычных обстоятельствах Элайза произнесла бы это с упреком, но вся накопившееся в ней желчь готовилась обрушиться на Александра, не на Филиппа. — А еще я нарушал ритм. Анжелика смеялась надо мной из-за этого. В музыке она всегда превосходила меня, — перед Филиппом предстал образ сестры. Он хотел, чтобы она была здесь, чтобы она развеселила его своей глупой наивностью, а потом сказала бы что-то очень мудрое с неизменно серьезным выражением, какое появлялось на ее лице, когда она критиковала его игру. Но в то же время он не желал, чтобы сестра видела его боль, чтобы сестра вообще узнала о его смерти. Ранимую и впечатлительную Анжелику надо было охранять от эмоциональных потрясений. Раньше эта функция лежала на Филиппе, и он с переменным успехом справлялся с ней, но кто будет выполнять ее, когда его не станет? Кто защитит сестру? — Знаю, Филипп, знаю, — промолвила Элайза, поглаживая его руку, по которой растекалось чуждое земному миру тепло. Филипп прикрыл глаза и тут же очутился в одном из дней, проведенных у Скайлеров, у распахнутого фортепиано, готового залиться новой мелодией. Знакомый этюд зазвучал в голове, и Филипп принялся слабо настукивать его ритм большим пальцем по руке матери. Чудилось, будто в этом ритме бьется его сердце. — Un, deux, trois, quatre, cinq, six, sept, huit, neuf, — лепетала Элайза, улавливая движения сына. Ей иногда удавалось совмещать уроки музыки с уроками французского: французский, любимый Филиппом, концентрировал его внимание, удерживал непоседливого мальчугана на месте. — Un, deux, trois, quatre, cinq, six, sept, huit, neuf, — вторил ей Филипп. Все детство мелькало перед глазами, но воспоминания отбирали жизненные силы, опустошали его. Свет, заливавший в воспоминаниях гостиную дома Скайлеров, становился все глуше и глуше, будто кто-то закрывал окна тяжелыми синими шторами, отсекая луч за лучом, не позволяя любопытному солнцу посмотреть на гордость семейства Гамильтонов — первенца. Он продолжал отбивать ритм на руке матери, думая, что это остановит ту жуткую, угрюмую тень, двигающую шторы. — Un, deux, trois, quatre, cinq, six, — отстукивания Филиппа стали более редкими, ритм замедлялся, а Элайза упрямо твердила счет, пытаясь выровнять сбившийся ритм. — Un, deux, trois, — его сердце уже не билось, а словно бы случайно вздрагивало, отдаваясь стуком крови в висках. Думалось, что это молот опускается на наковальню и вызывает в ушах звон. Образы плыли в голове. Стремясь прояснить их, Филипп вздохнул. — Sept, huit, neuf, — промолвила Элайза. Рука Филиппа стала холоднее, и миссис Гамильтон, точно обжегшись об этот ледяной холод, выпустила ее. Облаченная в белый рукав батистовой рубашки, бескровная рука юноши свисла с края кровати. — Sept, huit, — повторила Элайза, ожидая ответа, но пугающая тишина воцарилась в комнате: ни хриплого голоса Филиппа, ни шума его дыхания, ни слабого биения его сердца. Элайзе показалось, что и ее дыхание застыло где-то в легких, и ее сердце прекратило биться. Лишенный слов, обездвиженный, Александр, словно на посту, продолжал стоять на коленях у кровати Филиппа. В окаменевшей позе мистера Гамильтона не было ничего человеческого; бледного, как мрамор, его можно было перепутать с искусно выполненной статуей. Вездесущая тишина пугала Элайзу, осознание яркой ослепительной вспышкой, чей блеск нельзя было вытерпеть, мелькнуло в ее разуме, и в следующий миг воздух был разрезан оглушительным криком: — Не-е-ет! Не дожидаясь рыданий жены, Александр крепко прижал ее к себе, и у нее не было сил противиться. Разрывающемуся от скорби сердцу сопутствовал скрип дверных петель и половиц: в комнату вбежала Анжелика, ее уверенные руки подхватили сестру. — Я отдам все распоряжения. Организацию беру на себя, — сказала делячески не утратившая самообладания миссис Чёрч, но Гамильтоны не поняли ее слов.